Владимир Нестеренко. ЖИЗНЕННЫЕ ИСТОРИИ

к 80-летию

Слёзы в долг

Виктор не помнит, когда последний раз плакал. Не по родным людям, ушедшим в мир иной, а за себя, от обиды и своего бессилия. Скорее всего, плакал горючими пацаном. Причины бывали разные. Чаще от кулаков мальчишек старшей группы детского дома. А тут его, сорокалетнего, прорвало…
Стоял промозглый октябрь. Он и его напарник Генка Бугров хлестались безвылазно на хлебоуборке. Сначала молотили хлеб на деляне Бугрова, затем перешли, припозднившись, на ниву Виктора.
Комбайн у Генки часто ломался, подолгу стоял красной огромной кочкой на поле, и эта волынка больно бередила душу Бабашина, сеяла недоверие к напарнику.
Пшеница у Виктора по чистому пару хорошо уродила, сыпалась в бункера двух комбайнов золотым потоком, и сердце пело: долг перед банком за «Кировца» уж точно погасит, и угроза его потери отпадёт, как примороженный осенний лист. Но сроки платежа поджимали.
Виктор, измотав на кулак нервы, сумел-таки добиться некоторой отсрочки, так как урожай хорош, но пока на корню. На поле приезжали две фифочки из банка, убедились, что у Виктора Бабашина действительно богатая нива: неделя-другая — и обозначенную горящую сумму потушит хлебный поток.
Не вышло! Тяжело болела жена, простудилась зимой на дойке коров у частника, этой осенью добавила простуды, и её разбил полиартрит.
Лежала в постели беспомощной колодиной. Здоровыми остались только голова, звонкий голос и сознание. Виктор мотался на мотоцикле с поля домой и обратно, чтобы приготовить пищу, хоть раз в сутки накормить жену горячим да поесть самому. И на полевом бездорожье мотоцикл занесло, скорее, зазевался, и седок залетел под свою же машину, идущую на ниву.
Виктор, казалось, услышал хруст кости правого бедра и голени.
Мать твою!.. В глазах от боли сначала потемнело, потом заплясали жгучие искры. Дико заорал. Хлеб-то, хлеб, такой хлебушко уйдёт под снег! Северянин дул второй день, нагнал серые лохматые тучи, которые пока не мочили пшеницу, а лишь ранним утром пробно брызнули крупой. Правда, в стороне от его деляны. Однако угроза налицо. Повлажнело, молотить раньше обеда не придётся. А надо торопиться, смахнуть в бункера зерно с последних гектаров поля. Потом сушить и везти на элеватор. И дёрнула же нелёгкая его поехать домой к больной жене! Он не мог не поехать, разбитая недугом жена нуждалась в его постоянной опеке. Три, а то и четыре часа быть рядом, окунуться в запущенное домашнее хозяйство — большое дело. А дом неухоженный, как и он сам, особенно с сентября, когда жену приковало к постели. Двадцать лет с ней живёт душа в душу. Она тоже детдомовская. Не только любовь цепко держит тёплые отношения, но теперь больше привычка, постоянное ощущение крепкого и надёжного плеча друга. В радостях и в горестях. Всё на двоих. Важнейшей семейной скрепкой — сын. Сейчас — матрос Тихоокеанского флота, которого с нетерпением ждали домой, чтобы вместе заниматься земледелием и брать рекордные урожаи. Для этого всё есть: желание, земля, техника.
Прибежал Бугров. Охнул, а в глазах испуга нет, а что-то другое, неуловимое. Инквизиторское злорадство и даже радость. Так потом ему толковал шофёр грузовика:
— Змею гремучую греешь на груди, придавишь, она тебе ядом ответит.
— Я никого не давлю, всем руку протягиваю.
— Тебе так кажется. Удачей придавливаешь.
— Да какая удача? Трактор — конечно, удача. Я её выстрадал. Только неполная она. Ссуда зубастая грызёт за горло.
— Вот она все твои дела — в пепел.
Генка помог Виктору вместе с водителем забраться в кабину грузовика, и его отвезли в больницу. Жатва встала. Геннадий без хозяина молотить хлеб наотрез отказался, сославшись на малый опыт. И загипсованный Бабашин обозвал его предателем.
