Владимир Монахов. РАССКАЗЫ В ЖУРНАЛЕ ЕНИСЕЙ №1, 2019

Письма любимому

В этих письмах всё неизвестно  —  кто и кому писал, откуда и в какой город. Даже человек, передавший их мне как отклик на одну из публикаций, не стал представляться, а лишь предложил: «Прочтите!
Это вас должно заинтересовать. Может, пригодится для печати. И не беспокойтесь  —  этих людей уже нет…»
Я читал с восхищением, а порой даже с завистью, читал с тайной мыслью: если бы это мне писали такие письма! Но не каждому может так повезти  —  подобное надо заслужить ответной любовью. Той самой, в которую одни верят, а другие  —  нет, потому что некоторых она накрыла своим ангельским крылом, а другие в это время предпочли стоять в стороне. И хотя в самом начале я сказал, что в письмах всё неизвестно, на самом деле главное действующее лицо  —  Любовь  —  навсегда поселилось в этих строках, не тускнея от времени. Прочитайте и убедитесь в этом сами. Как когда-то впервые это сделал я.
«…Три дня под впечатлением твоего голоса, любимый! Но звонить больше не буду. Ты такой чужой, официальный, торопящийся. Лучше будешь звонить ты… Звонить и молчать, как часто ты делал. Это и то ближе!»
«Город тепла. Доброму человеку. Здравствуй! Всё сделано для того, чтобы можно было биться о стену, а ты не услышишь. Чудо века!
Цивилизация! Расчёт! Машины! Разум! Пустота! Жуткая пустота!
Не ощущаю ни своего тела, ни души, ни даже оболочки. Жизнь оборвалась без всяких надежд. Время, которое будет нас разделять, настолько велико, что исчезает всякая иллюзия о будущей встрече.
Всё думаю: где же я? Неужели вся дотла растворилась в тебе? Ничего мне не осталось. Меня нет. И конвертов твоих нет. Пасмурно и худо.
Никогда мне не было так неуютно, как сейчас без тебя и твоих писем. Ничего не хочется, только взглянуть на тебя, отразиться в твоих глазах, ощутить твои губы, прикоснуться…»
«Любимый! Родной! Самый нежный! Самый добрый! Какое горе постигло меня! Расстояние разорвало наши губы, и я истекаю в жутких страданиях тоски и боли по тебе! Большего горя я ещё не знала… целую каждую клеточку твоего сердца!»
«Мне очень нужны твои письма. Позови меня, увлеки, забери меня в свои мечты, вызволи из реальности. Я здесь погибаю, я уже погибла и теряю веру в будущее, где есть и будешь ты!»
«Здравствуй, мой милый, добрый, нежный и сильный человек! Мне нелегко одной, без тебя. Я всю жизнь занималась не тем. Вдруг пришло раскаяние и сожаление, страх, что за спиной больше прожитых без тебя лет, чем впереди с тобой. Всю жизнь я занималась устройством чужих жизней, была жертвой, искала себе силы в слабости других.
Кроме этих грустных размышлений, существует ещё реальная сегодняшняя жизнь, совершенно мне непонятная. А главное  —  опять без тебя… Ты говоришь: „Мы зависимы, прикованы объективной принудительностью“; ты повторяешь: „Надо ждать, и с ближними надо считаться“. Иногда я тоже так думаю и ради „ближних“ поступаю разумно. Но когда ближние стонут от моей душевной окаменелости, когда плачут от моей ненависти и раздражительности, когда я вою в подушку и мечтаю об автомобильной катастрофе, о несчастном случае (у меня часто болит сердце), тогда как? Глупо задавать вопросы, я сама вершу свою судьбу, и никто мне не мешает открыть дверь и уйти, даже не к тебе, а в пустоту… Но сил нет, веры нет, впереди ничего не вижу, даже тебя… Хотя ты  —  это самое великое счастье! Ты единственный, ради кого я по утрам открываю глаза… Но я хорошо понимаю, что со своими страданиями тебе не нужна. Что делать, куда идти? Обо мне ты ведь ничего не знаешь. Ведь у меня никогда такого чувства не было и больше не будет… Я не нуждаюсь в своём
„богатом домашнем мире“, где нет тебя. Я хочу в твой мир „простых заработков“. Как безумно хочется тебя видеть, посмотреть в твои глаза  —  может, это снова придаст мне силы, чтобы хотя бы думать разумно. Как безумно хочется прикоснуться к тебе! Целую тебя!
Как я тебя целую, Господи! Неужели ты не чувствуешь, как я тоскую вдалеке, как радуюсь твоим письмам, как я вся переполнена тобой и как я вся каждой клеточкой твоя?»
«Я без тебя совсем одна. Ищу в тебе силы стать свободной. Звонит последний колокол, а я боюсь не услышать… Зови меня, целуй меня, люби меня, заставь меня жить только тобой!»
«Получила два твоих письма, самых лучших письма в мире. Есть ли такие слова, которыми можно передать мою благодарность? Эти долгие ночи и дни без тебя с новой силой захлестнули большим светлым чувством, которое струится из твоих писем. Всё, что было раньше, кажется такой неправдой, такой ложью, такой нежизнью.
Как хочется всё изменить, начать с нового отсчёта. Хороший мой, самый нежный, самый добрый! Люблю тебя! Кроме этого чувства к тебе и твоей правды, у меня больше нет ничего на этой земле».
«Ночь. И пришёл ты. И сердце, и душу полоснуло лезвие действительности… Вот она где, боль, вот они, слёзы, мольбы в подушку… Вот она, настоящая беда: ты есть в мире  —  и тебя нет рядом со мной. Я тебя обнимаю, а ты меня не слышишь, не держишь за руку. Мы на разных берегах, а между нами огромное бушующее море… Медленно гуляла по улице. Шёл снег. Мокрый и грязный. Некуда деться. Заглянула на почту.
О, если бы мне выдали сейчас твоё письмо! И моё желание сбылось!»
«Мой миленький, мой маленький бог, мой большой человек! Ничего не изменилось, кроме одного: тоска по тебе ещё горше, любовь к тебе ещё ярче и твёрже… Я призываю тебя стать сильным, как я!
Прекратить неверия и сомнения! Ты хороший! Ты самый лучший!
Перестань бояться жизни! Получила твои письма, и  —  о ужас!  —  обвинения: я молчу! Это я молчу?! Я пишу тебе по нескольку раз в день, я разговариваю с тобой ежеминутно. Я ищу себя только для тебя!»
«Сегодня очереди на почте не было. Я получила кучу писем и телеграм – му. Тут же села, прочитала… Мне очень трудно говорить с тобой сего – дня  —  надо сосчитать до миллиона, а на это понадобится вся жизнь».
«„Забудь  —  писем не будет!“ Как странно и неправдоподобно прозвучал этот текст телеграммы. Он навалился на меня как укор, как вина, как обида. За что? Я пыталась понять, до какого состояния тебя надо было довести, чтобы ты послал такие слова своему единственному другу… Я стала случайной девкой, которую можно походя выбросить.
Зажать в угол обстоятельствами до предательства… Но нельзя же быть таким слабым, чтобы предавать не меня, а себя, вышвыривать из жизни друзей ради сиюминутного благополучия… Я никогда не принуждала тебя бросить семью, стать моим мужем… Я по другим канонам рассматривала наши отношения. Я их взрастила, я их лелеяла, я их берегла. И им никто не мог быть помехой: никакие мужья, родители, дети, общественность».
«Пасмурно. Туман от мороза. Снег. Стужа. Одиноко. Ненужно. Устала.
И письма я твои получаю  —  сигналы о твоём существовании, отчёты о прожитых днях без меня… Читаю, складываю в архив и думаю: как люди могут над собой издеваться, создавать своими руками себе ад.
Извини, строитель ада!»

