Владимир Ландер. ХОРОШИЙ МОРЯК ПОЗНАЁТСЯ В БУРЮ

От автора.

В год исторической памяти мне хотелось старшему поколению напомнить, а молодым белорусам рассказать о нашем легендарном земляке из глубин Мстиславского края – Иване Петровиче Кулакове. Нет, Иван Петрович не воевал, но в свои двадцать два года стал одним из тех смельчаков, кто предотвратил третью мировую войну, причем ядерную. Совсем еще юный старшина команды машинистов первого советского атомного ракетоносца с баллистическими ядерными ракетами во время катастрофы на подводной лодке «К-19» добровольно трижды побывал в объятиях этого страшного и безжалостного атомного реактора и победил его. Именно в тот момент субмарина вот-вот могла взлететь на воздух. На атомоходе было почти полторы сотни уже опытных специалистов, а порог бушующего тогда еще неизвестного никому реактора переступил молоденький парень. Иван Петрович, конечно, понимал, что шансы выжить минимальны, но все равно раз за разом без колебаний ходил туда. Ведь он был классным трюмным спецом и лучше других знал, как устранить неполадки. И этим он спас экипаж, атомную субмарину, северные страны от радиоактивного загрязнения, а мир – от очередной войны, думается, страшней предыдущих.
После тридцатилетнего забвения о трагедии на «К-19» о героическом поступке Ивана Петровича вдруг заговорили и журналисты, и писатели, и ученые, и киношники, и телевизионщики. Ему Чрезвычайный и полномочный посол России в Беларуси Александр Блохин вручил орден Мужества, а благодарные земляки в парке Мира города Мстиславля установили Памятный знак и ежегодно в День Военно-морского флота к нему приносят цветы. А совсем недавно на доме номер двадцать шесть на улице Якубовского, где долгое время жил Иван Петрович Кулаков, появилась мемориальная доска, которая постоянно будет напоминать потомкам, что сын земли белорусской не ради славы жертвовал своей жизнью, а по зову своего щедрого сердца. Ведь именно память – главный стимул к будущим подвигам новых поколений белорусов. Верно говорят, что «музыка жизни умолкает, если оборвать струны воспоминаний». И возможность положить у барельефа моряка-подводника цветы – это еще один удобный случай растолковать детям, как любить свою синеокую, свой народ, свою Святую землю.

Деревенька у излучины Волчасы

Родина Вани Кулакова – деревня Петрыги. Там стоял родительский дом, где он появился на свет за три года до войны, там жила большая и дружная семья, там прошли самые голодные, холодные, в вечном крестьянском труде послевоенные годы, там была ухабистая трехкилометровая дорога рядом с рекой Волчасой до деревни Долговичи, куда ходили в школу, там все-все до боли ему было знакомо по детству и по юности, близко по духу и по настроению. Тогда он даже не задумывался о быстротечности, казалось бы, вечной жизни и не представлял, как выглядит немощная старость. ему было просто привычно, спокойно и уютно под отчей крышей.
Мать Вани Кулакова была родом из деревни Бесковка, что притаилась у лесочка всего в двух километрах от Петрыг. Там обосновался его дедушка ветеринар Сиваченко Петр Иванович. А вот как появилась в этих краях бабушка Мария Никитична, мало кто уже помнит. Вырастили семерых детей. Сыновья Василий, Михаил и Константин погибли на фронтах Первой мировой войны, а девчата, словно ласточки, разлетелись по окрестным деревням. Старшую Валентину почему-то насильно выдали замуж в деревню Старинка, а Марфа просто захлебывалась от счастья, когда раскладывала свое нехитрое приданое в доме Петра Кулакова в деревне Петрыги, где ее приняли с распростертыми объятиями.
Люди издавна селились у воды. А все потому, что, по утверждению Антуана де Сент-Экзюпери, вода не просто необходима для жизни – это сама жизнь.
Может, поэтому так густо, словно боровики на грибной поляне, вдоль ее течения прижались друг к другу почти двадцать деревень – Старинка, Васильково, Граболово, Нешковка, Петрыги…
Деревенька Петрыги притулилась у излучины речушки Волчасы. Ваня сызмальства частенько засиживался на ее берегу с самодельной удочкой. Эта ласковая и игривая речонка, как тропинка в глухом лесу, так чудно извивалась, так петляла и изворачивалась, будто норовила улизнуть в лозняки. Возле Петрыг она была где-то метров десять шириной, неглубокой и спокойной, с множеством различных виров и затоков – таких глухих изгибов, где водились щуки, лини, вьюны. И именно здесь, в красивейших и милых сердцу местах, прошла молодость Вани Кулакова.
