Владимир Ульянов. “ПОЁТ МОРЗЯНКА”

* * *
О как давно это было! Считай, жизнь прошла. А помнится, словно всё случилось вчера…
Седьмого ноября 1953 года поезд с допризывниками прибыл на станцию назначения. Это был — древний, с многовековыми восточными традициями город Нахичевань. Железнодорожный состав, будто выбившись из сил, остановился и затих. Я раздвинул двери вагона-телятника.
Было непривычно тихо. Рассветало. Бездонная голубизна неба манила, умиротворяла душу. Было тепло, хотя и заканчивалась первая декада ноября. До невозможности простуженный с детства, я всегда радовался теплу.
Умиротворённый, млел от удовольствия. Благодать!.. Всё это осталось во мне навсегда.
Родился я 8 августа 1934 года на станции Архара Амурской области.
Воспитывался в детдоме. Трудовую деятельность начал на одном из предприятий Казани. Был радиомонтажником, слесарем-сборщиком и испытателем изготавливаемой на заводе радиоаппаратуры.
Затем три года (с 1953 по 1956 годы) служил радистом в Советской армии в г. Нахичевани (ровно год, день в день), месяца три — в знаменитых Сальянских казармах Баку, затем — почти полтора года, до окончания службы, — в Ленкорани.
После демобилизации из армии вернулся на тот же завод, на котором трудился до этого.
А потом кем только не работал!..
Более 20 профессий на моём счету. Завербовался как-то на строительство шахты в Ростовской области. Помните, наверное, лозунг партии и правительства: «Комсомольцы, на строительство шахт!» Так что одна шахта — на моём счету. Я там трудился проходчиком пятого разряда. Опасная, но интересная профессия, что ни говори. Затем плотничал в Иркутской тайге. Был матросом и рулевым на пароходе. Водил теплоходы и буксиры по Белой и Каме. Потом окончил факультет журналистики Иркутского университета.
Работал журналистом на уфимском предприятии «Союзнефтеавтоматика».
Публиковался в районных и республиканских газетах Иркутска, Нальчика, Ферганы и Уфы. Читатели, возможно, помнят подборки моих стихотворений в «Ленинце», «Советской Башкирии» и «Вечерней Уфе», в журнале «Бельские просторы».
Правительственных наград не имею. Да и не за что. Не заслужил.
Недавно, лет двадцать назад, вышел на пенсию. Вот, пожалуй, и всё.
В повести, которую я предлагаю читателям, рассказывается о годах службы в Советской армии.

…Немного погодя, смотрю, и парни в вагоне проснулись. Вялые спросонья, подошли к открытым настежь дверям вагона. Молча созерцали пейзаж — акварель, сотворённую гениальным художником, Природой. На лицах парней проступало немое изумление. Уроженцы широких, просторных русских равнин, они никогда не видали подобных гор, занимавших всю обозреваемую перспективу от края до края горизонта.
Если смотреть на юг, то в нескольких десятках метрах от нас плыли величавые воды Аракса. Вдоль реки, параллельно ей, тянулось колючее проволочное заграждение. До Аракса — рукой подать. Как раз напротив нашего вагона в проволочном заграждении устроен проход — воротца из сбитых наспех крест-накрест досок, опутанных колючей проволокой. Пограничники, в зелёной, давно выцветшей на солнце форме, с карабинами на плечах, не спеша отворили проход к реке.
Неподалёку смиренно стояли женщины с вёдрами. Было не понять: это азербайджанки, армянки, грузинки или персиянки. Да и какое нам до них было дело? Одежда покрывала их с головы до ног. Были видны только черносливы глаз, и лишь по их блеску можно было догадаться, что это молодые женщины. Пограничники неторопливо пропускали их по двое к воде. Погода стояла тихая, безветренная. Воды Аракса текли бесшумно, величественно, неостановимо. Женщины подходили к реке, входили в её воды, поворачивались навстречу течению реки, нагибались и, стоя по колено в воде, держа вёдра перед собой, наполняли их водой. Не спеша, так же степенно, с полными вёдрами воды выходили из реки, шли к воротам.
Если смотреть на юг, на Иран (Персию), то за Араксом виднелась обширная степь, почти полупустыня, уходящая постепенно — с небольшим наклоном — в горы, стоящие зубчатой стеной и закрывающие почти весь горизонт.
Пейзаж безжизненный, жёлто-коричневого цвета. Взгляд задерживался лишь на вершинах далёких гор, на ущельях да на пустынном небе… Не было видно ни аулов, ни деревьев — ничего!.. Нам, горожанам, всё это зрелище было в диковинку.
А если встать спиной к Араксу и смотреть на север, то видна часть древней крепостной стены, полуразрушенная башня крепости, а за ними, чуть дальше, — верхние этажи современных зданий, деревья. Бездонная голубизна небес умиротворяет душу, успокаивает.
Молча созерцаем всё окружающее нас.
Впитываем, поглощаем впечатления.
Завороженные увиденным, молчим…
А в это время вдоль состава, переходя от вагона к вагону, уже шли офицеры. На их загорелых лицах блуждал интерес служебной, дежурной заинтересованности. Чуть приподняв головы и глядя в глубину вагонов, они громко вопрошали: «Спортсмены есть? Футболисты есть? Разрядники есть?..»
«Есть, есть!» — отвечали им из вагонов.
«Выходи!» — приказывали командиры.
Допризывники соскакивали из вагонов на землю, и офицеры куда-то их уводили. Так постепенно пустели все вагоны.
Дошла очередь и до нас: «Спортсмены есть?..» Несколько человек из нашего вагона охотно, громко, радостно ответили: «Есть, есть!..» И глядя на тех из них, кто соскочил на землю из телятника, я понял: врут!.. Хотят сразу же ускользнуть от армейской муштры.
Наивные, недоразвитые дети, так и не привыкшие быть честными. Врать — им же хуже. А они этого не понимали.
Последним одиноким вербовщиком возле нашего вагона возник пожилой низкорослый капитан. Нас в вагоне оставалось человек пять-шесть.
Он, с уставшим, почти равнодушным лицом, неспешной походкой подошёл к вагону. Будничным голосом, приподняв загоревшее лицо бывалого человека, спокойно спросил: «Радисты есть?..» Я в этот момент горячо, сбивчиво уговаривал одного парнишку, с которым подружился, пока мы ехали, пойти в радисты. Но он наотрез отказался. «Ну и дурак!» — в горячности, торопливо брякнул я ему.
Стоявший перед нашим вагоном пожилой офицер ещё раз, словно нехотя, без всякого интереса, почти равнодушно спросил: «Радисты есть?» Я был воспитан в духе патриотизма, с готовностью, радостно и деловито ответил:
«Есть!» — и спрыгнул на землю.
Словно мы давние друзья и понимаем друг друга с полуслова, капитан буднично, негромко сказал: «Пошли».
И мы оба молча двинулись вверх по косогору, вдоль саманного забора, покрашенного мелом… Невдалеке на возвышенности виднелись кое-какие городские строения. Но до них мы не добрались. Через калитку в воротах саманного забора прошли во двор.
Прямо перед нами буквой «Г» простиралось одноэтажное здание из самана, также выкрашенное в белый цвет. Как я потом узнал, в царское время это была конюшня. И вот я оказался во дворе казармы, в которой мне предстояло обитать, проходя воинскую службу.
Капитан провёл меня в одно из подразделений. Это была спальня, весьма обширная, в которой по обеим сторонам комнаты расставлены в два этажа кровати с аккуратно заправленными постелями. В комнате — два высоко расположенных окна. Между кроватями — тумбочки. У одной из них при входе в казарму стоял солдат с лицом манекена, молча и внимательно смотревший на меня. На поясе у него — кинжал в ножнах. На левом рукаве — красная повязка. Рядом, на тумбочке, — телефон.
В общем, как я быстро понял, это была учебная рота радистов. Я было обрадовался. Как-никак я радист всё-таки: ремесленное училище по профилю окончил. Два года радиомонтажником, слесарем-сборщиком и испытателем радиоаппаратуры на военном предприятии отработал. Понимаю толк в радиотехнике. Но не тут-то было. Оказывается, в учебную роту принимают солдат со средним образованием, независимо от того, понимает он что-либо в радиотехнике или «ни в зуб ногой». Выучат. Прикажут — и будешь знать всё, что положено по уставу.
А у меня было всего лишь семь классов вечерней школы. И меня «отбрили». Забраковали. Но спать пока оставили тут.

Первую ночь в казарме я спал сном праведника. Утром разбудил меня старшина-сверхсрочник. Он спокойным голосом, словно мой родственник, говорил: «Вставайте, молодой человек. Пора. Уже все солдаты в строю.
Вас дожидаются. Что это вы так разоспались?..»