«О тебе я всё равно думаю как о драгоценной реликвии, которая под семью замками, потому что слишком ценна, чтобы ею пользоваться каждый день… Даже тебе самому это не дано. И чем больше дней нас разлучает, тем глубже моё чувство к тебе, тем больше ненависти к обществу, окружающему меня. Только ты, только ты, только ты. Только с тобой, только с тобой! Только для тебя, только для тебя, только для тебя! Как жаль, что ты не можешь мне помочь. Кроме как от тебя, я не хочу принимать ни от кого протянутую руку».
«Мне понравилось твоё последнее письмо, перечитывала по три раза на дню. Ты бодр  —  лето делает своё дело. Особенно мне понравилось замечание, что ты совсем не изменился  —  значит, по прежнему любишь меня!»
«„А вы  —  другая!“ Нет, мой милый, ничего не изменилось. Просто устала, очерствела, замерла во мне вся женская суть. Нам нельзя быть далеко друг от друга так долго. Когда я получаю твоё очередное письмо, появляется шальная мысль всё бросить и мчаться к тебе немедленно. Но для этого нужно твоё желание, а ты молчишь!»
«Помни, есть я  —  твой друг и желанный человек, пусть тебя не пугает и не тяготит моё присутствие в твоей жизни. Кроме добра и тепла, я тебе ничего не принесу. Я не связываю тебя никакими узами, ничего не требую… Я отдаю тебе свою душу, я люблю тебя. Кто-то сказал:
„Наш дом  —  это чужая душа“. Это обо мне для тебя!»
«Голос! Я услышала его на расстоянии. Там, за стенами… Сердце сжалось, дыхание стало нервным… Сколько раз я слышала его в своём воображении, сколько раз просыпалась ночью от ощущения твоего дыхания, прикосновения. И так же гулко билось сердце. Но на этот раз это не галлюцинации. Глаза в глаза! Внутренний рывок!
Взаимный! Настолько яркий, что если бы последовали на глазах у всех объятия и поцелуи, земное притяжение разрушилось бы. Мы бы ушли далеко-далеко, на другой уровень общения. Но нам достаточно было взглядов, чтобы снова начать жить друг другом… И совсем не нужны были слова. Я дожила до тебя. Мы есть!»
«С какой болью и тоскою я расстаюсь с тобой каждый раз! И с первых метров нашей разлуки начинается новая, мучительная, но счастливая жизнь ожидания. Как я жду тебя! Жду уже сегодня, спустя 12 часов.
Перечитываю твои слова на страницах записной книжки, тоскую, радуюсь, что ты есть, и бесконечно жду… Это к тебе так долго добираться, а от тебя самолёты уносят с бешеной скоростью. Лечу, и главный хирург жизни  —  разум  —  взялся за ампутацию памяти».