Война деревню Петрыги поначалу пощадила: ни тебе автоматного выстрела, ни взрыва снаряда, ни разрушения. Только вот совсем рядышком, через речку, больше десяти тревожных июльских дней в кромешной пыли и со страшным грохотом шла немецкая группировка армии «Центр» в сторону Смоленска. Зато когда уже в том же июле по деревенской улице затопали кованые сапоги крикливой и наглой немецкой оравы, ни в одном дворе буквально за несколько дней не стало ни кур, ни яиц, ни масла. Потом дошла очередь и до свиней. Обычно шумная ватага в мундирах бесцеремонно вваливалась в какой-либо двор, выводили свинью и тут же возле сарая прямо на глазах трясущихся от страха хозяев убивали ее таким способом, что многие слабонервные просто падали в обморок. Один из них в нескольких местах пробивал ей шею, и когда оттуда фонтанировала свежая, горячая кровь, они, расталкивая друг друга, с особой страстью и наслаждением прямо стоя пили ее, весело смахивая брызги с лиц.
Вскоре партизаны вынудили оккупантов трусливо оглядываться и осторожничать. Да и народ заметно осмелел, поднял голову и открыто стал давать отпор врагу. А в конце октября 1943 года без единого выстрела в деревню вошла Красная Армия. Немцы сделали всего-то шаг назад и устроили непреступный оборонительный рубеж вокруг местечка Рясно – это прямо на границе соседнего Дрибинского района.
В доме соседки Кулаковых Софьи Ивановны Савицкой разместился военный госпиталь, где сельчане поочередно стирали для раненых бинты, постельное белье.
Разрабатывая стратегический план наступательной операции «Багратион», сюда, на передовую, наведывались прославленные военачальники страны Георгий Жуков, Семен Штеменко, Николай Яковлев. Именно с этих мест начались первые бои грандиозного освободительного сражения в Великой Отечественной войне.
После войны дом Кулаковых навсегда осиротел: не вернулся с фронта его хозяин Петр Сергеевич. Марфе Петровне пришлось в одиночку поднимать четверых детей – Володю, Ваню, Сережу, Валю. Конечно, женщина заведомо создана Богом слабее мужчины, но война ей не оставила другого выбора – пришлось нести этот почти неподъемный крест. Оккупанты до блеска почистили все погреба и хлевные закуточки на подворьях, собрали, казалось, даже крошки от продуктов на полках в деревенских избах. Без еды вымирали не только старики и дети, но и вечно живучие крысы. От постоянного голода люди опухали. Питались тем, что оказывалось под рукой – лебедой, крапивой, травой, почками деревьев. Дети, кутаясь в какое-то тряпье, бродили по полям и собирали не только мороженую, но и гнилую картошку, из которой потом матери пекли блины-тошнотики, подмазывая сковородки солидолом. А когда находили давным-давно убитых лошадей, сдирали с них кожу, и даже если в туше кишели черви, все равно это мясо после примитивной обработки с волчьим аппетитом уплетали за обе щеки, считая себя неслыханно везучими.
Бывало, находился доброхот, что сварит чугун баланды с лебедой и созывает соседей на трапезу. Думается, таким путем и Марфа Петровна с детьми выжила. чтобы заработать для семьи больше трудодней, она, единственная кормилица, ежедневно вставала раньше петухов и спешила к своим буренкам. А там у доярки дел невпроворот – кормление и водопой, чистка и мойка, уборка стойл и трехразовое доение. И все-все – вручную: к вечеру от усталости руки немеют, в глазах темнеет. если какая-нибудь буренка приболеет, самой надо вылечить. Для Марфы Петровны любая корова – мыслящее существо, друг, собеседник, с которым можно просто душу отвести. Иногда подойдет к любимице, обнимет, даст волю слезам и выплеснет душевную боль о своих ребятишках, которых война лишила детства, заставила ходить в обносках, посадила на баланду.
Но потом деревенский народ потихоньку стал обживаться. Матушка-земля все-таки как могла милостиво подкармливала исконных пахарей, откликнулась на их боль и беду, хотя за годы войны заросла бурьяном и сорняками, истощала от запустения и сама нуждалась и в минеральной, и органической «витаминной» поддержке. Обрабатывали ее вдовы и подростки. если не хватало коров или лошадей, женщины сами тащили за собой плуг, который направляли их сыновья.
Земледельцы работали от зари до зари. Полученного на трудодни зерна еле хватало до зимы. Скудные урожаи колхоза сдавались государству, да еще каждое подворье облагалось натуральным налогом. чуточку полегчало в «оттепель»: разрешили приусадебное хозяйство, держать корову, свинью, овцу.