Не только взгляд водителя на Бугрова помог увидеть это предательство. Виктор и сам вспоминал: искренне Генка испугался или фальшиво? Тогда ему не до оценки было. Но тоже уловил какую-то неестественную искристость в глазах. Сначала не придал значения, а теперь и ему кажется: вроде бы искры радости полыхнули. Никогда не думал о людях плохо и не мог допустить, что ему могут сотворить зло.
Свои сомнения высказал Гале, когда через двое суток его привезли из больницы домой по слёзной просьбе. За Галей присматривала старуха-соседка. Ворчливая и сердитая на весь белый свет, особенно на новые порядки. От неё доставалось и Виктору-фермеру, и Гале, батрачившей на чужом дворе. Что же ей делать (без работы сидеть не могла — уход за своим хозяйством никогда не шёл в счёт, как обыденное дело), коль колхоз разграбили и разорили тёмные личности?
— Я предупреждала тебя насчёт порядочности Бугровых, просила не связываться с ними. Ты отмолчался.
— Генка мне казался добрым малым, такой простецкий. Душа нараспашку.
— Это у тебя нараспашку. Присмотрись, брат у него — настоящий бандит-барыга.
— Так то брат…
Среднего роста, крепкий в кости, Виктор выглядел добродушным увальнем с широкой солнечной улыбкой, мягкими и светлыми глазами. Его никто не видел унывающим, а от оптимизма и планов на будущее иные зажигались сами, хотя верилось в успех при конкретных обстоятельствах слабо. Бабашин верил в себя, в свои неуёмные силы стремительного и где-то бесшабашного человека.
— В любом случае надо бороться и жить,— толковал он,— верить в себя. Помощь от президента фермеру хоть и жидкая, но пошла, вот её и используй на все сто. Главное — не боись!
Виктор получил льготную ссуду, купил новый самосвал и «Кировец», с прицелом на аренду залежи в сотню гектаров для себя и для сына.
Остальной набор техники хоть и не новый, но имелся.
«Кировец» для него стал бедой и выручкой, будущим семейным благополучием с широкой перспективой трудиться на себя. В ту весну новый трактор получал долго, с волокитой из-за пропоротого заднего колеса. Пока его заменили, прошло две недели. Так что сеять хлеб крепко запоздал, зато отлично подготовил свои земли для следующего года. И хоть как-то заработать — перепахал пары соседям. Но это были крохи, которых только-только хватало загасить расписанную по месяцам ссуду. На житьё-бытьё занял у Бугрова. Тот с отдачей долга не торопил: мол, следующей весной посеешь мне в первую очередь, а затем вместе уберём мой и твой урожаи.
Виктор сдержал слово. Хотя так не бывает, сначала надо бы управиться с севом у себя, тогда со свободными руками браться за всё остальное. Не с его уступчивым характером! Со своим простодушием он ни в ком не видел хищников или любителей не класть охулки на руку, как не делал этого сам, хотя право каждого — не упускать своей выгоды. Тайная интрижка развивалась за его спиной, низкая и подлая.
Бугрова он знал плохо. Недавно человек появился в селе, плотничал и не мечтал никогда стать хлеборобом. Настоял старший брат. Он, можно сказать, вырастил Генку при пьющей матери, потерявшей мужа-милиционера в одной из горячих точек страны.
Подоплёка такова: фермерам дают ссуду на приобретение техники, семян. На неё можно купить грузовую иномарку, скупать у простодырых сельчан мясо и перепродавать на рынке. Дело выгодное.
Геннадий согласился, с трудом оформил своё предпринимательство, получил землю, первоначальную ссуду. И почти всю отдал брату, тот быстро пустил её в оборот. Генка землёй почти не занимался, ссылаясь на то, что на выданную ссуду можно было купить то, что купил, да лёгкий колёсный трактор с плугом. Нанимал на пахоту, сев и жатву соседей по деляне. Так он перебивался два года, вошёл во вкус и дело бросать не собирался, ибо жуликоватый брат не разрешал, отмывая через фермерство мясные деньги. Тут в поле зрения братьев попал Виктор Бабашин, добившийся ссуды для могучего трактора. Бугров, глядя на него и по настойчивому совету брата, тоже попытался забросить удочки в банк через районное сельхозуправление. Но ему отказали. Была негласная установка: крупные ссуды выдавать только специалистам. Бабашин работал агрономом в обанкротившемся колхозе, Бугров — плотник. Генку заело; обрастая зелёной завистью, распознав мягкий нрав Виктора, решил его использовать на полную катушку.