Суицид

…для взаимной пылкой любви
необходимо много свободного времени…
Из фольклора ХХ века

Мой школьный товарищ, сорокалетний офицер ФСБ Виктор Полуянов, пустил себе пулю в лоб. Застрелился, с точки зрения здравствующих, немотивированно и не оставил никакой разъяснительной записочки о причинах отчаянного шага.
Хоронили его скромно, без военных почестей, суетно и скупо на слова, будто бы старались в молчаливом сговоре быстрее замять и по возможности даже стереть из памяти текущей активной жизни этот прискорбный факт, который ложился позорным пятном на всю малочисленную местную службу госбезопасности небольшого сибирского городка. Поэтому его бездыханное тело в последний путь отправилось преимущественно в узком окружении сослуживцев и их жён.
И то, что среди провожающих были два его школьных товарища  —  я и Валерка Слущенков, оказалось чистой случайностью. Полуянов жил со мной по соседству, а Валерка со своей женой накануне приехал ко мне погостить и с корабля угодил на похороны. Тем не менее, и в этой закрытой немногочисленной процессии, и на кладбище вокруг могилы, а затем уже на вязких поминках, где публично говорились только казённые слова, люди тихо перешёптывались, стараясь в привычном им тихом обмене информацией за стенами тайных кабинетов дошептаться до причин самоубийства.
На похоронах с Валеркой и его женой мы держались особняком.
Чужие для этой среды люди, жили хотя и рядышком, но не вместе. На кладбище мы отмалчивались, предоставляя возможность говорить другим, и внимательно слушали: о чём перешёптывалось недоступное нам в бытовой жизни окружение?
Версий было две. Смертельная болезнь, которую Полуянов решил прервать столь радикальным даже в кругу местных работников госбезопасности способом. Болезнь действительно имелась, но не настолько смертельная, как казалось здравствующим. Но кто знает, что на самом деле испытывает один на один с болезнью человек, подтачиваемый фактом недуга?! Версию болезни поддерживала мужская часть, и каждый примерял на себя: пошёл бы он на такой шаг? Мужики были в основном здоровые и потому, по определению, плохо понимали, как можно так поторопиться на тот свет, к тому же не оставив никаких распоряжений. Тем более что Виктор Полуянов был их начальником, который только-только пошёл в карьерный рост и возглавил местную службу госбезопасности. Как говорится, не по уставу.
Вторая версия была романтичной, и её больше обсуждали жёны суровых мужчин. Им мерещилась за смертью несчастная любовь.
Правда, предмет тайной страсти, который якобы толкнул нашего товарища на суицид, оставался даже в этом закрытом, но во всём осведомлённом кругу неизвестен. Что-то там произошло, где-то далеко, в одну из командировок, после которой он вернулся сам не свой и впал в затяжную депрессию с тяжёлым пьянством. Но потом образумился, дела пошли в гору  —  и на ´ тебе: пуля в лоб.
Нам тоже хотелось узнать правду. Но других версий в наших головах не рождалось, потому что мы вообще мало что знали о Викторе Полуянове с тех пор, как он стал служить в госбезопасности. Он умел конспирироваться даже в нашей тихой жизни заштатного городка, а в редкие встречи ничего не удалось узнать из его жизни. Фальшь улыбки всегда, будто намертво приклеенная, держалась на его губах, и оброни он случайно при мне в эти минуты скупую мужскую слезу, она не восстановила бы правды человеческого лица. Мне каждый раз казалось, что он чувствовал себя человеком только за сформированной тайной службой маской и снимать её даже перед своим школьным товарищем не хотел. Лишь однажды он меня спросил, верю ли я в загробную жизнь. На это я снисходительно хмыкнул, и он, расценив однозначно мой бессловесный ответ, тут же поддержал иронию так: вот и я тоже думаю, что на том свете у каждого своя сплошная тьма и для нашей встречи нет никого. К чему приложить этот пустой разговор, к каким событиям его жизни  —  теперь не угадать, и должна ли она заканчиваться самоубийством внешне благополучного человека  —  рассуждать бессмысленно.
