УТОПЛЕННИК
Солнце клонилось уже к западу и начинало лучиться сквозь пыльные липы. Мы с Колькой скручивали из газет кули, наполняли их тёплой пылью с дороги и подбрасывали вверх — кого Бог покарает! Мои глаза были полны пыли, на зубах скрипело. Пыль была и под рубашкой и даже в трусах. Колька, так тот прямо поседел, его тёмные волосы стали пепельными. Вдруг где-то в отдалении лязгнуло что-то металлическое, и хриплый бас пропел: бу-бу-бу. Мы насторожились. Звук повторился, потом ещё, и всё ближе. Окна в домах были открыты, и народ стал высыпать на улицу. Мимо нашей тупиковой улочки, одним концом упирающейся в речку Поганку, другим в проезжую дорогу, ведущую куда-то далеко за город, где я ни разу и не бывал до сих пор, навстречу странным звукам потекли люди с соседних улиц. Мы с Колькой оставили поднадоевшее к тому времени испытание судьбы и тоже побежали к проезжей дороге.
Странные звуки раздавались уже совсем рядом. И вот, вывернув из-за поворота, на нас и мимо нас, пошли дядьки в чёрных пиджаках, несмотря на жару и духоту, с яростно лучащимися на солнце инструментами. «Ба-баба» — крепко пели латунные трубы. «Бымс-с» — грохали и рассыпались тарелки. За ними шёл одинокий человек с длинной крышкой от ящика на голове. Крышка была обита голубой материей с чёрной каймой. За ним на некотором отдалении, запрудив узкую улицу, приперев к дощатым сплошным заборам прохожих, неспешно пёрла праздничная толпа.
— Это что ещё? — вскричал я в ужасе.
— Так это же покойника несут, — просипел придавленный Колька, пытаясь выбраться из-под навалившихся пиджаков и юбок. Кольке шёл седьмой год, и он много чего повидал за свою жизнь.
— Какого ещё покойника? — не понял я. Мне было только четыре с половиной, и я ещё не знал, что бывают покойники.
— Мёртвого, какого. Ты что, покойника никогда не видел?
— Не видел я никакого покойника, а где он?
Колька повертел головой, но мало что увидел.
— Тут где-то, его в гробу несут.
— А куда его несут?
— Так на кладбище, закапывать.
— Зачем это?
— Не знаю зачем, — признался Колька, — Покойников всегда зачем-то закапывают.
— А затем и закапывают, — встряла в разговор бабка Лиза с соседней улицы, — чтобы он там упокоился с миром, а не шастал среди живых по ночам. Вот ты помрёшь, и тебя снесут на кладбище и закопают.
Такая перспектива меня не устраивала.
— Дура! — сказал я бабке Лизе зло. — Тебя саму закопают ещё раньше.
— Ну и меня закопают, — согласилась бабка Лиза, — А вот ругаться при покойнике — грех, услышит и заберёт с собой.
Я представил себя закопанным вместе с покойникоми прикусил язык.
— Он что ли не совсем умер? — спросил тихонькоу Кольки.
— Хрен его знает, — пожал Колька плечами, — с виду смирный, а сцопает и тю-тю. Лучше близко не подходи.
Но любопытство взяло вверх. Очень уж хотелось увидеть, что за покойник такой. И я полез в гущу. Там, в этой гуще, плыла голубая лодочка гроба, которую несли на полотенцах четыре здоровенных дядьки с красными шеями. В лодочке на небольшой подушечке лежала голова мальчика моих лет. Лицо его было широким и синим, как бы в синяках.
— Утопленник, — сообщил Колька, протискивающийся следом.
— Как это? — не понял я.
— Утонул в фабричном пруду. Карасей ловил на сваях, упал в воду и захлебнулся. Его два дня «кошками» искали, пока сам не всплыл. Мне мамка рассказывала, ну, не мне, а тётке Симе, а я слышал.