Ваня, как и все в доме, вставал до солнца, в предрассветный час, еще и пастух не покрикивал громко на коров, которых гнал по деревне на пастбище: нужно было курочек выпустить, свинью накормить, корову проводить в стадо, иногда и пасти самому. А потом идти в Долговичи учиться. Классы были переполнены за счет детей-переростков, которые в годы войны не учились. После уроков частенько приходилось спешить сначала в коровник, чтобы помочь маме поднести корма и воду, вынести навоз, а потом – или в огород, или на сенокос, или заготавливать дрова. В страду обычно пропадал и на колхозном поле, чтобы трудодней семье добавить, без которых просто немыслимо содержать ни корову, ни теленка, ни свиней. У него имелась даже своя «трудовая книжка» из половинных листков тетради, куда бригадир заносил заработанные школьником трудодни. И только вечером, после работы, когда глаза слипались и все тело ныло, разворачивались книжки, тетрадки. И так изо дня в день. Тогда он так уставал, что мечтал только об одном – выспаться.
Деревня Петрыги прежде была многонаселенной. А теперь в округе стало тихо и безлюдно. Большинство молодых семей подалось в Могилев строить крупнейший в Европе комбинат по производству синтетических нитей. Совсем опустел и дом Кулаковых. После армии Владимир Петрович женился и пустил белорусские корни на украинской земле, в шахтерском городке Донбасса Первомайске. Здесь же, в Первомайске Луганской области прижилась и его младшая сестра Валентина Петровна с семьей. После гибели ее мужа старший сын увез Валентину Петровну в черниговскую область. Там ее и схоронили. Ивана Петровича призвали на Северный флот. Сергей Петрович обосновался в Минске. А у Марфы Петровны уже не осталось сил, чтобы глядеть за хозяйством и управляться по дому.
Пришлось ей в Минске растить дочерей младшего сына Сергея. Некогда шумная и обжитая пятистенка долго стояла запустевшей и одичавшей. Когда Марфа Петровна переехала в Минск, хату за мизерную цену кому-то продали: считай, – подарили. Ну а потом она совсем опустела, и колхоз ее разобрал на дрова.
Бывая на Мстиславщине, Иван Петрович сюда обязательно заглядывал. Однажды они с сыном Гришей подъехали к калитке, хата ещё стояла. Иван Петрович вздохнул: «В этой вот, как видишь, неказистой избушке я родился, сынок».
Потом Иван Петрович подошел к избе и прижался щекой к холодному, почерневшему от времени бревну в стене. Долго молча стоял, а когда сел за руль машины, взгляд его помрачнел, от стиснутых зубов на скулах заиграли желваки, глаза наполнились влагой. И здесь этот сильный и мужественный человек не удержал слезу. Он мысленно всегда держался за этот крошечный мир, откуда начинался его путь в большую жизнь. Для него Петрыги всегда были своеобразным оберегом. Правду говорят, что «своя земля и в горести мила».

От царя-батюшки в наследство

В начале декабря 1957 года призывник Иван Кулаков был уже далеко от своей деревни. В поезде хмельные от счастья новобранцы бродили по вагону с дикими воплями «лево руля», «право по борту», «отдать якорь», будто эдакие морские волки. Потом их высадили на Васильевский остров Ленинграда, где на Большом проспекте еще в начале века были обустроены Новоморские (Дерябинские) казармы учебного отряда подводного плавания. его история началась давным-давно, еще в 1906 году, когда 6 марта (19 марта по новому стилю) Николай II повелел: «…числить подводные лодки как самостоятельный класс боевых кораблей». Именно в этот день подводники уже много лет каждый год с гордостью поднимают бокалы за свой профессиональный праздник.
Тогда в России в потаенных местах притаились 19 субмарин, и на каждую нужны были толковые, знающие матросы. Вот и набрали в этот отряд с гражданки двести слесарей, машинистов, заводских рабочих, из которых «лепили» для подводных лодок мотористов, электриков, рулевых, минных дел мастеров.
Тут же «грызли» подводную науку унтер-офицеры и отцы-командиры. А когда российский престол опустел, это закрытое училище от царя-батюшки перешло в наследство краснофлотцам. А потом в советской школе, которая стала носить имя С.М. Кирова, создавались учебные классы и лаборатории, сложные тренировочные комплексы, отрабатывалась система обучения.