— А может, его убили, а инсценировали самоубийство? —  прошептал мне на ухо Валерка Слущенков, когда мы возвращались с поминок домой.
— Да брось ты!  —  махнул я на него рукой.—  Птица не того полёта.
— А откуда ты знаешь?
— Знали бы, хотя бы по слухам!  —  был самоуверен я.
— Тогда ты веришь в болезнь?
— Я видел его две недели назад  —  он, как всегда, был закрыт, будто застёгнут на все пуговицы, но никаких жалоб на здоровье от него я не слышал. Полуянов при встречах всегда так ловко выстраивал разговор, что больше говорил я о недостатках нашей городской жизни, а он только запоминал факты.
— О чём вы говорили?
— Я про воровство местных чиновников. Да об этом говорят у нас все, особенно на базаре.
— А несчастная любовь вас не устраивает? —  вмешалась в разговор супруга Валерки.
— Об этом известно ещё меньше  —  и вовсе ничего. Но стреляться из-за любви ещё глупее,—  был категоричен я.
— А что мы знаем про него сегодняшнего? —  сказал Валерка.
— Да почти ничего. Но он не похож на самоубийцу.
— А ты вообще думаешь о таком способе ухода из жизни?
— Я? Ну, если быть честным, то  —  да!
— А зачем думаешь?
— Ну, это как терапия: вот умру  —  все меня пожалеют, а я из гроба буду наблюдать за вами. Ну, это всё уже сто раз описано в литературе.
— А ты бы стал стреляться из-за любви? —  неожиданно спросил меня Валерка Слущенков.
— Я? Никогда!  —  решительно отвёл его вопрос.—  А ты такую мысль для себя допускаешь?
— Да, я бы, наверное, покончил с собой, если бы любимая женщина меня отвергла или, пуще того, умерла бы! Наверное, застрелился бы или там другое,—  невозмутимо ответил Слущенков как о чём-то давно для себя решённом.
— Да брось ты!  —  я был просто ошеломлён таким заявлением.
Одно дело  —  просто думать об этом, а другое  —  решиться на это, даже в словах.
— Не, на полном серьёзе: нет любви  —  нет жизни!  —  склонность к банальной афористичности водилась за ним.
— Ну ты даёшь!  —  я в замешательстве смотрел на Валерку, пытаясь понять: он говорит правду или так, для красного словца наигрывает ситуацию, как в школьном драмкружке, куда мы с ним ходили в старших классах по просьбе наших подруг?
Но по его строгому задумчивому виду понимал, что он сейчас откровенно делился своими подлинными чувствами.
И в эту же минуту я выхватил у него за спиной лицо жены. Она смотрела на Валерку Слущенкова с таким обожанием, восторгом, с той самой любовью в глазах, за которую он готов был здесь и сейчас умереть! А я на фоне её рыцаря любви выглядел замшелой равнодушной скотиной, недостойной даже взгляда стоящей с нами рядом женщины, которая обожала Валерку в эту минуту так сильно, что, казалось, мы не с похорон идём, а из театра, где давали восхитительное представление.
Меня настолько это выбило из равновесия, повергло в затяжное уныние, что я предпочёл надолго замолчать. Лишь спустя пару часов, дома, стоя на балконе с сигаретой, я осмелился напомнить:
— Валер, ты серьёзно готов ради любви застрелиться?
— Ты что, с ума сошёл?
— А чего после поминок нёс?
— Чёрт его знает, тогда казалось, что смог бы,—  виновато улыбнулся он.
— Ну у тебя и шуточки,—  расслабился я, хотя чувство обиды на Валерку не проходило, а постепенно перетекало в какую-то кочевую злость и желание даже смазать ему по морде.
— Бывает,—  криво усмехнулся Слущенков.
И я читал в его лице такую же искренность, как пару часов назад, когда он демонстрировал готовность если не умереть, то хотя бы пострадать за любовь.