Меня притёрло близко к гробу. Я глянул в лицо утопленнику и побледнел. От лица веяло холодом, зелёной глубиной, тиной. Мне сделалось страшно. Я почувствовал, что задыхаюсь. Вода хлынула в лёгкие, и сумрачная глубина потащила меня. Я судорожно замахал руками.
— Куда прёшь, дура?! — заревел на меня какой-то парень и отпихнул в сторону. Но толпа повлекла меня за собой, и я в ужасе и каком-то параличе, как приговорённый, шёл за гробом.
И так бы, наверно, и шёл до самого кладбища, если бы Томка вовремя не выловила меня и не привела в чувство.
— Вофка, ты куда намылился?
— Меня покойник забрал! — не своим голосом заревел я.
— Я вот расскажу деду, он тебе ухи-то оборвёт, какна кладбище ходить.
— Я ругался, он меня и зацапал, — ревел я.
— Ври больше. На что ты ему сдался?!
Взяв меня покрепче за шиворот, Томка повлекла меняк дому. В её обязанности входило присматривать за мной. У неё, конечно, были и свои взрослые дела старшеклассницы, но и меня она из поля зрения не выпускала.
— А я до кладбища ходил, — похвастал Колька на следующий день.
— И что там?
— Здорово. Памятники разные, венки.
— А куда утопленника дели?
— Так в яму закопали. Навалили сверху целую гору земли и лопатами прихлопали, чтобы не вылез.
— А он что?
— Ничего. Его крышкой накрыли, заколотили и в яму.
— А эти, с трубами?
— Поиграли и ушли. Им денег дали и вина. Онии побежали такие радостные.
— А как ты обратно дошёл?
— Так с бабкой Лизой и дошёл. Я бы и один дошёл,не впервой. Я эту дорогу знаю, не то что до кладбища, а до самой свалки.
— Какой свалки?
— Свалки. Ты что на свалке не был?!
— Не знаю я, что за свалка такая.
— Ну, ты дурак! На свалке не был!
— А ты был?
— Сколько раз! Ещё в прошлом году был. Мы туда с дядей Лёшей за паклей ездили.
— И что там?
— Всякого много. Кучи всего! За целый день не обойдёшь.
— Вот бы мне в такое место попасть!
— Мал ещё. Далеко. Заблудишься.
— Сам ты мал. Мне уже скоро пять годов будет. И папакупит мне мотоцикл.
— Ха-ха, врун!
— Ни фига! Он себе купит, и будет меня везде катать.Вот увидишь. Мы с ним на рыбалку поедем и в лес за грибами. И по улице будем ездить.
А тебя задавим нафиг!
«ШМАЙСЕР»
С утра бабка, как всегда, сидела у окна и варила варенье, помешивая длинной деревянной ложкой в тазу, время от времени подавая команды домашним.
— Томка, слазай на насест, пощупай в гнёздах, не нанесли ли куры яиц.
Да зелени нарви потом на окрошку.
И Томка — ученица девятого класса и моя тётя, зашаркав стоптанными тапками, летела во двор, мимоходом заглядывая в большое зеркало в тёмной раме, висевшее в прихожей.
— Герка? Где тебя леший носит? Вынеси ведро с помоями, с вчера киснут. Да ополосни его из бочки, а то ведь так и припрёшь вонючее.
И Герка, мой дядя, недавно пришедший из армии,с ёршиком тёмных волос и синим якорем на левой волосатой руке, низкорослый, немного кривоногий, но крепкий, подхватывал ведро и, придержав плечом тяжёлую дверь, вываливался из дома.
Я вставал рано и к этому времени успел уже побывать на речке, полюбоваться своим отражением в её спокойных мутноватых водах, строя сам себе рожи. Успел поймать на хлеб двух пятнистых гольцов с усиками, как у сомиков и скормить их ненасытной кошке Муське, которая подошла терануться раз-другой о мою коленку. Она с жадностью и проворством сцопала рыбин и, страшно хрустя, моментально сожрала их.