Деляны фермеров находились далеко друг от друга, но, как говорится, земля слухом полнится. Слышал про Бабашина разное, познакомился и склонил Виктора за нормальную оплату поработать у него на севе. Тот в это время мытарился с получением ссуды, покупкой трактора и заменой спущенного заднего колеса. И так увяз в этой волоките, что рад был случайному заработку, ежедневно названивая на базу, справляясь о колесе. «Кировец» получил только тридцатого мая, и с севом, как говорится, поезд ушёл.
На первый взгляд, с трактором — дело обычное, новое колесо получить с завода не так-то просто. Но перед выездом из базы отпускающий продавец поинтересовался:
— Тебе знаком Бугров?
— Я у него нынче подрабатывал на севе. А что?
— Знакомец мой, мясом меня снабжает первосортным по дешёвке.
— Так это старший брат Генки Бугрова, у которого я работал.
— Хорошо платит?
— Нормально. Даже сулился в долг дать деньжат. Добряк.
— Ну-ну,— усмехнулся в усы продавец, на что Виктор не обратил внимания.— Бывай здоров!
Бабашин перегнал трактор и принялся его обслуживать, сожалея об упущенной весне и севе. Унывать шибко не стал: с таким богатырём он — кум королю, перепашет пары всем, кто нуждается, в августе зачернит их,— и в первую очередь получил заявку от Бугрова. Дал окрылённую телеграмму сыну, проходящему курс молодого матроса на острове Русском, чтобы порадовался важнейшему приобретению и жил мечтой работать на тракторе.
В тот плаксивый день к Виктору приехали снова две фифочки из банка, чтобы выяснить, что случилось с Бабашиным. Он как раз шёл на костылях по дорожке в стоящий на огороде сортир. Увидев банковских женщин, резко повернулся к ним и упал. Гримаса боли исказила лицо. Старшая фифочка, вместо того чтобы броситься поднимать человека, проронила:
— Так это правда, что вы в гипсе? Как же с гашением ссуды?
— Галина Михайловна, разве не ясно: он — банкрот! Трактор придётся продавать нам.
— Что вы на это скажете, господин Бабашин? — обратилась старшая к лежащему беспомощным придавленным жуком Виктору.
— Какой я вам господин?! — дико взревел фермер.— Я — работяга!
— Батюшки, да он не понимает человеческого обращения! Идёмте, Галина, тут всё ясно. Провести нас ему не удастся!
Фифочки повернулись в оскорбительной трясучке, удалились так же внезапно, как и появились.
Виктор попытался подняться, но не смог. И тут его накрыл слёзный паралич. Он бурно заревел, и обильные солёные слёзы хлынули потоком, омывая щёки, заливая рот. Он даже стал захлёбываться ими, судорожно хватал воздух. Заколотил кулаком по дорожке из досок. Ревел громко, надрывно, словно сообщая о своей горькой досаде, призывая свидетелей, которые могли бы подтвердить то, что его жизнь пошла вразнос. Но кому подтвердить: суду или Богу? Что подтвердить: что бездушный монстр — банк — уничтожает его, как злой разбойник на большой дороге? Банк — это кирпич, в нём нет ничего живого. Эти фифочки — тоже ходячие кирпичи, заполняющие внутренность монстра. Кто его создал? Бабашин прекрасно знал, как его дед ровно век назад, как переселенец из Тамбовской губернии, приобрёл «Кировца» — пардон, ломового жеребца на государеву ссуду, с началом гашения (пока не встанет на ноги!) аж через пять лет в равных долях в течение десяти лет. На вторую ссуду в этот же год купил корову-кормилицу на тех же условиях! А твёрдо встал на ноги, продавая хлеб и мясо,— казна вовсе загасила его долг.
Бабашин орал неистово, исступлённо. Перепуганная, пришла соседка-старуха и увидела, что распластанный фермер весь мокрый и сходил под себя. Старушка обругала всех хранителей-крестителей таким отборным слогом, что Виктор умолк. Старушка принесла ведро тёплой воды и принялась обмывать бедолагу, как покойника, а потом затащила его в дом и едва не замертво свалилась от усталости, а скорее от гнева на существующие нечеловеческие порядки временщиков.
Бабашинский трактор — будущее семейное благополучие — банк выставил на продажу по остаточной цене. Купил его, на удивление многих, Бугров-старший. Генка оформил аренду залежи в сто гектаров.