Луковая драма без Шекспира

Жена вернулась с работы и сказала с порога:
— Ехала в автобусе, а на заднем сиденье немолодая пара всю дорогу обсуждала, где лук лучше и дешевле…
— И что? —  равнодушно спросил муж.
— Как это «ну и что», Саша? Полчаса ехали и говорили только про лук. Где крупнее, где посуше, где дешевле, и всё не могли прийти к согласию. Спорили, обижались друг на друга. Да так шумно, на весь автобус,—  видимо, уже плохо слышат…
— А потом что?
— Как ни в чём не бывало вышли на нашей остановке, он взял её под ручку, и пошли, наверное, этот лук самый лучший покупать, про который всю дорогу на весь автобус трезвонили.
— А ты проследила, куда они пошли?
— Зачем?
— А нашей семье что, хороший и недорогой лук не нужен?
— Вечно шутишь. А я серьёзно!
— Значит, всё хорошо у старичков?!
— Чего же хорошего, Саша?! Им что, только и остаётся всю оставшуюся жизнь про лук говорить? Больше не о чем?
— Почему только про лук? В другой раз они про другое поговорят…
Главное, что им интересно, полчаса про лук говорили и не надоели друг другу!
— Так-то оно так,—  соглашается жена с разумным предположением мужа.—  Но хотелось бы не про лук, например, а про Шекспира…
— Шекспир в этом семейном разговоре никакой драмы не увидел бы. Любишь ты к мелочам жизни придираться и водевили устраивать дома… Вот мы тоже о чём с тобой сейчас говорим  —  про этот же лук!
— Да ну тебя!  —  рассердилась супруга.—  А я серьёзно. Скучно же так долго и увлечённо про лук…
— Ничего не скучно  —  вот говорим же с тобой несколько минут с жаром и полемическим задором. И обрати внимание  —  только про лук!
— А к нам в город оперная дива Любовь Казарновская приезжает,—  решила переменить тему жена.—  Ты как, согласен меня сопроводить в субботу на концерт?! Я уже и билеты заказала…
— Согласен! Только хотелось бы узнать: а ужинать мы чем сегодня будем?!
— Луком!  —  рассмеялась удачной шутке жена и, напевая арию «Смейся, паяц, над разбитой любовью», пошла на кухню готовить.

Здесь лежит лучший нищий…

был зачат в чистой любви
и прожил чистую жизнь
теперь ждёт — чистую смерть

Здесь лежит лучший нищий нашего городка по имени Миша.
Так и написано: Миша,—  потому что фамилии его никто не помнил, а документов при нём не было.
Стал Миша широко известным, когда выиграл в лотерею  —  билет ему, за отсутствием мелочи, подал случайный прохожий…
А выиграл Миша очень много денег. Так много, что не знал, как с ними поступить…
И тогда добрый Миша, бывший нищий, объявил всем окрестным людям, что готов раздать долги каждому в многократном размере, кто хоть раз подал ему рубль…
Миша так и объявил:
— Раздам долги всем, кто хоть раз мне в жизни помог!
И что тут началось в нашем Братск-рае!
На меценатский порыв Миши набежало много желающих поправить своё материальное положение. Так много, что у нищего, выигравшего в лотерею очень большие деньги, не нашлось даже столько купюр… Но собравшиеся были убеждены и доказывали в очереди друг другу, что всю жизнь подавали ему свои трудовые гроши и имеют полное право на вспомоществование…
И тогда Миша искренне возмутился. Он стал упрекать земляков в нечестности.
— Да как вам не стыдно?!  —  кричал разбогатевший нищий в толпу.—  Многие из вас выгоняли меня зимой из подъездов, где я пытался переночевать, другие говорили мне в спину гадости и никогда не протянули ни рубля, ни куска хлеба… А сейчас пришли за деньгами…
И тогда оскорблённая толпа, с налитыми в гневе жаждой денежных знаков глазами, бросилась на одинокого растерянного человека, которого некому было защитить…
Да как он смеет нам не верить?!
И затоптала разбогатевшего нищего со всеми его деньгами всмятку.
Потом были пышные похороны, слёзы покаяния, стыда и отчаяния: что же это мы наделали? Разве мы не люди?
Не люди,—  напоминал из закрытого добротного гроба нищий Миша, который так неожиданно разбогател, но так и не сумел воспользоваться деньгами, потому что зачем-то пытался осчастливить наш городской мир, который за это его и убил.
Спи спокойно, дорогой Миша! Пусть теперь земля будет тебе доброй матерью.