Боже мой, как я опростоволосился!.. В общем, тут я оказался непригодным по всем статьям. И меня перевели в простую радиороту. Как говорится, вот и слава Богу. Вот и хорошо. Как потом показало время учёбы в этом подразделении, у меня всё получилось как нельзя лучше.
Итак, начались армейские будни.
В восемь утра — подъём, туалет, физзарядка, заправка постелей, завтрак.
И всё — строем, в быстром темпе, по команде сержантов, старшины и офицеров. В том числе и под руководством командира роты старшего лейтенанта Кузнецова, фронтовика, человека с виду весьма сурового. Его, как мы вскоре заметили, побаивались не только мы, но и офицеры из других подразделений. Серьёзный был человек.
Не всё мне нравилось. Но приходилось смиряться, привыкать. Да разве впервой?.. Вспомнить детдом, школу, ремесленное училище, военный завод — всюду жизнь принуждала к подчинению. Чему же тут, в армии-то, удивляться?..
Пока мы не приняли присягу, нам не доверяли никакого оружия. С утра, после завтрака, в учебном классе офицеры читали нам лекции о радиоделе.
Нам рассказывали об общем устройстве радиостанции малой мощности (в ту пору — РБМ — радиостанция батальонная, модернизированная).
Потом мы стали учить азбуку Морзе, работать с ключом. Это было монотонное, изматывающее душу занятие по несколько часов кряду. Каждый день одно и то же. Можно было с ума сойти. Мне же было интересно. А психика у некоторых солдат не выдерживала.
Они заболевали, капризничали, психовали. На их лицах всё время, пока шли занятия, не исчезала гримаса мученья. Они вели себя как маменькины сынки, как капризные дети. Кто-то из них даже хотел удрать из части. Некоторые просили командиров перевести их в хозяйственный взвод, кто-то — в шофёры, в повара. Мудрые офицеры так и сделали. Ведь нужны были способные радиоспециалисты. А не у всех это получалось, как с ними ни бились.
Так что, помнится, человек пять перевели в другие роты.
А мы, оставшиеся в радиороте, любители радиодела, продолжали осваивать азбуку Морзе, выстукивать на ключе цифры, буквы, слова. Занудное это было занятие. Но надо сказать, у нас с каждым днём получалось всё лучше и лучше. И у меня — тоже. Меня это радовало. И лица у нас были спокойные, деловые, внимательные, без гримас страданий. Наших командиров это тоже радовало.
Известно же: терпенье и труд — всё перетрут. Так что постепенно мы стали выстукивать на ключе всю азбуку Морзе.
Дальше — больше. У многих , и у меня тоже, дела шли всё лучше и лучше. Мы уже напевали на ключе друг другу: Та-ти… ти-ти-ти… ти-та… ти-ти-та-ти…та-ти-та — «Как слышите? Приём. Конец связи». Ну и так далее. И у нас темп работы на ключе всё увеличивался. Мы чувствовали себя увереннее. И я был рад. Хотя эти успехи были лишь на занятиях в классе.
Командиры говорили, что скоро у нас начнутся соревнования по сдаче на классность. Я старался.
Кроме работы на ключе в классе, такой же ключ был прикреплён в нашей спальне на тумбочке дневального. Улучив свободную минутку, я выстукивал на нём цифры и буквы, добиваясь всё большей скорости передачи. При сдаче на норматив третьего класса необходимо было за минуту настучать на ключе не менее 15 групп, для второго класса — 18, для первого класса — 25 (в каждой группе по пять знаков, а в телеграмме — 50 групп). С каждым днём у меня, как и у других ребят, дело шло всё лучше и лучше. Но это пока в классе. А как-то оно получится в полевых условиях? Меня это напрягало. И я при любой возможности старался чаще работать на ключе.
Время шло. Мы по-прежнему по команде выходили по утрам на физзарядку. Потом час-два маршировали, отрабатывая, чеканя, шаг. Учились ходить строем. Делать по команде при ходьбе строем повороты. И, разумеется, бегали кроссы. В общем, всё, как у всех в нашем батальоне. Сначала осваивали небольшие расстояния — километр, три, пять. Затем — по десять и больше. С полной выкладкой. Да ещё и в противогазах. Причём потом — летом — в несносную жару. Не все выдерживали.
Так продолжалось до нового года.
Перед праздником нас построили во дворе батальона. Погода стояла тихая, солнечная, тёплая — тихая теплынь. Юг же. Нахичевань. В этот день мы принимали присягу.
Уже после Нового года мы стали изучать устройство оружия. Мне, как и многим из нас, это было интересно.
Потом нас учили разбирать и собирать оружие на время. Затем делать это с завязанными глазами: и тоже на время.
Чем быстрее, тем лучше. Сначала это было старое оружие — автоматы ППШ и ППС. Вскоре с этим оружием мы стали ходить в наряд: нам поручали охранять склады, гараж, входные ворота,казарму. И всё шло своим чередом.
Словом — начались скучные, однообразные будни.
И вдруг — неожиданность для южных мест: выпал обильный снег! Грянула почти сибирская погода. Снегопад продолжался несколько суток. Потом враз ударили сильные, никогда прежде не бывавшие в этих краях морозы.
Мы, северяне, тут от этого отвыкли.
А для населения Нахичевани и окрестностей это стало трагедией. Помёрзли все фруктовые деревья, виноградники, яровые посевы, мелкая живность.
Для южных краёв это было настоящее бедствие. Нам срочно выдали зимнюю одежду, особенно тем, кому предстояло стоять на посту, — тулупы, валенки, шапки-ушанки и большие тёплые рукавицы. Всё чудо как хорошо!..
Но командир нашей роты старший лейтенант Кузнецов не позволял солдатам раскисать в казарме. Он выдал нам старые автоматы ППС, но без патронов, и вывел нас за пределы казармы. Дошли до небольшой сопки. Она была вся в снегу. Сугробы были нам по колено. Командир построил нас в одну шеренгу. Лаконично объяснил нам, что будем «атаковать условного противника». Толково рассказал, как это делается. По его команде: «Справа и слева по одному — марш!» — мы должны были пробежать метров 15–20 по колено в снегу и лечь в сугроб. Затем наступала очередь действовать таким же образом следующей паре новобранцев. И вот он скомандовал: «Слева и справа по одному марш!» И началась «атака с ходу» вершины, занятой «условным противником». Пара за парой, барахтаясь в сугробе, всё жарче и жарче пыхтим, подбираясь всё ближе и ближе к вершине, «занятой противником».
Это напоминало мне детство.
И я был рад, с лёгкостью и охотно выполняя команды. «Атака» и «штурм» высоты, занятой условным противником, продолжалась часа два. Несмотря на мороз и на то, что мы были в сапогах и бушлатах, все мы взмокли. От нас шёл пар. Сил почти никаких не было.
Нам, парням из центральных областей России, зима была привычна. А вот ребятам из Азербайджана, Грузии, Молдавии и Узбекистана было невмоготу.
Они быстро выдохлись, скисли, ворчали и еле двигались, несмотря на приказы нашего ротного. А он, недавний фронтовик, знал, что делал.
Как мы потом узнали, была возможна война. Американцы тогда хотели прорваться через Армению к бакинской нефти. Руководители страны и наши фронтовики-командиры это хорошо понимали. А мы, недоросли, ни о чём не догадывались. Ворчали на нашего командира. Заметив наше настроение, он «штурм» высоты прекратил. В самом деле, для первого раза было вполне достаточно. Мы, взопревшие и усталые, еле передвигая ноги, строем поплелись в воинскую часть.
На еду в столовой набросились, словно три дня ничего не ели. Хотя это были традиционные щи да перловая каша. Тарелки вылизали подчистую.
Очень хотелось ещё. Да где ж взять?
Больше не полагалось. Объедаться до отвала — это вам не в санатории, не на курорте. И не у тёщи на блинах.
Вскоре нам, рядовым бойцам, выдали новые в ту пору — самозарядные карабины Симонова (СКС), а сержанты получили автомат Калашникова (АК-50) — второй выпуск этого оружия. И его выдали не во всех частях Закавказского военного округа, а только в нашей дивизии. Сначала нам не разрешали выносить его из казармы. Солдаты то и дело собирали и разбирали новое оружие. Сержант засекал время, и мы старались управиться с этим делом как можно быстрее. Потом, почистив и смазав оружейным маслом, устраивали оружие каждый на своё место. Запоминали наизусть его номер.
В случае тревоги — даже в темноте — бойцы без суеты и ошибки могли взять карабины.
А зима всё ещё продолжалась. Мороз не отступал. Снег не таял. Наша служба продолжалась в том же духе. Мы постепенно к ней привыкали.