Главный объект этой станции в 1931 году справил новоселье в самой церкви Милующей иконы Божьей Матери. Балтийский завод там через год смонтировал весь учебный и тренировочный комплекс: башню, торпедный аппарат, бассейн с отсеком живучести и боевой рубкой. Кстати, в 1937 году там учился краснофлотец Путин – отец Владимира Владимировича, нынешнего Президента России.
Встретил новобранцев сам начальник учебного отряда контр-адмирал Иван Иванович Папылев. А после торжественного приветствия начали с барокамеры на учебно-тренировочной станции. Вот она-то, словно решето, сразу же отсеяла многих новобранцев как негодных в подводники. Какой же ты подводник, если тебя из замкнутого пространства вытаскивают испуганным, бледным, без признаков жизни. Ну а для тех, кто остался, начался объемный и насыщенный по содержанию ликбез: электротехника, устройство подводных лодок, психорегулирующая тренировка, изучение шумов подводных лодок, борьба за живучесть, легководолазная, политическая, строевая подготовка и еще масса специальных дисциплин.
Да, не сладко было в учении: график теоретических и практических занятий был таким плотным, что, казалось, курсанты и света вольного не видели, весточку домой отписать некогда было, к вечеру будто снопами валились на койки.
Иногда силы на исходе, а ротный подбадривает: «Ничего, ничего, ребята, терпите… Это только флотоводцами рождаются, а вот моряками – становятся. Попробуем еще разок это проделать». В таком плотном режиме прошли полгода до окончания учебки.
А потом Ивана Кулакова зачислили в команду дизельной подводной лодки «Б-69», которая базировалась в Полярном. Поначалу было как-то жутковато – такая махина. По сходням они поднялись на борт и в ограждение рубки, по трапу на мостик и – в люк. Это уже потом туда мгновенно «сваливались», а в первый раз, по меткому выражению писателя-мариниста, ползли, как беременная каракатица по тонкому льду. В свой отсек прямо не дойдешь: вверх, вниз, влево, вправо – немудрено и заблудиться. Ну а проходить переборочные двери – это настоящее искусство. Обычно человек в какую-то дыру пытается сначала просунуть голову, уж потом переваливается сам, но в лодке так не ходят: сначала нога, потом туловище и – драгоценная головушка, чтобы, не дай бог, не получить по ней той же дверью. Опытные моряки хватаются одной рукой за кремальеру – это ручка такая для герметизации двери, второй – за обрез люка. Затем прыжок ногами вперед – и ты уже в соседнем отсеке. Но этому еще предстояло учиться. чуть больше года ходил по морям и океанам, справно нес боевую службу со всеми срочными погружениями и всплытиями своего «стального огурца», успешными торпедными стрельбами, уклонениями от самолетов и кораблей, скрытыми проходами проливов. Стал старшиной и классным трюмным спецом. А машинист трюмный на субмарине – бог. хозяйство у него большое: там забилось, там прорвало, там не крутится. Одним словом, ЖЭС. На этом беспросветном работяге все трюмы, насосы и двигатели. От него зависит живучесть, непотопляемость, пожарная безопасность. А как обойтись без него в «чистый четверг»: душевую убери, чтобы ни плесени, ни соринки, да и дырочки в распылители прочищенными были; воду залей в расходную цистерну, нормальное давление поддерживай, паровую емкость – да-да, тот самый котелок «шухова» – растопи. Целый день крутись, как лотерейный шар в лототроне, пока команда помоется. И все по расписанию, строго по очереди. У трюмного – ни минуты покоя, он вечно в делах и замасленной робе, с черными от солярки руками, вымазанным фейсом: одним словом, «маслопуп», который вечно по колено в масле и воде. Не зря же моряки говорят, что палубу во фраке не драят. Но это всегда веселый и неунывающий народ – душа экипажа, это не просто мастера высокого класса, но и «скорая помощь» в автономке.
А потом Иван Кулаков попал на первый советский подводный атомоход с баллистическими ракетами, который еще стоял на стапелях. его просто распирала гордость, и так хотелось сообщить об этом в деревню Петрыги маме, братьям, сестрам, друзьям, но он не мог: им категорически запретили даже намекать о месте службы, вести дневники, тетради, любые записи. Нельзя было делать и фотографии. За этим зорко следили кому полагалось.
Первенца-ракетоносца окрестили «К-19». Строилась головная среди советских атомных подводных ракетоносцев субмарина в Северодвинске, на Северном машиностроительном предприятии, в 50-м цехе. А этот цех, между прочим, еще в тридцатые годы создавался по последнему слову техники того времени для возведения отечественных линейных кораблей или линкоров – этаких мощных тяжеловооруженных и бронированных артиллерийских военных судов. Из-за войны их так и не завершили. Зато база оказалась пригодной для постройки подлодок.