Банальная неромантическая история

— Наголо? —  переспросила удивлённо парикмахер.
— Да!  —  ответил я.
— И не жаль такие волосы? —  вздохнула мастер.—  Тридцать лет вас стригу, а шевелюра  —  как у молодого!
— Ничего, ничего  —  новые отрастут!..
Через несколько минут из зеркала на меня смотрело чужое лицо новобранца  —  таким я себя помню только один раз, когда шёл служить в Советскую Армию.
— Сколько должен? —  спросил я у мастера.
— Да Господь с вами,—  взмахнула женщина руками.—  Разве это работа? За такое и деньги брать стыдно. Не понимаю  —  зачем вам это?
Я промолчал. Оделся, напялил на лысую голову кепчонку, подхватил сумку, попрощался и вышел из парикмахерской.
На улице ощутил холодное дыхание ранней зимы, которая начиналась в наших краях в октябре. Путь был коротким.
Долго ждал в коридоре. Вот из-за угла выплыла жена в домашнем халатике, который ей стал велик. Шла бочком, бледная, шаркая тапочками. За эти дни заметно состарилась. Защемило сердце, но я постарался улыбнуться. Жена молча села рядом и посмотрела вопросительно. Я отвёл глаза, медленно снял шапку и провёл рукой по лысой голове.
— Ты тоже?! Зачем? —  прошептала она и беззвучно заплакала, поправляя косынку, под которой не было волос из-за регулярной химиотерапии, которую она проходила.
Посетители онкологического центра не обратили даже внимания на нас. У каждого была своя беда.

Сюжет для антиромана

Какой бы сюжет кто ни взял, для большинства в нём всегда будет высказано слишком мало,
но для людей умелых всегда будет сказано слишком много.
Люк де Клапье маркиз де Вовенарг