В те дни в нашу роту поступил молодой красивый лейтенант, только что окончивший военное училище. Фамилию его мы так и не запомнили. Видимо, желая показать, на что он способен, он вывел нас в мороз на плац с новым оружием. И хорошо бы занять солдат, обучая приёмам штыкового боя. Так нет же! Он построил нас в одну шеренгу. Скомандовал: «К ноге!» Мы опустили наши карабины с плеча к ноге.
Стоим в шинелях, без рукавиц. Держим мёртвой хваткой наше оружие.
Щеголевато, не спеша прохаживаясь вдоль нашего фронта, наизусть читает нам устав караульной службы.
Это можно было сделать и в казарме.
Ну не олух ли? Мороз под 30 градусов.
Мы без рукавиц держим карабины СКС.
Наши руки окоченели. А он, как глухарь перед тетёркой, упивается своим красноречием. Хорош гусь!.. Мы стоим молча. Замерзаем. Мои руки уже напрочь промёрзли до костей. У других — тоже. А он продолжает держать нас без движения. И так — целый час. Мои руки, отмороженные ещё в детдоме в военную пору, окостенели. Ничего не чувствуют. А сам я дрожу от холода. Ничего не соображая из того, что упоённо, «с чувством, с толком, с расстановкой» лейтенант продолжает рассусоливать сухомятку какого-то параграфа воинского устава. Вот такие и отучают нас любить военную службу. Наконец красноречие нашего «тетерева», слава Аллаху, закончилось!..
Мы быстрым шагом пришли в казарму. Стали снимать шинели. Ставить оружие в пирамиду. А я не могу отделить свою правую руку от карабина: примёрзла!.. И тогда я с усилием дёрнул её. И громко вскрикнул от невыносимой боли… Солдаты, находившиеся рядом, застыли, онемели, не понимая в чём дело. Из канцелярии, из своего рабочего кабинета в испуге, с тревожным, с озабоченным, как у отца семейства, выражением на лице выскочил наш командир роты: «В чём дело? Что такое? Что случилось?..» Все солдаты вокруг меня растерянно и испуганно молчали. И только в этот миг не растерялся мой однофамилец Игорь Петрович. Он коротко, толково объяснил в чём дело. А командир роты пригласил в свой кабинет лейтенанта. И было слышно, как он в крепких, увесистых русских выражениях объяснял молодому долбодую, что надо было не лекцию читать, а заняться боевой подготовкой в движении. Это даже мы, новобранцы, понимали. А он, видимо, нет.
А пока в кабинете командира роты шла воспитательная работа, мои руки и уши оттаяли. Я робко пошевелил пальцами. Потом осторожно потёр одну о другую ладони. Стал сжимать и разжимать пальцы. Ещё и ещё раз потёр ладонь о ладонь. Ожил. Почувствовал себя лучше.
Тут просто необходимо сказать, что руки и уши для радиста — главная забота. Особенно — правая рука. И она-то у меня как раз и обморозилась. Я же ею держал карабин. В общем, болели мои руки до весны, до наступления тепла.

* * *
Мы уже месяца два осваивали азбуку Морзе — приём и передачу, работу на ключе. Это было нудное, примитивное, но необходимое занятие. Ежедневно часами — одно и то же. Особенно — работа на ключе. В общем, мы вскоре начали успешнее вести приём и передачу радиограмм. У нас с Игорем Ульяновым, моим однофамильцем, стало получаться лучше, чем у других.
…А весной грянула неожиданно для нас традиционная экзаменационная проверка личного состава по всем видам армейской службы. Начались изматывающие десятикилометровые кроссы с полной выкладкой.
Потом — экзамен по всему комплексу армейской службы: стрельба, конь, брусья, турник, канат. Затем — сущий ад преодоления штурмовой полосы.
Каждый солдат получал соответствующую оценку. И — наконец — работа на радиостанциях, это вам не шухрымухры, экзамен не из лёгких.
Когда строгая приёмная комиссия стала проверять наши работы, почти у всех было много ошибок. Даже те старослужащие, которые имели первый и второй разряды, не справились с заданием. И только мы с Игорем Ульяновым не допустили ни одной ошибки.
И нам «присудили» третий разряд. Конечно же, мы были довольны и рады, что уж там говорить.
Вскоре нам, радистам старшего лейтенанта Кузнецова, доверили важное дело — освоить новую, секретную радиоаппаратуру РАФ — радиостанция армейская, фронтовая. Она помещалась в крытой, вроде автобуса, автомашине. Мы должны были ехать от Нахичевани до Степанакерта, и через каждые два часа — остановка. Необходимо было быстро развернуть антенну-диполь. Настроить работу нового оборудования. Добиться чёткой, надёжной связи со штабом.
Потом надо было так же быстро свернуть работу радиостанции — и ехать далее. Через два часа — вновь развернуть и настроить секретную буквопечатающую радиоаппаратуру.
И так несколько суток.
В Степанакерте связь с Нахичеванью поддерживалась сутки. Нас, рядовых солдат, покуда не посвящали в святая святых этой новой техники.
Мы выполняли лишь подручную работу. Но всё-таки приставали с расспросами. Иногда нам кое о чём рассказывали. Руководил всем хозяйством наш взводный лейтенант. Дело, похоже, шло хорошо.
Вернувшись в Нахичевань, мы узнали, что успешно справились со своей задачей. В штабе были довольны нашей работой. Оказывается, мы перекрыли все тактико-технические данные новой радиостанции. До этого несколько лет никому не удавалось даже должным образом настроить её работу. И нам в штабе дивизии не поверили. И вновь отправили по тому же маршруту. Только теперь под руководством более опытного командира роты лейтенанта Кузнецова.
И вот мы едем. Маршрут тот же. Работа такая же. Погода благоприятная.
В общем, по возвращении в часть из штаба нам объявили благодарность за то, что мы опять намного перекрыли тактико-технические данные новой техники. А нашего командира роты повысили в звании. Теперь он стал старшим лейтенантом. Он пообещал нам с Игорем Ульяновым «присудить» звание сержанта. Так и сделал. Мы и года не прослужили, а уже должны были стать младшими командирами.
«Меня никто не будет слушаться…» — блеял я жалким козлитонцем, жалуясь ротному. «Ничего! — отвечал он. — Всё будет хорошо. Мы поможем».
Но я был в смятении. Не хотел распоряжаться чужими судьбами. Ну какой из меня командир? Ростом я, как говорится, метр с кепкой. Зычного командирского голоса нет. Как и напрочь отсутствует намерение командовать друзьями-сослуживцами. Желающих и без меня хватает. Особенно — украинцев, кавказцев и представителей Средней Азии. Да и вообще, как я, салажонок, стану повелевать солдатами второго и третьего годов службы? У меня всё это в голове не укладывалось. Да и душа не принимала. Я был в ужасе, в растерянности, в смятении. Плотная атмосфера сомнений душила меня. Я — командир?! Нет, нет и нет! Ни в коем случае! Ну не люблю я командовать людьми. Не умею. Не моё это дело.
Сашка Сис, свирепый пересмешник, доконает меня своим сочным украинским юмором. Солдаты станут ржать как жеребцы. А Никульча, этот молдавский увалень и неслух, наконец-то будет доволен. Я только при общении с ним, с этим упрямцем, окончательно потеряю авторитет. А он, пожалуй, и сам что-нибудь брякнет кондовое, доморощенное из молдавского юмора.
Да и другие солдаты, особенно старослужащие, без помех составят дружный, ехидный хор пересмешников.
Нет уж, как говорится, упаси Господи…
А что делать?
Но мне повезло. Как раз в это время в нашем батальоне набирали хорошо подготовленных солдат для службы в десантных войсках в Баку. Желающих набралось немного, не больше дюжины. Но это были парни крепкие, уже привыкшие к армейским трудностям.
Мне деваться было некуда. Была не была. И я стал соревноваться вместе с ними.
Нам предстояло выдержать десятикилометровый кросс, преодолеть штурмовую полосу, показать меткую стрельбу, отлично выполнить лазание по канату, упражнения на брусьях и турнике, прыжки через коня, убедительную имитацию штыкового боя. Всё это мы уже умели. Но это необходимо было выполнить за три дня под пристальным и придирчивым вниманием наших командиров и проверяющих из Баку.
Надо ли говорить, что мы старались изо всех сил? Каждый стремился сделать всё лучше других. И у всех получалось как никогда прежде. Никто не хотел показаться слабаком. Соперничество было бескомпромиссное.
И все мы заработали высокие оценки и прекрасные отзывы проверяющих.
Но была нужна только одна кандидатура. Командиры были в затруднении: кого же выбрать? И долго совещались в штабе. Наконец объявили, что выбор сделан: назвали мою фамилию. Почему? Да потому что у меня было одно преимущество: мне перед этим присвоили классность. И таким образом я попал на учёбу в команду бакинских десятников. И случилось это ровно через год, как я начал служить в Нахичевани. День в день.