Вот в этом цехе и была построена «К-19». Это сейчас она на фоне современных атомоходов уже «малютка». А тогда казалась исполином.
На новую субмарину моряков отбирали, как в отряд космонавтов: на всех аппаратах крутили, вертели, прослушивали, просвечивали. Секретность строжайшая, каждый шаг на берегу под контролем, никаких контактов с местным населением. Проверяли на благонадежность чуть ли не до десятого колена. Тогда в состав экипажа отбирали самых крепких, смышленых и идейно надежных. еще бы! По тем временам техника – невиданная, совсекретная. У молодых моряков просто дух захватывало от того, что им доверили служить на субмарине с небывалыми доселе возможностями, техническими характеристиками, мощью, что каждому будет отдельная койка, а не на троих одна, как на «дизельках», что они – первые, кто станет завоевывать атомный морской авторитет своей стране.
Они – первопроходцы. Поражала и сама лодка – это же трехэтажное здание объемом почти десять метров и длинной больше стометровки на школьной спортплощадке. Поэтому их нельзя было прогнать со стапелей: они дотошно изучали матчасть, осваивали приборы, охотно помогали рабочим, инженерам, ученым.
Они с молодым задором охотно «пахали» от темна до темна и, главное, были довольны результатами.
От количества приборов на новой субмарине просто рябит в глазах. А для моряков цифры на экранах, кнопочки и вентили – это показатели жизни на лодке.
К ним есть инструкции, которые служивый должен знать назубок, лучше, чем таблицу умножения. У каждого подводника сразу же появились свои обязанности в отсеке, но это не означало, что он не должен разбираться в остальных приборах.
Для обычного человека, скажем, судостроителя, инженера, проверяющего, там везде было как-то узко и тесно: спускаясь вниз по трапу или пробираясь через люки, отделяющие один отсек лодки от другого, он едва протискивал свое тело.
Но вскоре экипаж преодолевал эти же люки и спускался по узкой лестнице за считанные секунды, хотя парни бывали и вполне упитанными. Говорили, что эти юркие матросики могли передвигаться по субмарине с закрытыми глазами – так были натренированы и вышколены. Как у Пушкина: «Все красавцы удалые, великаны молодые, все равны, как на подбор…» Средний возраст этих «богатырей» – 20 лет. Из 125-ти рядовых мотористов, электриков, радистов, торпедистов подобрался советский интернационал – русские, украинцы, чуваши, татары, казах, грузин, литовец, армянин, восемь белорусов… Боцман Валерий Лизун улыбаясь рассказывал: «Ваня Кулаков, как только пришел в команду, сразу спросил: “хлопцы! А сярод вас беларусы ёсць?” А ему почти хором человек десять ответили: “ёсць, ёсць…” И стали называть, из каких районов они призваны».
Сколько же у этих ребят тогда было желания поскорее на этой лучшей в мире, величественной, грозной «К-19» выйти в море!

Ногою твердой стать при море

Советский ракетный атомоход «К-19» создавали наперегонки с таким же американским – «Джоржем Вашингтоном». «Американец» просто лишил сна тогдашнего лидера страны Никиту Хрущева, и он создателей родного детища, что называется, просто в шею гнал, как борзых на охоте.
Закладка состоялась в октябре 1958-го, и уже через год лодку-скороспелку «спихнули» на воду, а еще через год на ней подняли Военно-морской флаг: начались ходовые испытания. В общем, сборы атомохода от задумки до моря были совсем недолги. Советское руководство торопило создателей: надо было во что бы то ни стало опередить окаянных американцев. Конструкторы и судостроители работали круглыми сутками без перерыва. Тогда счет шел на дни, а порой и на часы. В одном рабочем потоке могло быть по три тысячи человек. Как из горячей русской печи, совсем тепленькими доставлялись из ЦКБ «Рубин» листы чертежей в цехи верфи Северодвинска в Архангельской области. У проектантов не было права не только на размышление над вариантами, но и даже на поправки.
На крохотной площадке специалисты и рабочие часто чувствовали себя, как в переполненном транспорте: толкались, ругались, мешали друг другу.
Конечно, новая субмарина грозной смотрелась пока только на бумаге, а на самом деле выглядела еще сплошной недоделкой. Выходит в море с надеждой, возвращается – с поломкой: то парогенератора, то холодильника, то прибора теплоконтроля, то арматуры. Отказ следовал за отказом. А море не обманешь, это самый придирчивый и неподкупный контролер качества. Как раз в канун 1961 года подкатил последний этап сооружения атомохода, а в нем недоработок вагон и маленькая тележка. Назревал конфликт: столкнулись интересы флота и судостроителей. Флоту нужен был полностью готовый корабль, а устранять дефекты и недоделки – примерно месяц, но руководству завода не терпелось отрапортовать, ведь за этим – награды, премии, повышения в должности, благодарности.