Как только в мире завелась литература, а у неё образовались кружки читателей, родилась крамольная мысль: «И моей жизни хватит на целый роман». У кого родилась? Да у каждого, кто хоть раз прочитал до конца толстую книгу и прожил, по крайней мере, лет сорок. Такой читатель, захлопнув мечтательно-увлекательный томик прозы или стихов, начинал думать, что ежели кому-то из этих бойких ребят рассказать свою жизнь, то он из неё настрочит добротную книжицу, которую с удовольствием прочитает полтора миллиона образованных людей. Эта мысль давно мучила Платонова, и он мечтал её осуществить в реальной жизни. Рассказов у него хватало, и слушатели даже иногда встречались, но только не было среди них ни одного, кто бы мог это складно изложить на бумаге.
Но однажды Платонов такого человека встретил. Правда, книжечка у него была тонкая, и не прозы вовсе, а стихов, и прочитало её не больше ста человек, поскольку тираж её был всего двести, и сто первый экземпляр с дарственной надписью Платонов получил от автора. Дело было даже не в книжке стихов  —  Платонову поручили сопроводить автора к герою труда. Это было время, когда редакция газеты, где работал поэт, интересовалась рабочими людьми и регулярно публиковала о них героические очерки. Вот и нашего поэта направили в бригаду Никиты Петровича Зосимова, чтобы создать портрет бригадира-орденоносца. А Платонов был над этой бригадой мастером.
Пока находились в пути, журналист расспрашивал Платонова о бригадире. Но, к своему удивлению, мастер, хотя проработал с Зосимовым лет двадцать, ничего существенного рассказать не мог  —  только голые факты биографии, проценты выработки, общественные нагрузки, перечень грамот и правительственных наград. По вопросам журналиста чувствовалось, что тот недоволен собеседником.
Особенно недоволен тем, что Платонов как-то незаметно переводил разговор на себя и пытался обстоятельно рассказать новому знакомому свою жизнь. Журналиста жизнь Платонова не интересовала.
И он как-то быстро скис. В тайге, в рабочем вагончике, Зосимова не обнаружили, хотя вся бригада была в сборе и судорожно хлебала крепкий чай. Чувствовалось, что парни с большого похмелья.
— А где бригадир? —  поинтересовался Платонов.
— Готовит новую площадку,—  ответили вяло рабочие.
— А вы прохлаждаетесь?
— Успеем ещё наработаться  —  нам сегодня в две смены,—  буркнул один из лесорубов.
— Это за вчерашний прогул? —  проявил свою осведомлённость Платонов.
— Всё-то вам известно!
— На то и поставлен,—  усмехнулся Платонов.
Разговор не клеился. По всему было видно, где-то у них припасена бутылочка водки. И рабочий класс демонстрировал недовольство ранним прибытием хоть и небольшого, но всё же начальства, да ещё с непрошеным чужаком-журналистом. Доставать бутылку при гостях они не решались.
— Ну, расскажите товарищу журналисту про вашего орденоносного бригадира,—  настаивал Платонов.
— А чё рассказывать? Работает как лошадь и другим покоя не даёт!
Только нам от его орденов ни холодно ни жарко,—  буркнул всё тот же работяга.
— Ну-ну, полегче,—  одёрнул болтуна Платонов.
— Полегче так полегче,—  согласился с ним рабочий и замолчал.
— Что, грозный бригадир? —  задал первый вопрос журналист.
— Злой на работу!  —  сказал всё тот же голос.—  Выработка самая высокая.
— А разве это плохо? —  цеплял журналист.
— Начальству хорошо, а подчинённым тяжко!
— А когда у кассы стоите за зарплатой? —  вмешался Платонов.
— У кассы хорошо,—  согласились с ним рабочие.—  Кому ж у кассы плохо?
— Нам касса  —  свет в окошке,—  кто-то отшутился.
— То-то!  —  развеселился Платонов и добавил больше для журналиста:  —  Я над всеми начальник, а получаю меньше вашего.
— Так идите к нам на валку, будете тоже при больших деньгах,—  съязвил рабочий.
— А ты на моё место,—  огрызнулся Платонов.
— Образованием не вышел!
— Тогда помалкивай. Ну что, поедем к Зосимову? —  спросил у журналиста Платонов.
— Поехали,—  быстро согласился журналист, чувствуя, что из трудового коллектива ничего вразумительного сейчас не вытянуть.
Зосимов принял гостей тоже сдержанно.
— Времени нет разговаривать. Ну, задавай свои вопросы,—  сказал журналисту и, закурив крепкую папиросу, присел на бревно, разминая натруженные ладони.
Журналист быстро достал блокнот, стал энергично задавать вопросы, Зосимов отвечал однозначно. Разговор явно не клеился. Минут через десять Зосимов поднялся:
— Надо работать.
Не обращая внимания на возражения журналиста, включил бензопилу.
— Эдак я ничего не напишу,—  впервые растерялся журналист, обращаясь к Платонову за помощью.
— Бесполезно спорить!  —  отреагировал Платонов.
Постояв пять минут и понаблюдав за работой бригадира, спросил:
— Ну, что будем делать?
— Я не знаю!  —  растерянно смотрел на мастера журналист.—  Мне без материала никак нельзя возвращаться.
— Зосимов, слышь, человек ведь тоже работает. Ему без материала возвращаться в редакцию нельзя.
— А я тут при чём! На все его вопросы я ответил. Он, что ли, за меня кубометры даст? —  ответил Зосимов.
— Понимаете,—  начал объяснять журналист,—  надо поговорить без спешки, на это нужно время.
— Некогда!  —  отрубил Зосимов.
Платонов и журналист отошли в сторону. Молчали.
— Я не знаю, чем вам помочь,—  сказал Платонов.—  Всё, что можно рассказать о нашем орденоносце, я вам рассказал.
— Этого хватит только для короткой заметки, а мне надо написать большой материал! Всё это я в отделе кадров прочитал. Мне нужно что-то живое. Необычное. Яркое.
— Да что тут необычного? Весь день стоит с бензопилой, валит да режет древесину. Вся яркость  —  в ведомости на зарплату да когда орден очередной дадут.