После этого я успел ещё поиграть в «отрезалы» с Колькой и Санькой, тоже встающих ни свет ни заря. И теперь стоял под кухонным окном дедова дома, намереваясь незамеченным проскользнуть мимо бабки в сад за зелёными яблоками.
— Отец, — сказала меж тем бабка деду, — ты бы смастерил Вофке какое ружьё, а то давеча я гляжу, он со скалкой носится, как оглашенный.
Заедет кому в лобазину.
— Хм-м, — отозвался на это дед, поправил офицерскую фуражку без кокарды, с которой не расставался с тех пор, как пришёл с фронта, и вышел.
Когда он вышел, я пробрался на кухню.
— Ба-ашка, а что ли дед может ружьё сделать?
— Услышал уже? — удивилась бабка, — да он хош чего сделает, на все руки от скуки. Только упрям, как баран, не свернёшь, коли не захочет.
Но я был той же породы. Весь день ходил за дедом,куда он — туда и я, и канючил:
— Ну, дед, ну что тебе стоит?! У Кольки есть винтовка,у Сани — пистолет, у Димки — ножик охотничий настоящий, только сломанный. Один я ношусь со скалкой весь день, как оглашенный.
Дед ходил всюду по своим делам и, казалось, не замечал меня вовсе. За обедом я сел с ним рядом и стал ему во всём подражать. Дед не ел хлеб в прикуску, он крошил его в тарелку, прямо в щи, топил и так хлебал, смачно причмокивая.
Я тоже накрошил себе булки, но немного перестарался, хлеб разбух и полез через край.
— Вофка, не свинячь, по лбу ложкой получишь! — пообещала бабка.
Дед делал вид, что эти дела его не касаются. Он доел щи, вымакал остатки куском булки и кинул в рот. Крякнул и полез из-за стола. Я коекак выхлебал своё разбухшее месиво и побежал за дедом.
— Куда полетел, чертёнок? Чай ещё! — крикнула бабка вдогонку, но я уже преодолел тяжёлую скрипучую дверь, с которой всегда приходилось вступать в ожесточённую борьбу и брать вход и выход силой, и вылетел следом за дедом в сумерки сеней и дальше во двор. Так бы я, конечно, ни за что не ушёл, зная, что к чаю подадут ватрушки. Ватрушки я страшно любил. Бабка пекла их в русской печи на поду, размером чуть не с велосипедное колесо, толстые, поджаристые, вымазанные зарумянившейся сметаной. Но от деда я решил не отставать: ружьё мне нужно было до зарезу. И я ходил за ним и ныл. Наконец, деду моё нытьё надоело.
— Ладно, — сказал он, прокашлявшись, — я сделаю тебе ружьё, но ты больше не будешь из сада яблоки зелёные воровать и матом ругаться.
Условие было невыполнимое, но я легко согласился.
— Конечно, — сказал я, — да если бы у меня было ружьё, так зачем бы мне ругаться?! И яблок мне совсем не надо, я ими и так объелся.
Я тёрся около деда, пока он, стоя за верстаком, производил на свет множество длинных стружек, выходивших целыми путанными бородами из-под его рубанка. Дед выстругал несколько заготовок, а потом сколотил не ружьё, а автомат. Автомат получился совершенно как настоящий. Ствол дед высверлил так, что я мог всунуть в него мизинец. Затем он приделал сбоку оконный шпингалет, чтобы можно было звонко щёлкать, имитируя передёргивание затвора, и выкрасил автомат чёрной эмалью. Я плясал от нетерпения получить эту штуку в свои руки, но дед решил сначала испытать её сам. Припадая на раненую ногу, он ввалился в дом, где в это время сидели и распивали чаи две пожилые родственницы и, передёрнув «затвор», скомандовал:
— На пол, быстро! А то застрелю, рука не дрогнет!
Старухи охнули и забились за печь.
— Что ты, что ты, Натолий! Бог с тобой, мы старухи безобидные, за что ты нас?