…В Баку я попал в Сальянские казармы. Здесь они были широко известны. Располагались на возвышенности, над городом. Столица и море были внизу. А над Сальянами только небо и Аллах. И всё было необъятных размеров. В огромной казарме — полно солдат и командиров. Когда я попал в Баку, рота десантников насчитывала более 200 человек. Мы жили в огромной комнате. Двухъярусные металлические кровати в несколько рядов заполняли всю спальню. Было шумно. Со всего Закавказского военного округа собралась кампания парней разных национальностей, с разным жизненным опытом, с иногда шокирующими привычками, характерами, своеобразным поведением. Правда, русских было больше. Но я всё равно чувствовал себя неуютно, как на вокзале. Настроение было не ахти какое. Привыкал трудно. Но понимал: предстояло жить, общаться, приноравливаться друг к другу и к теперешней службе, отличающейся от прежней. Мне ли, бывшему детдомовцу, это в диковинку?
По вечерам, перед отходом ко сну, мы собирались где-нибудь в кружок и по очереди рассказывали о себе. Настала и моя очередь. Я рассказал, как в Казани меня положили в больницу.
Оказывается, с сердцем были какие-то нелады. Мой рассказ услышал один из офицеров, и наутро меня отправили на медкомиссию.
Мне снова пришлось проходить все виды испытаний: проверка зрения, слуха, состояния лёгких и сердца и многое другое. Предпоследнее испытание было таким: медик завёл меня в тёмную комнатушку, плотно закрыл за нами дверь, и сказал командирским тоном: «Нащупал слева лестницу? Быстро полезай по ней вверх! Быстро! Да быстрее! Что ты мнёшься, как девица на выданье?!»
А надо сказать, лестница была устроена с хитрецой. Когда ты, торопясь, ступал на следующую верхнюю ступеньку, лестница незаметно чутьчуть опускалась. Испытуемый этого не замечал: было темно, командир торопил зычным голосом: «Быстрей, быстрей! Что ты, как беременная баба? Выше! Выше! Ещё выше! Стоп! Повернись! Да быстрее!»
И вдруг раздавался едва слышимый приказ, доносящийся снизу: «Прыгай!» Боже мой! Жутко-то как! А голос «чёрта» снизу, как из преисподней, едва слышно приказывал: «Пры-гай!..»
Приготовившись лететь в бездну, спрыгивал я с лестницы вниз с замиранием сердца и ушедшей в пятки душой.
Пока я, вообразив невесть что, объятый ужасом, летел, в этот миг врач, о котором я уже от страха позабыл, быстро включал электрический свет.
И тут же, не теряя ни секунды, замерял мой пульс: как ни странно, он был почти в норме… Да это и не удивительно: прыгать-то приходилось с высоты не более метра…
Затем меня выводили из этой замечательной комнаты. Тут же приказывали усаживаться в кресло специального приспособления. И оно вместе со мной быстро вращалась сначала в одну, в левую, сторону, а затем также головокружительно — в другую сторону, направо, где находилась дверь на выход из этого кабинета.
Сразу же после остановки вращения кресла необходимо было быстро встать и идти к начальству, сидящему за столом слева. И если, сойдя с вращающегося вправо кресла, тебя тянуло вправо, к двери на выход, то слышался добродушный хор проверяющих: «Ну и иди туда, голубчик, прощевай покедова!..»
Я, сойдя с кресла, сразу же повернулся налево, к проверяющим, и, напрягшись изо всех сил, направился к высокопоставленным врачам.
Меня должны были принять в парашютно-десантное подразделение.
Я же вроде бы все виды испытаний прошёл благополучно. Причём второй раз. И с пристрастием. Но как бы не так! Вдруг возникла одна закавыка.
Кардиограмма подвела. Её не подкупить, не переписать, не заметить: она беспристрастна показывает что к чему.
Она безо всяких эмоций и спекуляций показывает то, что есть: сердце не пригодно для прыжков с парашютом. Так что с ней не поспоришь. И меня забраковали. Мне было очень грустно. Так тяжко, хоть застрелись…
Видели бы вы, с каким лицом уговаривал «мой лейтенант» полковников медицинской службы и такие же чины госбезопасности. «Мой лейтенант» умолял, уговаривал их. Но ответ был таков: «Мы пошлём его туда (многозначительный взгляд и с соответствующим оттенком и нажимом голос), а этот… — этот прыгнет! Но приземлится трупом. А нам живой парашютист, боец нужен».
Так меня навсегда лишили розовой мечты стать десантником. Мечты, мечты!.. Где ваша сладость? Вот рифма вечная к ним — «гадость»…
Меня вскоре отправили из Баку для дальнейшего продолжения службы. Но то ли писарь что-то перепутал, то ли так и было задумано, только неожиданно я оказался в Ленкорани. И служить радистом пришлось не в батальоне связи, а в отдельной роте химзащиты.
Таковы превратности военной службы: выбирать не приходится. Так что вскоре я начал одновременно осваивать профессию химика и повышать квалификацию радиста. Армейскую форму тут все носили другую: брюки такие же, а вот гимнастёрка была с отложным воротником, рукава широкие, которые можно было суживать специальным приспособлением на запястьях. На гимнастёрке под «мышками» — отверстия для того, чтобы руки не запотевали. Шляпа тоже имела отверстия.
То есть всё предусмотрено по сезону.
Продолжался лишь второй год моей службы. Поначалу я скис. Всё вокруг казалось не по душе. Впрочем, всё было, как и в нахичеванском батальоне связи: утренняя пробежка до реки и зарядка, хождение строем на завтрак, обед и ужин, кроссы, упражнения на спортивных снарядах — «старо всё то, что ново». Но поначалу не было друзей.
Вспоминал Игоря Ульянова, весельчака Александра Сиса, других ребят, с которыми подружился в нахичеванском батальоне связи. И часто по-хорошему думал о моём бывшем ротном командире Кузнецове — с виду суровом, а по сути — часто по-отечески заботившимся о нас, сопляках-неумейках. Особенно обо мне.
Здесь, в Ленкорани, командир отдельной роты химической защиты капитан Кротков выглядел лощёным хлыстом, улыбающимся франтом. Был он злопамятным, не по делу придирчивым по мелочам. Правда, офицер слыл превосходным стрелком, и его часто вызывали на дивизионные, окружные армейские соревнования. Там он всегда занимал первые места. Но радиодела он не знал. Совсем не понимал значения радиосвязи в военном деле.
Бывает. Всего знать невозможно никому. Даже командирам.
Приведу лишь один характерный пример. Мы (все части дивизии) выехали за город для проведения учений, приближённых к боевым. Ветра нет. Но идёт проливной дождь плотной шуршащей стеной. Такие дожди я видел только в Закавказье. Наша отдельная рота химзащиты дислоцируется на краю небольшой рощицы. Командир приказывает рыть окоп. Для чего? Непонятно.
В роте 35 химиков и один радист — это я, собственной персоной. Мне необходимо как можно скорее спрятать от дождя радиостанцию. Я и намереваюсь это сделать. Но командир роты приказывает мне и ещё двоим химикам срочно рыть окоп. Зачем? Дурака — особенно чиновного — трудно понять. Но приказ есть приказ. Мы втроём копаем окоп. А дождь усиливается.
И вода в окопе прибывает быстрее, чем мы способны углубить окоп. Да и для чего он в такой ситуации нужен?
От каких пуль и осколков можно в нём укрыться?
Говорю командиру: «Мне необходимо позаботиться о радиостанции, чтобы она не промокла и не вышла из строя».
«Копайте!» — с видом улыбающегося франта, стоя в офицерском плаще под густым, развесистым ореховым деревом, говорит он. — Разговорчики отставить!»
Вместе с ребятами продолжаю хлюпать лопатой в наполовину залитом водой окопе. Он пока ещё неглубокий, меньше чем по колено. Спокойно объясняю командиру: «Вон сколько парней. Любой тут меня заменит на несколько минут. А я пока спрячу от дождя радиостанцию».
«Отставить разговоры! Прекратить пререкания! Быстрее углубляйте окоп!» Мы продолжаем «рытьё»… Копать не имеет никакого смысла. Это понимали все солдаты. Но командир настаивал на своём. Авторитета таким образом он ни у кого не завоевал, но делу навредил.
Когда дождь прекратился, мы двинулись дальше. Куда? Бог весть. Может быть, одному капитану Кроткову это было известно. Вышли к шоссе.