— Но другие тоже валят да разделывают, а выделили этого.
— Больше всех валит…
— Но этого мало для очерка…
— Для очерка? —  удивлённо встрепенулся Платонов. Это малознакомое слово почему-то поразило его.—  Да, наверное, мало. Эй, бригадир, ну-ка пилу выключай,—  решительно скомандовал Платонов.
Но тот даже ухом не повёл.
— Я же говорил: бесполезно,—  сник Платонов.—  Вспомнил! У него жена в соседней бригаде кашеварит. Поехали к ней…
Возвращались Платонов с журналистом в город к вечеру. Журналист что-то там дописывал в блокнот.
— Ну, теперь-то хватит для очерка? —  поинтересовался Платонов.
Ему уже надоело молчать.
— Негусто, но выкручусь,—  сказал журналист.
— Ну и работка у вас. Если народ друг про друга ничего сказать не может, откуда вы столько материала берёте?
— Сами догадайтесь!
— Выдумываете?
— Фантазируем!  —  улыбнулся журналист.
— А если к вам вот так неожиданно подойти и потребовать рассказать о себе  —  много напишете? —  перехватил инициативу Платонов.
— Чёрт его знает! Мне никто таких вопросов не задавал, про меня ведь не писали.
— Как же  —  вы целую книжку стихов выпустили, я как читатель вот интересуюсь.
— Вы первый, кто проявил ко мне интерес.
— Не может быть!
— Почему же не может? Очень даже может. Люди живут рядом всю жизнь, а трёх слов друг про друга вымолвить не могут.
— Вы имеете в виду жену Зосимова? Так она неотёсанная тётка, три класса образования, повариха.
— И с высшим образованием люди не лучше. Это вообще проблема  —  рассказать о человеке. Поверьте мне, я-то уж знаю. А если люди рассказывают, то столько вранья.
— Вранья?
— Конечно! Тютчевым сформулировано: слово сказанное  —  ложь!
— А, ну да, ну да!  —  Платонов как-то быстро скис и погрузился в свои мысли.
А журналист тоже гонял мысли в голове, радуясь, что Платонов от него отстал.
А Платонов думал: как же так, вот сколько раз он мечтал рассказать о своей жизни грамотному человеку, чтобы тот сложил из его жизненного пути книгу. Не обязательно с его фамилией, не обязательно точно о нём, но как герой он бы сгодился для хорошего романа.
Прожил сорок лет, а ведь и про него, может быть, тоже рассказать нечего. Зосимов вон какой человек  —  на Доске почёта, в орденах, а едва наскребли на очерк какой-то. Ещё надо почитать, сколько там той правды будет в газете. И люди рядом с ним годами. А трёх добрых слов сказать не смогли. Как в характеристике из отдела кадров. Так же будет и о нём. Платонов свою жизнь представлял раньше иначе, всю в достижениях, каждый день ему казался важным. А возьми для книги его биографию  —  и нет ничего в его жизни ценного. Даже на газетный очерк не хватит.
В городе они попрощались у гостиницы, и Платонов пошёл домой.
Шёл один, никого не замечая, только мысли преследовали его, не оставляли в покое, и он перекручивал, словно на мясорубке, свою жизнь, которую мог бы рассказать журналисту. Но тот им даже не интересовался. Обидно.
Поужинав без аппетита, Платонов лёг спать. Сразу уснул. Но среди ночи проснулся. Жена не спала  —  читала какой-то женский роман.
Платонов толкнул её в бок:
— Слушай, жена, а ежели спросит тебя какой-нибудь писатель о моей жизни, что ты ему расскажешь?
— А чё это он будет у меня спрашивать? —  удивлённо посмотрела на него супруга.
— Ну, мало ли, захочет книгу обо мне написать.
— И с какого перепуга о тебе книгу будут писать?
— Это сейчас я никто. А вдруг прославлюсь?
— Господи, спи, ты сорок лет никто, звать тебя никак, и не думаю, что станешь кем-то важным.
— И это всё, что ты можешь обо мне сказать? —  рассердился Платонов.
— Да спи, дурачок,—  захлопнула супруга книгу и выключила свет.
А Платонов в темноте всё прокручивал слова жены: «дурачок» и «сорок лет ты никто». «Бл…ь,—  подумал он,—  и на хрена этот журналист попался сегодня, книжку подарил?» Только сейчас Платонов вспомнил про стихи. Он поднялся.
— Ты куда? —  поинтересовалась жена.
— Куда даже король пешком ходит!
— А!  —  перевернулась жена на другой бок.
Платонов достал из сумки книгу стихов, закрылся в туалете, раскрыл первую страницу и начал читать. Слова были знакомые, но, сложенные вместе, становились такими, что ни одной строчки стихотворения Платонов не понимал. Прочитав всю книгу, Платонов начал её терпеливо перечитывать. Но от второго чтения книга понятней не становилась. Он в сердцах разорвал книгу и бросил в унитаз. Резким движением спустил воду. Клочья страниц тоненькой книжки не тонули, ворочались в водовороте, и Платонов вынужден был несколько раз ждать, когда наполнится сливной бачок, и спускать воду, чтобы смыть все эти стихи к чёртовой матери. Только когда последний бумажный клочок со стихами исчез навсегда, Платонов успокоился и пошёл спать. Спал он долго и крепко, но, проснувшись утром, с удивлением вспомнил, что всю ночь во сне что-то пытался написать, и чем больше он писал, тем гуще становилась неизъяснимая пустота, которая окружила его во сне, и теперь вот стояла крепко-накрепко вокруг него в реально текущей жизни. Никогда Платонов не чувствовал вокруг себя такой опустошающей пустоты, и ему впервые стало страшно жить дальше в одиночестве пустоты.

Опубликовано в Енисей №1, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Монахов Владимир

Журналист и поэт. Родился 1 мая 1955 года в городе Изюм Харьковской области УССР. Сейчас живёт в Братске. Автор более десяти сборников стихов и прозы. Публикуется в журналах и альманахах. За серию эссе, опубликованных в «Юности», в 2006-м стал лауреатом журнала. В 2009 году за «Русскую сказку» получил национальную премию «Серебряное перо».

Регистрация
Сбросить пароль