Рога в землю

Склад готовых изделий станочного цеха — приземистый, длинный, с дневным освещением. На верхотуре мостовой кран. Он почти бесшумно катается по пролёту, щёлкая пускателями. Пол бетонный, от него тянет прохладой, желанной в знойное лето. Голоса работников летят далеко и звонко в пустующем помещении, поскольку изделия не залёживаются и заказчики быстро отгружают свой товар.
Несколько человек управляются с делами нормально, выкраивают время для чаепития. Правда, в последнее время стало строго: не чаи сюда пришли гонять, а работать в поте лица. В эту злополучную минуту, когда контролёр-приёмщица Надя заваривала чай в кружках, в склад влетел разъярённый начальник Когтев, словно голодный волкодав, у которого отобрали мясную кость.
— Где тут колёса Юрана? — грозно уставился он на приёмщицу, жену этого самого Юрана.
— Что случилось, Дмитрий Сергеевич? — испуганная рассерженным видом начальника, Надя побледнела.
— Не твоё дело! Где колёса?!
— Как это не моё? Я всё-таки ношу его фамилию.
— Ах да, я и забыл о вашей связке.
— Что значит — связке? Подбирайте выражения! — возмутилась Надя.
Она была одета в синий сплошной комбинезон, на голове пышная причёска каштановых волос, на слегка тронутом загаром лице яркие глаза. Испуг в них сменился на гневный блеск. За соседним столом раздался смешок бухгалтера склада.
— Так где, пардон, колёса вашего мужа? — сбавил горячие обороты Когтев.— Хочу убедиться в том браке, о котором мне только что сообщили.
— Они упакованы для отправки в торговую сеть,— спокойным тоном, взяв себя в руки, сказала приёмщица.— На всех стоит его именное клеймо.
— Прикажите грузчику вскрыть упаковку, проверю лично. Там должно быть сорок штук. Половина с браком без клейма.
— Иван, вскрой упаковку Юрана. Когтев сомневается в качестве,Надежда усмехнулась и громко сказала: — Если вы не обнаружите в этой упаковке хоть одно колесо без клейма, я огрею вас сумкой по голове, чтобы не пили соломинкой кровь моего мужа.
— Что ты себе позволяешь? — взъярился Когтев.
— Пока ничего, но если что — опозорю на всю Ивановскую. Я — баба-ветеран, в горячем цехе пенсию заработала без всяких эксцессов, а вы норовите мне под дых заехать. Иван, долго тебя ждать?
— Всё готово, пусть смотрит.
Когтев хотел пригрозить Надежде, что вылетит с завода как пробка, но передумал: с ветеранами шутки плохи,— и вместе с приёмщицей прошёл к раскрытой упаковке. Стал придирчиво осматривать колёса: на каждом стояло личное клеймо токаря.
— Кто же вам так набрехал, Дмитрий Сергеевич? С юности на заводе работаем, и никогда на Юрана никто не катил бочку.
Когтев не ответил, зло щёлкнул жевательной резинкой и исчез со склада, как привидение.
«Не вышло докопаться. Кто же ему накапал на Костю? — озадачилась Надя.— Убрался посрамлённый. Может, теперь оставит Костю в покое?»
У Надежды пропало настроение. Она редко общается с начальником цеха, но слышала о нём дурное. Злыдень, если кого невзлюбил — доко – нает придирками, сожрёт с потрохами и вышвырнет за ворота, как негодную тряпку. И готов статус безработного. Как бы действительно не пришлось применить сумку! Насколько это безрассудная мысль, Надя не могла дать себе отчёт. Но то, что она возненавидела этого человека, вставшего на жизненном пути бетонной стеной, и обойти её непросто, понимала.
От одного вида Когтева она морщилась. У него противная при – вычка звучно жевать жвачку, нижняя челюсть ходит как у коровы и вызывает у Нади презрительный смех. Он жуёт резинку, а ей кажется — зажёвывает руку Кости. Зацепил и не отпускает. Недаром у него тайная кликуха — Бульдог. Говорят, бульдог, ухватив жертву за шкуру, двигая челюстями, подбирается к горлу и душит. Надя содрогнулась от пригрезившейся ей кошмарной сцены. Ой, надо умолять Костю, чтоб не грызся с Бульдогом, у начальника зубы крепче.
— Ты ему глазки строй, заигрывай,— услышала Надя голос бухгалтерши.— Клюнет — поставь условие.
— С этим скорпионом, с этим бульдогом? Я как увижу его жующую рожу с коровьей челюстью — меня тошнит. Взялся же он на нашу голову.
