Владимир Лаврентьев. ГДЕ ВСЁ, ЧТО ЛЮБИЛ Я?

История  просёлочных  дорог

История просёлочных дорог.
Возница, затвердивший свой урок
по книгам тех, кто никогда здесь не был,
ползёт, ориентируясь по небу.

Что бытие дороги необъятно,
что у дороги нет пути обратно —
писавшим книгу было невдомёк.
И что вдали клубящийся дымок
не встреча с рушниками, не ночлег,
не одночлен, что делит многочлен
дорог, не делая их хуже
иль лучше. В перспективе они уже,
но это видно лишь издалека.

Вернувшись до искомого дымка —
то это пыль какой-то давней битвы,
иль пыль от этой самой же кибитки.
Не потому что сделали кольцо,
но мысли, как тесёмки от кальсон,
хранят позавчерашний эпителий,
и как бы далеко ни улетели —
встречается всё этот же дымок.
Его кибитка тащит вдоль домов,
которые сбегаются к дороге.
Там то возок, то шапито, то дроги.
На них везётся прошлого оброк.
История просёлочных дорог
не любит сослагательного. Знамя
колышется над радужными снами;
в них сводятся тропинки в магистраль.
Обочины — в руинах и кострах.

Весь в клетчатом, клеёнчатом плаще
глядит на всё сквозь мирозданья щель
невозмутимый ко всему возница.
Тьма вечности в его пустых глазницах.
И, растеряв в дороге лошадей,
мир движется энергией идей.

Тот, кто писал историю дорог,
не то самонадеянный дурак,
не то провидец. Хоть невероятно,
но где-то повернул возок обратно.
И катится он, гением влеком,
по лабиринтам древних катакомб.

И статуи стоявших у обочин
народов, обветшалых, скособоченных,
безмолвно проезжающих крестя,
перебирают прошлое в горстях.

* * *

Пересчитать ступени каблуками,
и, с набережной спрыгнув к букинисту,
перелистать глазами и руками,
а были б языки — и языками
до корешка, до лепестка, до листа
всё, что хранится между берегами
растрёпанных, как берега, обложек.

Скрипит от дуновения пергамент,
шуршит картон, как гравий под ногами,
и в будущее путь уже отложен.
Мир окольцован и сосредоточен
на этой глади выцветшей Вселенной,
где ангелы — властительные строчки —
расставят буквы для игры. А Отче
свой завтрак расстилает на коленях.

А ты листаешь (и вступают скрипки),
как ткань перебираешь на колете
средневековом, что-то ищешь в крипте
картонном, пыльном и немного липком;
не знаешь где, но не на этом свете.

Исчезнет всё, как исчезают пылью
события, столетия и ростры
великих кораблей, что мимо плыли.
Ты слышишь краем уха: где-то крылья
взбивают воздух. Или это просто
жизнь шла спокойно, радостно и мимо,
ежесекундно растворяясь в прошлом.
Она и наше выкрикнула имя.
Вот только безымянны пилигримы,
ушедшие в ту сторону обложки.

* * *

Елене.

Я соберу цветы среди полей,
полей, которые висят над нами
и ночью представляются как яма,
наполненная тлением углей.

Там множится в алмазах углерод,
разбросанный у вечности на въезде.
Там девочка танцует болеро,
меняя геометрию созвездий.

Я соберу звучащие цветы
с полей квадратных, круглых, бесконечных,
удобренных графитом темноты,
стирающий алмазный наконечник,
который начертил ориентир
до тех полей, полей — не пепелища.
Какие там цветы — с ума сойти!
Таких ты на земле в наш век не сыщешь.

Пока я доберусь до тех полей,
пока с цветами возвращусь на землю…
Но я вернусь! А ты пока полей
для них Луны невянущую зелень.

Старый  дом

Квартал назначен был под снос.
За исключеньем самых стойких,
все расползлись ещё весной
по отдалённым новостройкам,
хоть что-то получив взамен
на обесценившийся рубль.
Тихонько все уйдут к зиме.
Останутся печные трубы.
Потом их сменит котлован.
Пока ж, используя затишье,
я прихожу сюда в слова
играть, точней, в четверостишья.
Я напишу, потом сотру
на полувыбитой, степенной
оконной раме; на ветру
она колотится о стену.

Четыре или пять домов
сдружились за две трети века,
срослись, и им теперь дано
то, что под занавес калекам,
убогим, просто старикам,
больным, ненужным, одиноким —
не опасаясь сквозняка
глядеть в окно или из окон.

Они — прибежище ворон,
они — хранилище обносков.
И оборотистый народ
из них вытаскивает доски
и монолиты кирпичей
с клеймом исчезнувшей эпохи.
Ты, старый мир, уже ничей,
ты рассыпаешься по крохам.
(Так старика последний грош
перекочёвывает к внуку.
Ну, что поделать — молодёжь,
поди, нужнее им.)
Без звука,
поскольку лишним будет звук.
И в эту тишину, как в нишу,
они сойдут. Пока живут —
они молчат и их неслышно.

* * *

Сижу я на лавочке мокрой
в кустах проходного двора.
Спускаются бронза и охра
листвы на бетонный квадрат
по случаю детской площадки;
в чужие мне окна гляжу
и ставлю свечу на прощанье,
не ей, но всему этажу.
Я ставлю свечу, словно в нишу,
в холодный оконный проём.
Ну что ж, я нездешний, я лишний,
заброшенный в этот район
по случаю, глупости. Память —
кто кроме неё виноват?
Дом — церковь, а лавочка — паперть,
сырая забвенье-трава.
А двор стал таким худосочным,
затянутый в модный корсет.
Качели, скамейки, песочник…
Где всё, что любил я, где все?
Да там, где и ты, повзрослевший,
куда бы вовек не ходить.
Ты сам меня бросил, кой леший,
ты жмёшься к иссохшей груди,
в которой давно нет ни капли
сбежавшего прочь молока.
Мы раз попрощались, не так ли?
Что ж, помни, но издалека.
По коему, блин, букварю нас
вы жизнь приучали читать?
Прощаюсь с тобой, моя юность,
меж Раем и Адом черта.

Мокрый  снег

Ну вот и всё, вниз рухнул мокрый снег,
густой и непрозрачный, как коллодий.
И прервалась мелодия. Бог с ней,
мелодией, теперь не до мелодий.

Снег падает и говорить о чём?
Всё стало сразу одномерно как-то.
Ушли под снег и скрипка, и смычок,
туда же удалились музыканты.

Снег глушит всё, он заморозил нерв,
которым мир держался. Неужели
и эти небеса, обледенев,
окажутся поделкой вроде «гжели»?

Пожалуй, так, ведь снегу всё равно,
он мёртв. И вот уже покончив с небом,
иезуитски он лежит у наших ног,
и в то же время сами мы под снегом.

Среди деревьев мертвенно нагих
висят замёрзших поцелуев блики.
Твои шаги, как и мои шаги,
скрипучи, словно старость, и безлики.

Опубликовано в Вещь №2, 2021