По нему двигались машины, пехота, танки, артиллерия. Я пригляделся и заметил: в открытой полуторке ехали сразу несколько радистов. Я, ничего не говоря командиру роты, на ходу забрался в их машину и оказался в грузовике с радистами из других подразделений дивизии. Я рассказал им, что передатчик моей радиостанции вышел из строя.
Дождавшись, когда сосед окончил сеанс радиосвязи, я попросил передать необходимую информацию по его передатчику. Он разрешил. Таким образом я успевал принимать и передавать необходимы шифровки. И хорошо, что ученья быстро закончились.
По возвращении в казарму я сказал командиру роты: «Радиостанцию необходимо отнести в ремонтную мастерскую». «Это ещё почему? Что случилось?!» — строго спросил он. Я ответил: «Из-за дождя передатчик вышел из строя».
«Так ты что?» — почти в бешенстве закричал ротный. «Переврал все сведения?! Брал цифры с потолка?!» Он почти задыхался от возмущения, ярости и страха.
Я спокойно ответил: «Если бы это было так, то ничего хорошего не получилось бы. Все цифры шифрованных сведений были правильными. Иначе вам бы ваше начальство всыпало по первое число. А этого не произошло.
И, насколько мне известно, вас даже хвалили».
«Ишь ты, какой умный…» — смиряя бешенство, только и сказал командир.
А я молча понёс свою радиостанцию на ремонт в мастерскую батальона связи.
Вы думаете, что после этого он перестал ко мне придираться? Как бы не так. Характер дурака-хамелеона — это навсегда. Да и стоит ли ему уделять много внимания. Я не доктор. Даже если бы и был медиком в его подчинении, ничего бы не смог с ним сделать.
Такова жизнь. Он начальник — я дурак.
И наоборот.
Но были другие офицеры в нашей части, достойные уважения. Нашим взводом, где числился и я, командовал лейтенант Мадич. Это был спокойный, много знающий в военном деле человек. За два года службы в Ленкорани я ни разу не слышал, чтобы он повышал на кого-нибудь из нас голос. Он никогда никого не ругал, не распекал, как это делали многие другие командиры. И я не помню, чтобы он когонибудь наказывал. Видимо, был уверен: не царское это дело. Если кто-то чего-то из нас не понимал, Мадич спокойно объяснял, как то или иное дело необходимо выполнить. Тихо, толково, по-родственному заботливо звучал его голос. И все уроки солдаты запоминали легко и надолго. Было похоже, что он ничего предосудительного не видит в нашей юношеской безалаберности. А между тем дисциплина в нашем взводе была не хуже, чем у других.
Не уступали мы солдатам из других взводов ни в физической подготовке, ни в знаниях по специальности, ни на политзанятиях. Дисциплина у нас тоже была вполне сносная. Никто не пьянствовал, не отлынивал от нарядов, не скандалил. В общем, всё было тихо, мирно, без происшествий.
Мадич спокойно, методично учил нас меткости в стрельбе. Делал это он так. Построив нас в казарме в одну шеренгу, он приказывал раздвинуть строй на ширину вытянутых рук. Затем мы ложились на пол. Перед нами он ставил какие-то немудрёные приспособления.
И, пояснив, как нужно точно прицеливаться, некоторое время ждал, когда мы сделаем так, как необходимо. Затем ложился на пол рядом с каждым из нас, проверяя, так ли мы всё поняли. Занятия эти проходили тихо, без нервотрёпки. Мы были серьёзны и деловиты.
В общем — старались.
Началась весна. Всю роту выводили на стрельбище. В нашем взводе все стреляли на хорошо и отлично. И мы все тихо радовались. А солдаты других подразделений, стрелявшие плохо, возвращаясь в казарму, несли щиты и другие приспособления — флаги, транспаранты. По приходе в казарму неудачников в стрельбе назначали в наряд. Чаще всего на кухню или мыть сортиры.
Нашего взводного мы совсем не боялись. Тихо, но по правде уважали.
И наша служба при нём проходила без нервотрёпки и как бы не то чтобы скучно, а как-то не героически, что ли… Но хорошо для нас, спокойно.
Понятное дело, что в роте были и другие офицеры. Например, лейтенант Щирук. Он командовал другим взводом. Его побаивались все военнослужащие роты. Он был придирчив, зол по мелочам, криклив, шумен. Правда, своё дело знал.
И поэтому к солдатам придирался по мелочам. «Почему сапоги не вычищены?» «А подворотничок опять грязный!.. Вы что по пашне, что ли, нынче ходили?» «А ремень!.. Вы что не знаете, каким он должен быть?»
И каждому провинившемуся говорил:
«Наряд на кухню вне очереди!» И всё — не терпящим никаких возражений громким голосом.
Его боялись все. Даже младшие по званию офицеры. А уж на солдат первого года службы он наводил жуткий ужас. Да что там! Доставалось и другим, а не только солдатам. Вот характерный пример. Его только что повысили в звании. И старший лейтенант Щирук назначен дежурным по части.
Служака тот ещё!
Вот он с проверкой обошёл все подразделения, расположенные во дворе штаба дивизии (артиллеристов, хозвзвод, автомобилистов, сапёров т. д.).
Наступила ночь. По уставу положен отбой, то есть отход ко сну, как говорится в армии. Военнослужащие нашей роты по команде укладываются спать.
Всё тихо-мирно. Ничто не предвещает каких-либо недоразумений.
И вдруг (как там, у писателей?) — как чёрт из табакерки, в роте появляется дежурный по части старший лейтенант Щирук. На его физиономии ехидная, злая усмешка. Он энергичен.
Зол. Придирчив. Сразу же отчитал стоявшего на посту у тумбочки дневального. «Как стоишь, увалень! Почему докладываешь шёпотом?» Солдат начал объяснять: дескать, все уже спят.
«Молчать!» И быстрой походкой проходит в спальню, где, как это говорится по уставу, солдаты отходят ко сну.
«Разговорчики!» Щирук, смотря придирчиво, проходит вдоль двухъярусных солдатских кроватей. Он хищным, зорким взглядом охотника присматривается к чему бы придраться.
Но все притихли. И только любимчик командира роты водитель, весёлый балагур Анатолий Петров что-то, как всегда, юморное, весёлое тихо сказал, подтырив офицера. Дежурный по части остановился. Со злорадной улыбкой поддержал шутку солдата. Петров за словом никогда в карман не лез.
И ещё что-то ершистое сморозил. «Что, Петров, не спится? Поди, всё о девках думаешь? Не можешь заснуть?» Петров рассмеялся: «Так точно, товарищ старший лейтенант! Не разрешите ли сходить на свидание?» «Ишь, чего захотел.
Я тебе дам! А ну-ка вставай! Одевайся!
Подъём! Сейчас сходим, куда надо».
Все в роте давно притихли. Сна как не бывало. От страха прикрылись одеялами. Молчали. Делали вид, что спят.
А Щирук не унимался. Разошёлся, как пьяный. Да он и был пьяный от власти. Он заставил Петрова одеться.
«Следуй за мной!» — приказал он. Петров всё ещё отшучивался: «Вдвоём, что ли, пойдём по девкам? Так я вам не конкурент». — «Поговори ещё у меня!»
И они вышли из расположения роты.
Как потом выяснилось, Щирук отвёл Петрова на гауптвахту, посадил в одиночную камеру. Там солдат и провёл всю ночь.
Наутро, когда пришёл командир роты, дежурный доложил ему: «Товарищ капитан, за время вашего отсутствия в роте ничего существенного не произошло. Вот только разве что… — дежурный стал мямлить и заикаться, — дежурный по части старший лейтенант Щирук… отвёл на гауптвахту рядового Петрова».
Капитан Кротков онемел. Застыл, словно превратившись в статую. В следующий миг лицо его исказила гримаса возмущения. А затем молчание его прорвало площадное ругательство: «Я ему покажу, как и кого сажать на гауптвахту!» И он вихрем понёсся в штаб дивизии.
Как и каким образом происходила встреча офицеров, мы не видели и не знаем. А Петров появился в расположении роты здоров и невредим, продолжая шутить как ни в чём не бывало.
А надо сказать, что дежурному по части обязаны по уставу подчиняться все, даже старшие по званию. Капитан Кротков знал устав не хуже старшего лейтенанта Щирука. И каким образом происходила процедура освобождения из-под стражи рядового Петрова мы — опять же — не видели, не знаем. Можем только догадываться, предполагать.
А Петров отмалчивался, хотя и продолжал шутить по разным поводам. А мы его и не расспрашивали. Происшествие же это вскоре забылось.
А теперь самое время рассказать об охотнике Щируке. Что он удачливый охотник, об этом знали все: офицеры воинской части, азербайджанцы из соседних населённых пунктов и мы, его подчинённые.