Командир «К-19» Николай Затеев и его офицеры наотрез отказались подписать акт приемки. Наконец принято «соломоново решение» на высшем уровне – лодка идет к месту своего базирования, и туда же направляется бригада рабочих для завершения работ. И новая субмарина взяла курс на столицу атомных подводных лодок – губу Западная Лица.
Первые постройки там появились только в 1939 году. По советско-германскому договору немцам на Крайнем Севере предоставили порт для военно-морской базы, куда могли заходить их крейсеры, курсирующие на торговом пути по Атлантике, где уже совсем скоро появились склады снабжения, ремонтные мастерские, причалы. через год эта база опустела: немцы обосновались в Норвегии.
А когда в конце 50-х годов на Севере стали создавать базы советского атомного подводного флота, на пустынном берегу бухты в Мотовском заливе затопали сапогами, зашумели, засуетились военные изыскатели: пытались определить место для поселка. Тогда-то и объявили, что «здесь будет город заложен». еще в июне 1941 года в этих краях проходила линия фронта. Советским войскам удалось сорвать план горно-стрелкового корпуса «Норвегия» молниеносного прорыва обороны Мурманска. Тогда это была «долина смерти», а сейчас – «долина славы»: на побережье осталось много братских могил.
Уже в 1958 году наскоро собрали несколько десятков бараков и деревянных сборно-щитовых домиков. И хотя в них зимой больше шести градусов тепла никогда не было, никто не унывал и не жаловался.
Вскоре сюда из Северодвинска в полном составе перебралась вся Бригада подводных лодок. Подводники доводили до ума атомные субмарины, а строители возводили для них дома. Так в некогда необитаемом суровом северном крае стали прорисовываться первые контуры будущего города морской элиты, первооткрывателей советского атомного флота – Заозерска, чтобы, как сказал Александр Сергеевич Пушкин, «ногою твердой стать при море».

За час до катастрофы

Конечно, можно было бы конструкторам не спеша все огрехи устранить сначала на бумаге, а уж потом хорошо продуманные и детально рассчитанные чертежи передавать судостроителям для воплощения в металл. Но у них тогда, с одной стороны, не было опыта создания таких сложных технических систем с использованием атома. А с другой – правительство просто связало их крепким морским узлом по рукам и ногам сроками и драконовским пошаговым контролем. Вот почему «Джордж Вашингтон» встал во флотский строй на три месяца раньше «К-19». И все же самое первое советское детище не уступало американскому, а по многим параметрам даже превосходило – и по размерам, и по глубине погружения, и по скорости хода, и по комфортности. Лодка была подвижна и бесшумна. В ней были заложены исключительно советские изюминки инженерной мысли и скрытые конструктивные ноу-хау. На тот момент в мире это была лучшая подводная лодка.
И мало кто знает, что именно 12 апреля 1961 года, когда Юрий Гагарин в космосе еще только заканчивал облетать нашу планету, на маленьком кусочке Баренцева моря из-под воды мог вырваться мощный ядерный взрыв, если бы «К-19» не удалось увернуться от столкновения с первой американской лодкой «Наутилиус», которая уже долгое время что-то все высматривала, выслушивала у побережья Советского Союза. Но из-за резкого маневра «К-19» снизилась так глубоко, что врезалась в морское дно, покрытое толстым многометровым слоем ила. Тогда еще кто-то попытался скаламбурить: «Оказывается, и море имеет дно!» хотя ситуация оказалась нешуточная. если бы морское дно оказалось другим, в первых нескольких отсеках у моряков шансов выжить не оставалось. А американская лодка появилась снова в каких-то ста метрах от носа «К-19». Игра в «кошки-мышки» затянулась: чужая лодка не отставала. Она даже появилась и в надводном положении. Но внезапно началась сильная пурга, и ей пришлось мгновенно «нырнуть» под воду.
Когда моряки и судостроители пришли к соглашению и ударили по рукам, для экипажа «К-19» начались долгожданные будни: длительная автономка, возвращение в порт приписки, короткий отдых и снова в путь по просторам мировых океанов. Сначала вывели на боевое патрулирование к берегам Канады и США.