В широком пролёте токарно-расточного цеха, где в шахматном порядке громоздились едва ли не под потолок гиганты с программным управлением, карусельные и строгальные станки со станинами в несколько метров, собрались рабочие двух смен. В цехе пахло окалиной, охлаждающей эмульсией, машинным маслом; из литейки через галерею тянуло сочным смрадом жидкого металла при разливе в формы. И первая порция приходилась карусельщикам и токарям, чьи станки находились возле разинутой пасти галереи с незакрывающимися никогда дверями.
Люди теснились толпой, одни — уставшие и безразличные ко всяким сборищам, отстоявшие у пультов двенадцать часов, другие — сменщики, свежие, но такие же инертные, как и первые. Стоять им ночь напролёт с коротюсеньким перерывом на обед, и не дай Бог удобно присесть, давая ногам отдых, ибо надзор телекамерами и погонщиками-мастерами ведётся пристальный. Хотя чего торчать свечкой? Программа запущена, станок грызёт заготовку методично по порядку операций. Наблюдай — и все дела. Если у тебя два или три станка, сходи, глянь на их работу. Постой там свечкой, а присесть ни-ни.
Костя Юран приспособил под мягкое место кусок кошмы и часто давит верстак, вертит вправо и влево головой, приподняв подбородок, изображая стойку и вылавливая Когтева, чтобы быстро встать на обе кости. Его статная фигура за долгие годы труда в этом цехе потяжелела, в чёрных кудрях заблестел снежок. Он имеет именное клеймо, и, пожалуй, от этого независимый характер проявляется чётче.
Его вдумчивые и цепкие карие глаза, высокий лоб с наметившейся сеткой морщин, строчка тёмных усиков и твёрдый неулыбчивый рот подчёркивали ум. Сейчас он стоял в центре толпы своих товарищей и терпеливо ждал явления нового начальника цеха народу. Прежняя семейственность ИТР поменялась с приходом нового гендиректора после серии грязных интриг как на местном уровне, так и на столичном.
— Я вам царь и бог! Все производственные и бытовые вопросы — через меня! — сказал несколько развязно полный лысеющий Когтев, примерно одного возраста с Юраном, поймав цепким взглядом чубатоусатого красавца, стоявшего в центре станочников, как бы доминирующего над окружением своим опрятным и спокойным видом.
«Ага, мужик с норовом, у его соседей у кого беспокойная, у кого заискивающая улыбка, вон у того сухопарого с сивушным носом — покорная, и губы скручены в трубочку, и головой кивает, как лошадь в жару»,— прикинул в уме Когтев.
— Вопросы есть?
Производственные вопросы никого не волновали, пусть их решает начальство, а вот бытовых — в мешок не затолкаешь!
— По личным делам отпрашиваться устно или по заяве? — спросил сухопарый, с сивушным носом, карусельщик.
— Никаких устных, только по заявлению за свой счёт.
— Понятно, примем к сведению,— согласился тот.
— Новая метла по-новому метёт,— пояснил кто-то.
— В пуржистые и морозные дни добираться сложно. Будут ли заводские автобусы?
— Это проблема личная, на порог цеха и за порог — минута в минуту.
Завод переходит на режим экономии. Автобусов — в обрез.
— Козла забивать не возбраняется? — снова подал голос сухопарый.
— Стёпа, не задавай глупых вопросов,— сказал Юран негромко,спроси лучше: можно ли за смену хоть пару раз присесть у станка?
— Только любителям, нарушающим трудовое законодательство, за счёт его оклада,— услышав каверзную реплику чубатого, быстро отреагировал Когтев.
В пролёте повисла гнетущая тишина, слышалось лишь шипение воздуха в конце цеха, где стояли компрессоры.
— Полагаю, вопросы исчерпаны. Разойдись!
— Какой у начальника слух! — восхитился Степан с сивушным носом.
— И зоркий характер,— подчеркнул Юран,— муху уест.
Они шли принимать душ, взбодрить уставшее тело струями контрастной воды, затем, переодевшись в чистое платье, добираться до дому — кто на своём авто, кто на городской маршрутке.
— Как ты считаешь, гроза новый начальник или покладистый? — спросил Степан.
— Царём он может быть, но не богом,— неохотно ответил Костя карусельщику.— Тоже мне властелин нашёлся.
— Костя, ты хоть и начитанный мужик, тебя любо-дорого слушать, спец первоклассный, а глупо себя ведёшь.