Дичь в окрестностях Ленкорани водилась самая разнообразная: зайцы, лисы, кабаны, дикие козы, шакалы, медведи, рыси, волки, утки. Стрелок командир взвода был отличный. Охотник удачливый. С местным населением давно подружился. Его хорошо знали.
И когда, скажем, дикие кабаны совершали набеги на рисовые чеки, то тут же приглашали нашего офицера. Он с местными азербайджанцами устраивал засады на диких свиней. И охотники нередко возвращались домой с добычей. И набеги кабанов надолго прекращались. А в семейном рационе Щирука всегда была свежая убоина: зайчатина, птица, мясо диких свиней, а иногда и медвежатина. Так что знакомые офицеры нередко приходили к нему в гости. Что и говорить, хлебосольный был мужик. Да и местные жители с нашим командиром дружили, тоже бывали в гостях. И он у них. Дружно жили.
Было это в конце весны. Меня в ту пору отправили в батальон связи для повышения квалификации. Я тогда получил первый класс радиста. Мне потом, по возвращении из батальона связи в химроту, рассказывали. Якобы из ближнего поселения пришли к Щируку домой местные жители и пожаловались: медведь повадился к ним в село. То козу задерёт, то поросёнка утащит или лошадь повредит. Спасу нет. Хитрый, матёрый зверь оказался.
Охотники устраивали на него засады.
А он их обходил. Чуткий, опытный, бывалый. Ускользал безнаказанно.
Азербайджанцы слёзно умоляли офицера помочь им избавиться от напасти. Но дело было весной. В это время всегда в любой воинской части шла инспекторская проверка готовности солдат. Дело серьёзное. Каждый день с утра до вечера Щирук, как и другие командиры, был занят проверкой солдатских знаний и умений. Уставал, разумеется. И он наотрез отказывал местным жителям в помощи: «Не до этого!
Теперь никак не могу! Как-нибудь после инспекторской проверки…» — говорил он им.
Огорчённые отказом офицера местные жители нехотя удалялись, что-то тихо произнося на родном азербайджанском языке. А сердце заядлого охотника взыграло. И он решил пойти один. Никому ничего не говоря, тут же собрался. И ближе к ночи, выбрав место для засады, устроился ожидать неподалёку от густых зарослей.
Ружьё зарядил «жаканом». Ещё два таких же были в запасе. Небо заволокло сплошь тучами. Темень стояла непроглядная. Ветра не было. И тишина. Но спать не хотелось. Щирук был в нервном напряжении. Сказывалась нервотрёпка инспекторской проверки в части. Но, преодолевая нервозность, он напряжённо ждал. Притих. Прислушивался. Тишина, словно никого живого во всём мире. И густая, вязкая, тяжёлая, похожая на дёготь ночь.
И вдруг в непроглядной черноте чащи что-то зашелестело. Потом вроде как слегка заворчало. И нечто стало приближаться. Охотник изготовился стрелять. Вот что-то огромное, бесформенное стало выдвигаться из густых кустов. Урча и всхрапывая, увеличиваясь в размерах, оно двигалось к нему.
Между ними было всего несколько метров. Трудно было промахнуться.
И опытный, бывалый охотник нажал курок ружья. В беззвучной, вязкой, как густое варенье, черноте ночи выстрел прозвучал одиноко и тихо, не потревожив ни птиц, ни спящих в селенье людей. Только зверь как-то странно хрюкнул и затих. Офицер напрягся в ожидании. Быстро перезарядил ружьё. Некоторое время прошло в абсолютной тишине. Охотник прислушался.
Не было слышно ни звука. Бесшумно встал, взяв ружьё на изготовку, способный в любой момент выстрелить сразу из обоих стволов. Стал приближаться к притихшему объекту, всё так же готовый в упор выстрелить в зверя.
И — о ужас! — перед охотником лежал огромный бык. Стрелок его сразу узнал. Тот самый, который совсем недавно на ВДНХ получил первую премию. Его же знали не только в Ленкорани, а по всей стране: по телевизору же показывали, писали в газетах и журналах.
Щирук застыл, онемел. Чуть не спятил, объятый ужасом перед неизбежным судом. Уже не быть карьере, конец свободной жизни, каюк всему! В тюрьму же посадят!..
Очухавшись и придя в себя, стрелок огляделся, прислушался. Ни звука голосов, ни лая собак. Ничего. И он быстрым шагом, почти бегом, помчался домой. На ходу у него уже созрел план спасения.
Добравшись до дома, вошёл в сарай, достал ёмкость со щёлочью. Ножницами из старой простыни быстро нарезал необходимого размера чистые белые тряпки для протирки ружейного ствола. Достал шомпол. И начал энергично прочищать внутренность ствола.
Делать это он умел. Не впервой. Он несколько раз продраил ствол тряпками, смоченными в щёлочи. Потом несколько раз чистыми сухими тряпками продраил внутренность ствола.
Старательно несколько раз вытер чистыми тряпками приклад. Он упрел, устал, изнемог, как новобранец, которого старшина заставляет в который уж раз подряд мыть чистые полы, но продолжал скрывать следы преступления: тщательно, несколько раз, сначала хозяйственным, затем духовым, туалетным мылом вымыл руки. Вытер их насухо. Проветрил сарай, открыв настежь ворота. Потом ворота закрыл.
Взял в руки ружьё, вошёл в квартиру, повесил ружьё на стенной ковёр, где оно всегда и находилось.
Жены дома не было. Она, медсестра, находилась на дежурстве в городской больнице. Щирук завёл будильник, поставил рядом с кроватью. Лёг и вскоре провалился в тревожный, зыбкий сон.
Утром он торопливо засобирался в свою отдельную роту химзащиты.
И только намеревался из дома выходить — горланящей толпой ввалились в его покои сельчане. Они были непривычно взбудоражены. Говорили, перебивая друг друга. Никогда прежде офицер их в таком состоянии не видел.
Спросил: «В чём дело? Что случилось?
Да успокойтесь же вы!» Они рассказали, что кто-то убил их любимого быка.
Стали его расспрашивать. А что он им мог сказать? Правду? Они его тут же бы и растерзали, несмотря на многолетнюю дружбу.
Одни тут же бросились к его ружью, как всегда висевшему на настенном ковре. Другие ходили по комнатам, принюхивались, присматривались. Недоверчиво выслушивали его слова. Но Щирук хорошо подготовился к допросу. Стойко выдержал осаду, никоим образом не выдав себя. Всё-таки военный человек. Офицер. Спасал свою шкуру.
И сельчане, неудовлетворённые, так ни с чем и ушли…
А вот ещё один эпизод, характеризующий этого командира. Приближался срок моей демобилизации. Ни ротный, ни мой взводный ни разу не уговаривали меня остаться служить сверхсрочно. А неуёмный Щирук пытался на разные лады меня уговаривать. Как-то он пригласил меня для беседы в красный уголок. И с ходу брякнул: «Мы решили присвоить вам звание ефрейтора». «Обрадовал». Я наотрез отказываюсь. Он продолжает настаивать, уговаривая меня. Я упёрся: не хочу — да и только. «Не нужно мне ваше звание»… «Это почему же вы так скептически относитесь к этому воинскому званию?» А я убеждённо ему отвечаю: «Курица — не птица, ефрейтор — не солдат. А я, как вы знаете, отличник боевой и политической подготовки. О чём свидетельствуют мои награды — вот они! — показываю я ему на свою гимнастёрку. И поясняю: «Этот значок свидетельствует, что я — отличный стрелок, этот — что я отличный разведчик, а этот — что я радист первого класса. Мне их вручало наше с вами начальство. Неужто вы этого не знали?..» И этому пройдохе мне нечего было возразить. С потухшим взором и с серым цветом лица он только и сказал: «Ладно… идите».
И чего это он ко мне привязался?
Я же непосредственно не ему подчиняюсь. Я же не в его взводе служу. А мой командир взвода Мадич ни разу меня не агитировал остаться на сверхсрочную службу. Правда, он несколько раз приглашал меня к себе домой. Водил меня в городской кинотеатр. И вскоре даже постарался, чтобы мне присвоили звание сержанта.

Радист первого класса рядовой Владимир Ульянов

Дни неслись стремительно. А казалось, как ни странно, что они тянутся мучительно долго. Шло последнее лето перед моей демобилизацией. Каковы же итоги моей службы? Я стал радистом первого класса. Вскоре мне после разговора с Щируком присвоили звание сержанта.
И вот я в казарме сижу на табуретке.
Мне чуть ли не на следующий день после беседы с Щируком объявили о присвоении звания сержанта. Вокруг пацаны, теперь мои подчинённые. Тут же и ефрейтор Йонас Диндас, у которого я до этого был в подчинении. Он, зараза, однажды несколько раз подряд заставил меня перемыть полы в казарме. Я тогда чуть его не отлупил. Вовремя сдержался. И вот я пришиваю сержантские лычки на свои погоны.