— Знаю я вас безобидных! — ехидно усмехнулся дед,нехотя отводя от перепуганных родственниц деревянный ствол. — Ладно, живите покуда.
— Смотрите, смотрите, у Вофки немецкий автомат! — закричал Сашка, когда я появился на улице с оружием.
Сашку к этому времени совершенно вырезали из круга,он сидел на заборе и подавал советы Димке, обрезанному со всех сторон так, что можно было уже стоять только на одной ноге, поддерживая загнутую другую.
Я хотел было возразить, что автомат никакой не немецкий, а самый русский, но Колька меня опередил.
— «Шмайсер», — авторитетно заявил он, тридцать шесть патронов в обойме, при стрельбе немного задирает вверх. Где взял?
Колька неторопливо подошёл и осмотрел автомат.
— Дед с войны привёз, — не сморгнув глазом, соврал я.
Сашка свалился с забора и тоже подошёл ко мне. Только Димка продолжал заниматься эквилибристикой, пытаясь прирезать себе хоть сколько от Колькиного огромного пирога.
— Он что ли фашист? — не поверил Колька. 129 — А хоть кого спроси, любой скажет, что фашист.
— Ну да?! — поразился Колька, — Как же его наши не расстреляли?
— Как, как, дед же потом за наших стал, когда война кончилась.
— Значит этот автомат настоящий? Стреляет?
— Конечно! Жалко, патронов нет.
Когда Сашка, потеряв тапку, вывалился из круга, мыстали играть в войну. Я был фашистом, и играл за немцев. Мы вместе с Колькой фашиствовали: я был просто фашист, а он — эсэсовец. Кольке очень нравилось пленных пытать. Чаще других в плен попадалась Катька. Он привязывал её верёвкой к столбу и пытал — засовывал за шиворот холодного и скользкого лягушонка. Я затыкал уши и открывал рот, чтобы избежать контузии.
Время от времени автомат переходил в другие руки,и я ревностно следил, чтобы новый владелец не слишком резко щёлкал «затвором» и не бросал оружие где попало.
— Не дрефь, — обычно говорил Колька, именно ему чаще всего доставалось играть с автоматом, как самому старшему и авторитетному, — повар дело знает!
Через некоторое время автомат пропал. Как сквозь землю провалился.
Где только мы его не искали — бесполезно. Я сто раз обошёл все места наших игр, заглянул и под крыльцо, и за поленницу, даже на чердак, хотя на чердак заглядывать строго запрещалось, да мы и сами туда не стремились. На чердаке было сумеречно и тихо, в дальнем углу лежал деревянный гроб без крышки. В нём в конце лета сушили лук. Автомата нигде не было.
— Это Альберт скомуниздил с братцем своим, — говорила Томка. — У них вся семейка такая, вор на воре. Ужя-то знаю.
— Какой ещё Альберт? — удивлялся я столь странному имени. — Не знаю я никакого Альберта.
— Альберт Криулин с Тургенева улицы. Они тут часто ошиваются, к бабке ходят, к бабке Криулиной.
— Не знаю я никакой бабки Криулиной, — в отчаянии завывал я. — Зарежу на хрен, и пусть меня посадят!
— Ну и дурак! — успокаивала меня Томка. — Надо деду сказать, он их так отметелит, что мать родная не узнает. Вернут, как миленькие.
— Да, полно, — встревала в разговор бабка, — не сам ли он и прибрал?!
— Кто? — в один голос поражались мы.
— Дед, кто ещё.
Это нам казалось совершенно невозможным. Но бабка гнула своё, и нет-нет да выговаривала деду:
— У, хромой чёрт! Не наигрался? Пошто у ребёнка игрушку отнял?
Но дед на это только хмыкал. Я думаю, он знал где «Шмайсер», но не говорил в воспитательных целях: ведь я не сдержал слово и продолжал и яблоки зелёные таскать из сада и матом ругаться.
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!