— В чём?
— Нарушаешь главную заповедь,— усмехаясь, молвил карусельщик.— Никогда ни с кем не обсуждай своего начальника. Даже с женой. Они ж бабы языкастые, могут разнести подругам твой трёп, а то и в отместку за плохую ночку. Можно только с родителями. Страх за сына будет держать рот на замке.
— Иными словами, ты на меня донесёшь после очередного бодуна?
Что ж, инквизиция всегда живёт в разных вариациях.
— Я не донесу, ты мне не конкурент, а вот твой напарник и кое-кто из зависти могут.
— Я себя в обиду не дам.
— Как? Парткомов давно нет. Профсоюзов тоже. Жаловаться некому.
— Жаловаться не собираюсь. Я не пью, как ты, не прогуливаю, имею именное клеймо, работаю на трёх станках — мой ученик-сменщик на одном. Вот моя защита. Учти, не только моя зарплата шапку носит, труд для меня — удовольствие.
— И тебе никогда не бывает страшно оказаться за воротами?
— Бывает, но в конторе знают мне цену.
— Новый цеховой — не знает. Я с ним в молодости сталкивался: бульдог. Злопамятен.
Конфликт с Когтевым возник на пустом месте. Юран получил заказ сразу на все три станка, что бывает нередко, запустил их в течение часа, резцы запели свою длинную монотонную песню. Стояла июньская жара, вентиляция слабо освежала нагретый воздух, у Кости пересохло в горле. Удовлетворённый работой станков, он достал из тумбочки сумку, извлёк термос с кофе и принялся с наслаждением отхлёбывать парующий напиток, прижавшись пятой точкой к верстаку.
— Юран, почему сидишь и пьёшь кофе? — услышал он сквозь гул станков нелепый вопрос.
Он повернулся: сбоку стоял Когтев. Гримаса негодования на лице начальника цеха удивила токаря.
— Это моё рабочее место, захотел пить, вот и пью. Не бежать же мне за газировкой в конец цеха при трёх работающих станках?! Вон какая «дура» на третьем вертится!
— Не умничай. В сидячей позе можешь задремать, ты обязан стоять!
— Да вот ноги не казённые.
— Ты нарушаешь порядок, так сказать, наш внутренний устав.
— Сегодня в твоё отсутствие, Дмитрий Сергеевич, по просьбе главного инженера я рассчитал программу и выполняю срочный валютный заказ на третьем станке. Это тоже не по уставу. Потому и присел не по уставу.
— Продолжаешь умничать,— скривил губы в кислой мине Когтев.
— Ничего подобного, обычный баш на баш.
— Что за баш на баш? — вскричал Когтев.— Ты лучше скажи: уложишься за смену с заказом?
— Если бы ждал программиста, только завтра к вечеру. А так прихвачу часок и поставлю точку! Главный инженер очень просил.
«Опора у него есть,— подумал Когтев,— но ворон ворону глаз не выклюнет».
Когтев оставил Юрана и полетел к карусельщику Степану, который слышал, как начальник на ходу взбадривает криком станочников:
— Не сидеть! Не сидеть!
— Дмитрий Сергеевич, что ты всё бегаешь и бегаешь по цеху? Не надоело тебе?
— Ещё как!
— А ты не бегай, сиди в кабинете, перебирай бумаги, береги себя.
Процесс запущен, идёт без сбоя.
— Это тебе так кажется, а мне нет. Генеральный спрашивает: почему у вас станочники сидят на работе? И написал приказ, запрещающий сидеть.
— Ты знаешь, какую кликуху тебе дали после этого приказа?
— Какую? — поморщился Когтев.
— А не обидишься?
— Не бойся.
— Унтер Не Сидеть!
— При чём тут унтер?
— У одного писателя, запамятовал, Чехонтия, рассказуха называется «Унтер Пришибеев».
— Кто же у нас такой острослов?
— Есть начитанные люди, а я книгу в руках не держал со школы.
— Я догадываюсь кто.
— Так, значит, обиделся?
— Не бери в голову: ты покладистый.
Два дня спустя Юран в обеденный получасовой перерыв ходил на стоянку и подкачивал приспущенные колёса на своём «Ниссане»; провозился долго, припоздал на пятнадцать минут. Его встретил у станков Когтев. Постукивая пальцем по часам, со змеиным шипением выдавил:
— Запишу опоздание!