Вокруг — солдаты. Шутим. Переговариваемся. Обмениваемся впечатлениями. Ефрейтор Диндас, бледный (таким он всегда был), молча стоит в отдалении, занял созерцательную позу.
Молчит. На лице — облачко раздумья.
Наблюдает. Тихий.
Наконец я пришил лычки к погонам. Надел гимнастёрку. Встал. Ребята добродушно наблюдают. Ждут: что дальше? А я вдруг неожиданно рявкнул: «Ефрейтор Дылда, ко мне!» Грянул дружный взрыв смеха. Ржали от всей души: добродушно, легко, с истинным наслаждением. А онемевший и почти окоченевший Йонас побелел, стоял, словно статуя. А я только всего и сказал: «То-то!..» И больше никогда никоим образом не унижал ефрейтора Диндаса, не придирался к нему. Почти о нём позабыл. Он был для меня, как и все. Такой же, как и я. А наш командир взвода лейтенант Мадич нам нравился всё больше. Видимо, потому что ни разу никого не наказал. Ни на кого не кричал. Но тихо, без рекламы, заботился о нас, стараясь как можно смягчить условия проживания в казарме.
О нём у нас не было никаких уничижительных рассказов. А вот о других офицерах дивизии ходили, были на слуху разные анекдоты. Вот хотя бы такой. Мы сидим вечером перед Новым годом в радиоклассе. Кто-то где-то добыл бутылку вина. Готовимся отметить событие. Вдруг слышим: по коридору громкие шаги приближаются к нашей комнате. Догадываемся: какой-то дежурный по части идёт. Быстренько кто-то закрыл на ключ дверь класса.
Сноровисто стали прятать бутылку, открыв заднюю стенку радиостанции.
Ещё не успели как следует всё пристроить, а он уже стучится: «А ну-ка открывайте!» А некоторые из нас уже стучали ключами Морзе. «Давайте, давайте открывайте! Чего вы там?»
«Сейчас, сейчас, товарищ майор!
Последние электроны пристраиваем.
А то убегут, и у нас во время учений связи не будет…»
Проверяющий за дверью притих.
И вскоре мы открыли ему дверь. Многие из нас просто так стучали ключами Морзе. А он, увидев это, остался доволен. «Ну-ну, — говорит, — молодцы.
Продолжайте». И, оглядев класс, вышел. Некоторые офицеры, служившие в батальоне связи, совсем, оказывается, не понимали радиодела.
Был и другой такой же анекдотический случай. Он родился, как говорится, прямо на наших глазах. Ночью нас, радистов, подняли по тревоге. Как всегда в таких случаях кто-нибудь чтото забыл взять. Бежим мы за городом, километров пять уже одолели. Вдруг остановка. Проверяющий майор, построив нас в одну шеренгу, приказал включить радиостанции. Он проходит вдоль фронта, удостоверяется, все ли выполнили приказ. И вдруг видит: у одного солдата она не включена. «Почему не включена ваша радиостанция?» — рявкнул проверяющий. «Товарищ майор, лампы потеряли эмиссию!» — не растерявшись, докладывает солдат. «Найти эмиссию и доложить!» — рявкнул майор. «Слушаюсь!» — в тон ему так же громко отвечает радист.
Но ученья продолжаются. Подошёл к нам из команды проверяющих — кажется, из хозяйственного взвода — лейтенант. Приказал копать траншею.
Шагами деловито отметил её размеры.
Строго распорядился: «Копайте отсюда — и до обеда…» Мы тихо хмыкнули, ехидно улыбнулись. И тут же, пока офицер не ушёл, принялись за работу.
А он, так же, как и появился, быстро растворился во тьме, поспешил вслед за майором.
Как-то летом Мадич вывел наш взвод на ученье за город. Нам выдали сухой паёк. Мы уложили всё необходимое в вещмешки. Наполнили фляги чаем, пристроив их на поясном ремне.
И свободным строем миновали последние дома горожан. Шли мимо рисовых чеков. Всё ближе подбираясь к недалёким невысоким горам, поросшим лесом. За плечами у нас мешки с сухим пайком. У нашего лейтенанта тоже что-то было в вещмешке. Все без оружия, лишь у меня — автомат Калашникова (АК-50). Кроме того, четверо солдат несли четыре радиостанции РБМ.
Предполагалась тренировка радистов первого и второго года службы — можно сказать, репетиция перед сдачей на классность.
Быстрым маршем дошли почти до подножья гор. Протекавшая тут речка была неглубока. По приказу командира мы остановились. Строй рассыпался.
Сообща выбрали лужайку для бивуака.
Командир объяснял молодым радистам кто, где и с кем и в какой стороне будет соревноваться. А мы с несколькими свободными пока от радиодела солдатами выбрали место для костра.
Стали готовить всё необходимое для приготовления обеда. Двоих я послал собирать сухой хворост для костра.
Кто-то сам сходил и принёс в котелках воды из речки. Но вдруг двое солдат второго года службы подходят ко мне.
«Товарищ сержант, тут мы недалеко видели зайцев. Нам бы автомат… Мы всё сделаем осторожно, как надо».
Я тоже, пока мы шли, видел пробегавших неподалёку «косых». И дал солдатам свой автомат, предупредив, чтобы были осторожны. «Смотрите, — сказал я им, — не стреляйте в нашу сторону. Не пораньте кого-нибудь из нас невзначай. А то нашему командиру не видать белого света потом. Да и нам — тоже…»
Они ушли. А мы — старослужащие рядовые Сурманидзе, Петров, ефрейтор Диндас и другие — стали устраиваться и готовить обед на всех. Оказывается, у нашего командира в мешке была картошка. Кто-то спросил у него:
«Нельзя ли хоть часть её использовать для супа?» «Для этого я её и принёс.
Всю используйте, чтобы всем хватило.
Да, там ещё есть и лук».
Костёр уже горел. Кто-то из ребят ещё принёс охапку хвороста. Другие приволокли несколько валунов для сидений, расположив их по кругу вокруг костра. Вода в ведре закипала. Мы услышали короткую автоматную очередь. А вскоре подошли и ребята. Один из них нёс зайца, держа за уши. Другой, довольный, отдавал мне автомат.
«Молодцы! — сказал я им. — Вечером в казарме почистите автомат. А пока разделывайте добычу».
Зайца быстро разделали. Распределили по нескольким котелкам, чтобы мясо быстрее сварилось. Тут вернулись солдаты первой смены, которые тренировались на радиостанциях. На смену им пошли другие. Повёл их наш взводный. А ребята, подсев к костру после отработки на радиостанции, увидев зайчатину, радовались, как малые дети. Одно дело — сухой паёк, и совсем другое дело — горячий обед с мясом.
Особенно с таким редким для армии деликатесом. Вернулся и подсел к друзьям Сурманидзе. Он где-то нашёл алычу и набрал целый котелок и шляпу. Он тут же стал варить компот. Это он умел как никто из нас.
В общем, обед получился оригинальный: картофельный суп с зайчатиной, перловая каша, компот из чернослива и алычи. Всего вдоволь.
И солдаты уплетали еду за обе щёки с превеликим удовольствием. Такого обеда они никогда прежде не едали, даже у себя дома. Неудивительно, что настроение у всех было праздничное.
И что интересно, командирского диктата не было. Командир взвода вёл себя с нами на равных. Или, вернее сказать, как отец с любимыми детьми. Мы освободились от чувства угнетающей армейской муштры. На душе у нас было как редко когда бывает: празднично, легко, свободно. Будто заново родились. Мы побросали в костёр остатки нашего обеда: кишки и шкурку зайца, картофельные очистки и луковую шелуху и другие следы нашего пиршества.
Дождались, когда костёр догорит. Залили огонь водой. И стали собираться в обратный путь.
Возвращались в часть ещё засветло.
Лейтенант Мадич попросил всех проверить, не забыли ли чего-нибудь. Внимательно осмотрелись. Вроде бы всё в порядке: все четыре радиостанции в сборе, мой автомат у меня за плечами, все вещи — вещмешок у взводного за спиной, наши котелки и фляги на поясном ремне, ложки, как им и положено по походной солдатской традиции, за голенищами сапог. В общем, всё было в должном порядке. И мы шли поначалу весёлой гурьбой, радостно делясь отдельными воспоминаниями о прошедшем пикнике. И только потом, перед самым городом, командир взвода построил нас. И мы строем, чётким шагом вернулись в расположение части. Тут же принялись приводить всё в должный порядок. Кто стрелял из моего автомата, чистил его. Радиостанции тоже привели в порядок. Уложили куда надо ножики, котелки и ложки.