В этот поход Иван Кулаков уходил уже старшиной команды станции всплытия и погружения. Как он потом вспоминал: «Под началом полтора десятка человек, сложное оборудование. Жизнь огромной субмарины с атомным оружием в твоих руках». Конечно, командиру тогда было всего-то 22 года, но по опыту, знаниям, умению, смекалке он уже стоял выше своих сверстников. А первый советский атомоход, притаившись на довольно приличной глубине, с помощью системы перископов и сложных сонарных датчиков хорошо просматривал и прослушивал чужие края суши, долгое время накапливал ценные разведданные. Иногда его пребывание в тех океанских водах напоминало детскую игру в прятки: приходилось то где-то затеряться, то куда-то юркнуть, то тут же затихнуть. Это была деликатная и довольно опасная миссия. Вот почему экипаж по праву считал себя подводным спецназом.
Позже «К-19» поставили в строй военно-морских учений под кодовым названием «Полярный круг», где в качестве демонстрации силы напоказ американцам оказалось большое количество надводных кораблей и три десятка подводных лодок.
В Баренцево море вышли со своей сверхсекретной базы – из Западной Лицы.
Курс – на Запад, в Норвежское море. А там, между Исландией и Великобританией, корабли НАТО беспрерывно патрулировали воды. НАТОвские корабли и самолеты не дремали и плотно заблокировали моря на подходах севернее Атлантики. Поэтому «К-19» пришлось маневрировать: не только обходить незамеченной эти зоны и опускаться на глубину, недоступную американским сонарам, то есть акустическим гидролокаторам, но и преодолевать забитый льдами и огромными айсбергами Датский пролив. Даже на глубине двести метров здесь просто невозможно было избежать столкновения с этими ледовыми плавучими странниками. чтобы как-то скрыться от глаз противника, пришлось идти под паковыми льдами – это такие многолетние ледяные поля трехметровой толщины, которые сохранились только в Арктическом бассейне.
Так вот, на морских учениях «К-19» в роли американского ракетоносца надо было незамеченной пройти все заградительные заслоны. чтобы поймать «неприятельского лазутчика», тридцать подводных дизельных лодок образовали такую плотную завесу, что, казалось, даже и мышь не найдет щелочки проскочить.
А атомоход-«лазутчик» после прорыва через завесу должен был, соблюдая полное радиомолчание, обогнуть с севера архипелаг Шпицберген и уйти под ледовый панцирь в Баренцево море. Там на Новой Земле в Мешенской губе найти полынью, всплыть, совершить «ракетный залп» по боевому полю – и дней через десять экипаж должны были уже встречать на базе. Казалось, дело-то пустячное, уже отлаженное. Но вот до кромки льда полыньи экипажу не хватило всего каких-то четырех суток.
В это утро Иван Кулаков заступил на вахту. его весьма удачная служба заканчивалась: как раз этой осенью – заветный дембель. Молодой моряк уже и душой, и сердцем был в своей Беларуси, в мечтах вдыхал тепло и запахи родной хаты, разгуливал с односельчанами по деревне Петрыги… Уже и маме об этом отписал заранее. Но, как говорят астрологи, очевидно, не сошлись звезды.
После того как третья боевая смена доложила вахтенному офицеру, что замечаний никаких нет, оператор управления реактором еще раз взглянул на приборную доску и заметил там падение уровня давления в первом контуре правого борта. через несколько минут стрелки приборов стали стремительно опускаться до нуля, и уже в самом атомном отсеке заметно начала возрастать температура.
А это было уже опасно: могло расплавить контейнеры с ядерным топливом и саму их начинку. Так 4 июля 1961 года в 4.15 утра поступил первый тревожный сигнал: «В первом контуре давление ноль!». И тут в отсеках вспыхнули красные лампочки, по сигналу тревоги все пришло в движение: побежали химики, командиры отсеков, дозиметристы стали замерять радиацию. По трансляции командир объявил, что произошла разгерметизация контура реактора.
Оказалось, заклинило насосы и ушла охлаждающая один из реакторов жидкость: прекратилась подача воды. А реактор – это «рабочая лошадка» атомохода: он пар вырабатывает. Причем не просто пар, а пар высокого давления и высокой температуры, который, поступая на лопатки паровых турбин, вращает винты.