— Тогда запиши мне часовую переработку на заказе главного инженера, на которую я закрыл глаза,— резко потребовал Юран.
— Ишь ты, какой лукавец! — бросил брезгливо Когтев и полетел на другой участок контролировать порядок.
Подошёл Степан-карусельщик.
— Зря ты с ним бодаешься, Костя, у него рога крепче.
— Я мастера предупредил: авось задержусь,— он меня услышал. Всегда первый ко мне бежит, коль вечеровать надо по двойной. Никогда не отказываю.
— А этому?
— Мне лишняя копейка карман не потянет. Скажи, почему у тебя всё с рук сходит? Ты же порой на ногах едва стоишь с бодуна, а он тебя гладит.
— Язык мой — друг мой, а у тебя враг. Огрызаешься.
— Я не огрызаюсь, а ставлю человека на место. Унижаться не собираюсь. Я здесь уже пятнадцать лет и начальников полдюжины пережил.
— Я-то голову ломал, почему Когтев о тебе заботится. «Степан, не тяни волынку,— просит меня,— поторопись, Юран без работы стоит».
Кран сломался — он электрикам тоже самое талдычит: «Поторопитесь, Юран без работы». Ни о ком так не печётся, как о тебе. А всё потому, что наступаешь ему на мозоль самолюбия.
Благополучие человека во все времена зависело от той работы, которую он выполнял. Она всегда определяла его образ жизни, являясь тем изумрудом, который у профессионала имеется для продажи ювелиру. Однако степень мастерства не всегда являлась козырным тузом. Покладистость увеличивала статус мастерства и наоборот. Юран прекрасно понимал это, но заглядывать Когтеву в рот не хотел.
Его мастерство позволяло артачиться едва ли не по любому замечанию в свой адрес. Часто на повышенных тонах. Не мальчишка же — мастер высокой квалификации, раньше о таких говорили: золотой фонд. Неуёмный Когтев целыми днями крутится по участкам цеха, контролируя работу станочников, и не дай Бог, если какой-то двигатель молотит вхолостую.
— Не там экономию ищет,— говорил Юран мужикам.
— А где надо?
— Я знаю, но не скажу, чтоб вы на меня потом не дулись.
— То-то, если Когтева нет весь день, ты умудряешься и задание выполнить, и бить баклуши пару часов. Как у тебя получается?
— Замнём для ясности, коль такие наблюдательные,— усмехнулся Юран.
На трёх станках почти три десятка электродвигателей. Задание дано на одиннадцать часов работы. Мастерство и опыт Юрана, а он уж много раз пробовал, позволяют выполнить программу за восемь часов, и станки — стоп! Экономия энергии солидная. Токарь об этом помалкивал. Рацпредложения сейчас не в ходу, а мог бы подать и получить разовую премию, но тогда стали бы гнать в шею других, на что способен не каждый.
— Мы же на окладах. Зачем мне слушать матюги от соседей? — резонно объясняет мне ситуацию токарь.— Меня толкнут стружку таскать или грузить-разгружать в эти часы. Так пусть станок грызёт заготовку по программе, без моей корректировки. Все мы приходим сюда зарабатывать. Отдайте мне наличкой половину за сбережённую энергию — я буду стараться где угодно. Не отдадут. Потому молчу!
— Но это же по большому счёту непатриотично! — как-то невпопад возразил я.
Костя презрительно расхохотался.
— Ты знаешь, какая чистая прибыль у хозяина?
— Нет, конечно.
— Два с половиной миллиарда рублей. Он готов дать работягам самое малое второй оклад. Это всего тридцать три миллиона на завод. А не дают!
— Кто?
— Мэрия и олигархи. Каждому придётся поднимать планку зарплаты.
Енисей как тёк, так и течёт, турбины как крутились на ГЭС, так и вертятся, а нам с тобой за бытовую электроэнергию поднимают ежегодно тарифы, а зарплата мёртвая. И моя патриотическая экономия на моторах — смешная и даже вредная. Этот чёртов Когтев однажды спрашивает: «Верно ли, ты можешь дать экономию энергии на своих станках?» Представляешь, словно царь пытает Ивана о коньке-горбунке. «Нет,— говорю.— С чего ты взял, Дмитрий Сергеевич?» — «Догадался. Как меня в цехе нет, ты по два, а то и по три часа баклуши бьёшь.