Мадич, как всегда почти безмолвно, был тут же. Лишь изредка спокойно подсказывал, что и как необходимо сделать. В общем, всё было устроено должным образом. Наведён порядок.
И — главное — без нервотрёпки. Душевное спасибо нашему лучшему взводному командиру!
Был в роте и ещё один офицер — лейтенант Масич. Не надо путать с Мадичем, с нашим любимым взводным.
Лейтенант Масич — крупный, откормленный, розовощёкий. Голос у него зычный, певучий. Запомнился он лишь тем, что научил нас петь одну забытую солдатскую песню: «Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать! То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять!» Ну и так далее, если кто помнит.
В ту пору (в пятидесятые годы) солдаты разных родов войск мямлили одни и те же песни: «Марина — раз-дватри, калина! В саду ягоды рвала!» Или ещё более затасканные: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд», «Наш паровоз, вперёд лети. В коммуне остановка» и другие, подобные этим.
А наш новый взводный командир стал учить текст никому из нас не известной песни. Пели мы её сначала в классе, затем вполголоса — когда ходили строем возле нашей казармы.
Так что, кроме нас, в дивизии о ней никто ничего не знал. Как это теперь говорится, фишка была вот в чём. Наш всегдашний запевала, дойдя в песне до слов «то ли дело», звонким голосом выкрикивал: «То ли де!» А мы в тот же миг хором во все наши глотки подхватывали припев: «То ли де-ло под шат-ра-ми в по-ле ла-ге-рем сто-ять!»
С этой песней мы вскоре прославились перед дивизионным начальством, проходя строевым маршем перед трибунами. Начальству сразу песня понравилась. Ещё бы! Мы пели свежую маршевую песню. И как! Делали это с таким удовольствием, что нашей роте приказали пройти перед трибунами ещё раз. Другие-то подразделения дивизии, проходя маршем перед трибунами, неохотно мямлили и понуро жевали давно всем поднадоевшее старьё.
А мы небывалой новинкой радостно взбудоражили высокое начальство. Так что нас попросили ещё раз пройтись перед трибунами. А командир роты получил благодарность, хотя он палец о палец не ударил для разучивания новой песни. Впрочем, это в жизни часто бывает.
А лейтенант Масич, способствовавший успеху нашего подразделения, так же неожиданно исчез из роты, как и появился. Куда он делся? «Тайна сия велика есть…» Мы, солдаты, не знали. Нам никто об этом не докладывал.
А других офицеров в роте химзащиты за время моей службы не было. Так что не о чем было жалеть. У нас своих забот хватало.
Вскоре после этого случая нашу роту передислоцировали в Порт Ильич.
Так назывался приморский посёлок в 50 верстах к северу от Ленкорани. Нам было приказано быстро переезжать туда. Что мы и сделали.
Белый кирпичный дом нашей казармы был расположен на берегу моря. Каспий мирно плескался метрах в тридцати от нашего жилья. Можно было бы купаться хоть каждый день. Но мы почему-то не купались. И почему-то ничему не радовались. Как странно…
Асфальтовое шоссе пролегало метрах в пятидесяти от нашего здания.
Почти сразу за шоссе начинались бескрайние, выше человеческого роста заросли ежевики. Это дикое поле простиралось на много километров во все стороны до самого горизонта. И непонятно было, где оно кончалось. Как море. Щедрый урожай не собрать даже всем населением города.
Ягод — прорва. Мы в первые же дни пребывания в этом раю объедались ею чуть ли не до умопомрачения. Выбираешь огромный, выше человеческого роста куст дикой ягоды — и ешь, сколько влезет.
Обустраивались мы в новой казарме быстро, на скорую руку. В огромной комнате — спальня, как всегда в ту пору в армии, с двуярусными кроватями. Наверху спят солдаты первого года службы, внизу — солдаты второго и третьего года службы и сержанты.
При входе в казарму — пост дежурного и дневальных. В маленькой комнате оборудовали радиомастерскую.
Было приказано вести круглосуточную связь с дивизией. Так мы и сделали.
Я всегда дежурил по ночам, подчинённые мои — с утра до вечера. Претензий к радистам ни у меня, ни у начальства не было. А из ротных командиров все эти дни был лишь один лейтенант Мадич.
Сначала, пока мы были заняты делами по нашему обустройству, всё было ново, интересно, хорошо. А потом, через несколько дней, вдруг почти сразу у всех из нас испортилось настроение.
Не слышно стало ни перебранки, ни смеха, ни весёлых, интересных разговоров. Вдруг какое-то странное настроение, похожее на сонливость, овладело всеми нами. Нам радоваться бы надо.
Нет сурового начальства, нет муштры, нарядов на кухню — ничего нелюбимого!.. А мы почему-то — словно не выспавшиеся. Какие-то невесёлые, с серыми, неулыбчивыми физиономиями.
Будто кого-то любимого похоронили.
Словно с чем-то хорошим расстались.
Друг с другом почти не разговариваем.
Странно как-то всё это было. С чего бы?
Непонятно. До сих пор не пойму.
…Вечерело. Заканчивался последний день моей службы в армии. Мы — я и лейтенант Мадич — присели за низким столиком чуть ли не посредине казармы. Нас всем было видно.
Какой-то солдат, кажется, Киян, принёс бутылку портвейна и три стакана. Была ли какая-нибудь закуска? Не знаю. Всё происходило как-то незначительно.
Не помню слов. Вероятно, они были.
Как в такой ситуации без них? Если они и были, то не задевали моей души, не запали в памяти, не встрепенулось от них сердце. Всё происходило — мои проводы, прощание с сослуживцами, с начальством — всё как-то незначительно, заторможенно, скучно. Словно не праздник, а похороны. Может быть, потому, что окончание любого явления всегда грустно. Но уж как-то всё это было необычно.
Уже заметно вечерело. До вагонателятника меня провожал, как всегда молчаливый, Мадич. Состав с демобилизованными солдатами должен был отправляться в Баку ночью. У вагонателятника мы — я и офицер — расстались. Навсегда. Но он жив в моей памяти. Как и многие другие люди по армейской службе.
Я взобрался по висевшей стремянке в вагон. Огляделся. В полутьме, справа, кажется, четверо парней под аккордеон радостно, самозабвенно распевали песню: «До свиданья, дорогая! Расстаёмся мы с тобой. И любовь моя большая остаётся за кормой…»
Что ждало меня на гражданке, какие перспективы? Пока что — туман неизвестности. Впрочем, как говорится, где наша не пропадала… Авось куда-нибудь да вывезет…
Я уместился на нарах — слева, благо, никого, кроме меня, там не было.
И вскоре быстро провалился в пучину Морфея, уснув крепким, беспробудным сном безгрешного ребёнка…
И поезд ночью нас умчал навсегда из Ленкорани…

ВСЮДУ ЖИЗНЬ

Как всегда всему на свете, лету вдруг пришёл конец.
Лес зимой для большинства людей неприветлив. Да и я, мерзляка с детства, долго зимой в лесу не задерживался. И всё-таки, бывало, в демисезонном зелёного цвета пальто, притаясь за стволом сосенки, созерцал бытие обитателей этих дремучих мест.
Город рядом всё-таки. Хищников тут и не встретишь (Это я об Усть-Уде, что в сотне вёрст от Иркутска.).
Но зимой мне не по здоровью.
Я лето люблю, даже совсем жаркое.
Но всё течёт, всё изменяется, слава Аллаху. И я всё время вспоминаю лето.
Токуют тетерева. Уныло кукует кукушка. И такая же песня квакушки. Едва успеваешь заметить тягу вальдшнепа. А жизнь цветёт, полыхает и властвует, торжествует и гимны поёт. Вон с шумом от крыльев взлетела тетёрка.
И опять тишина. Летнее солнце светит щедро. Так что уже поспевает малина.
Она чудо как хороша и на взгляд, и на вкус. И полезна. Кто же этого не знает? Уже поспевают грибы. И красуется бересклет в ожидании художников и ювелиров. А вокруг тишина. Только вон — и слышно, и видно — долбит кору клёна дятел в поисках корма. А вокруг — черёмуха, клёны и липа, кусты шиповника и смородины. Вон трясогузка спустилась к луже, охотится на комаров и мошек.
Высоко в небе парит ястреб: ждёт удобного случая для поживы. А в кустарнике бересклета, в траве бесшумно охотится уж. Вздрогнешь вдруг — то взлетела тетёрка и скрылась в чаще леса. Всюду жизнь! И всё её многообразие можно увидеть в лесу.
Вот и я охочусь, гоняюсь за впечатлениями. В общем, каждому своё…
Такова жизнь.
И от хорошего настроения кажется, что так будет всегда: нет ничего вечного, кроме вечно изменяющейся материи…

Опубликовано в Бельские просторы №5, 2019