Заказ выполнен, моторы отключены. Как это понимать?» — «Чур меня, чур! — отвечаю.— Это ж ни в сказке сказать, ни пером описать. Как можно? Программа расписана на все одиннадцать часов». Когтев погрозил мне перстом и ушёл. Кто-то из соседей накапал. Назавтра хронометраж устроил. Торчал с экономистами возле меня целый день.
Но остался с носом. Я работал строго по программе. Тогда он устроил за мной слежку. В течение месяца находился в цехе всю смену, хотя его рабочий день заканчивается в семнадцать часов. Даже в ночную смену приезжал с внезапной проверкой.
— Я слышал байку о столкновении Когтева с твой женой.
— Выеденного яйца не стоит. Хотя с Надей мы едва не поссорились из-за того, что я не позволяю Когтеву сесть на меня и ноги свесить.
«Ладно,— заявила она,— в таком случае я когда-нибудь точно зайду в контору и на глазах у всех огрею этого хама по голове сумкой да в теленовости сообщу».— «Не вздумай,— стал я убеждать жену.— Могут обвинить в хулиганстве».— «Пусть обвиняют, я не могу смотреть, как над любимым человеком издеваются».— «Спасибо, родная,— сказал я ей,— я постараюсь, чтоб до этого не дошло».
Недавно Юрану посчастливилось торжествовать. Вновь поступил сложный валютный заказ, привезли поковки. Заказчик крепко обнадёжил: «Если в течение недели освоите, я вас завалю».
Ситуация складывалась интересная. Обычно такие вопросы решал главный инженер завода, но он попал с вирусом в больницу. Юран находился в отпуске. Когтев, поскольку на него директор всё свесил, заметал икру, отозвал токаря, спросил:
— Костя, как можно выполнить заказ в течение недели?
— Легко,— ответил тот, прочитав чертежи.— Программиста напряги.
На ходу будет моя корректировка.
— А ты не преувеличиваешь?
— Нет, если ты, Дмитрий Сергеевич, вмешиваться не будешь, а только наблюдать.
Заказ оказался сложнее, чем сразу показалось Юрану. День убили на составление программы и выполнение первой операции. А их насчитывалось три десятка. Первая проба не пошла, ошибся программист, пришлось, как и говорил токарь, по ходу корректировать программу.
Но не техническая часть нас больше интересует. Когтева словно подменили. Он вежливо ворковал, под руку не лез, как бывало, увидел, наконец, в токаре незаурядного мастера, дважды в этот день, чтобы снять напряжёнку, приносил Юрану горячий кофе и бутерброды и тут же составил ему компанию.
Карусельщик Степан завистливо поглядывал на рождённую спайку начальника и токаря.
— Гляди, что творит с людьми миллионный заказ,— говорил он соседу-строгальщику.— Голубки, да и только!
— Не говори. Рубль обломает любого капиталиста. Посмотрим, как будет стелить Сергеевич после заказа. Думаю, грызня останется.
— Пожалуй, как говорит Юран, поиск горошины под перинами у принцессы Когтев продолжит. Это его хобби.
Степан попал в точку. Надзор за Юраном усилился. Ладно, решил Костя, посмотрим, насколько он смел.
— Дмитрий Сергеевич, ты меня окончательно достал,— собрав нервы в кулак, сказал спокойно Костя при очередной стычке.— Ты знаешь, что такое находиться в состоянии аффекта? По глазам вижу — знаешь.
Так вот, однажды я хвачу ключом по твоей тыкве.
Когтев вроде онемел, даже выплюнул жвачку.
— Послушай запись нашей с тобой грызни,— Юран включил запись в телефоне.— Твой голос доминирует. Это будет моей защитой.
— Тебя посадят! — дико взревел Когтев.
— Посмотрим, но ты-то жить не будешь. Тебя отсюда унесут ногами вперёд. Я отсижу пару лет и выйду, а то и условно дадут. Но я всё забуду, если ты станешь человеком.
Когтев осознал угрозу, пытался выхватить телефон. Юран это предвидел и тут же спрятал его в карман. Когтев стал озираться по сторонам, но их никто не слышал. Ближайший сосед, Степан, находился в отгуле. На лице Когтева показалась испарина, словно его обдали струёй воды. Он резко повернулся и ушёл в контору.
Юран ждал разбирательства у главного инженера. Оно состоялось, после чего Косте предложили подать заявление об уходе. Он отказался.
Тогда его нагрузили ещё одним станком и обязали обучить своему ремеслу очередного ученика.