Именно так и происходит подводный ход субмарины без доступа кислорода. На этот раз в первом реакторе разорвало тот контур, который снимал тепло с урановых стержней и передавал его на турбины второго, рабочего. Понятно, когда ушла вода, урановые стержни остались без охлажденной жидкости и до опасного перегрелись. если, скажем, нагревательные элементы электрочайника без воды просто растопятся, лопнут и его только «коротнет», то ядерный реактор – штука посерьезнее. Там вот эти тепловыделяющие элементы – урановые. Именно они без постоянного охлаждения выделяют колоссальное тепло и могут как бы расплавиться, а скопившийся под самим реактором уран готов в любую минуту взорваться. Лодка мгновенно могла превратиться в подводную атомную бомбу с часовым механизмом. И если бы вдруг ее рвануло, то вряд ли кто-то узнал, чей атомный гриб взметнулся над морем, так как все это случилось под самым носом американской военно-морской базы, почти в ста милях от острова ян-Майен в Норвежском море. Судьба планеты в тот трагический момент решалась не в ООН, не в Вашингтоне, не в Москве, а в шестом отсеке «К-19».
Температура в реакторе стремительно поднималась. еще чуть-чуть, и он разлетится вдребезги от перегрева, огромная субмарина сразу же развалится на куски, погибнет не только лодка, но и весь экипаж. А радиация пойдет гулять по морям и волнам всей Северной Атлантики, по берегам Польши, Германии, Англии, Ирландии, Исландии, по странам Скандинавии. Кстати, своим черным крылом могла накрыть и Балтику, и весь север Советского Союза. И это на четверть века раньше чернобыля, который мучительным эхом еще отзывается во многих сердцах до сих пор. Кроме того, НАТОвские службы могли расценить это как акт внезапной агрессии и сгоряча пульнуть свои ракеты на Ленинград и Москву. А это снова война – третья, но уже ядерная. чего командиру атомохода просто нельзя было допустить. Он тут же спустился в реакторный отсек и убедился, что положение катастрофическое: реактор больше не охлаждался, а высокая температура сердечника вызвала слишком опасный выброс пара. И около шести утра Николай Затеев отдал приказ Ивану Кулакову на всплытие, а Роберту Лермонтову, который отвечал за «глаза» и «уши» корабля – гидроакустику, радиолокацию и связь, – послать сигнал бедствия в Москву.
Субмарина всплыла, закачалась на глади моря, задрейфовала. хоть и совсем раннее утро, а солнце в зените – Арктика. У подводников затеплилась надежда – может, все обойдется. Радисты подготовили текст радиограммы, настроили мощный передатчик «Искра», подключили антенну «Ива», нажали кнопку «пуск», а услышали сначала резкий щелчок, потом увидели вспышку передатчика: забортная вода на большой глубине раздавила изолятор как раз в какой-то трещинке и нарушила герметичность. А в рубке запасной маломощный передатчик «Тантал» и антенна «штырь» не могли перекрыть расстояние до узла связи Северного флота: их удел накоротке общаться только с ближайшими судами. Связь с генеральным штабом оборвалась. В режиме строгой секретности и скрытности международный сигнал бедствия не пошлешь – НАТОвские «коршуны» тут же используют его как наживку для вылова сверхсекретного первого советского атомохода. И лодка без связи в этом безбрежном морском просторе оказалась совсем одинокой и беспомощной, ведь о случившемся никто не мог даже догадаться.
Поэтому Затеев сразу же на посту управления собрал экстренное командно-инженерное совещание с участием всех механиков. Медлить нельзя – до катастрофы оставалось не больше часа, «закипевший» реактор заметно выходил из повиновения, и систему по охлаждению активной зоны реактора надо было наспех создавать прямо в море голыми руками, без защитных костюмов, при запредельной температуре и смертельной радиации, в тесном отсеке. Работа сама по себе несложная, но кому-то надо было идти в реакторную зону и просто-напросто повторить подвиг Матросова, собой закрывшего амбразуру.
Началась спешная подготовка: поиск аварийного оборудования, труб, которые приходилось снимать с торпед, шлангов, противогазов и костюмов радиационной защиты, аппарата для сварки. Надо было в пятом отсеке запустить дизельный генератор, чтобы обеспечить сварочный процесс электроэнергией. Пока все это собирали, переносили, запускали, драгоценные минуты исчезали стремительно, словно вода в раскаленном песке после обильного дождика, а вот температура сердечника установки росла себе и росла. Казалось, реактор «взбесился», пошел вразнос: вот-вот мог случиться то ли тепловой, то ли ядерный взрыв. чтобы не терять времени, попытались спешно присоединить резиновый шланг с аварийной помпой охлаждения. Как только на перегретый реактор попала холодная вода, он тут же выдал бешеный поток пара, который разнес на кусочки наспех скрученную резиновую подводку, и по системе лодочной вентиляции вся эта радиационная мерзость без цвета и запаха «невидимкой» стала расползаться по судну.
Первая попытка охладить реактор оказалась неудачной. Именно тогда произошла серьезная поломка реактора. Мало того, загрязненный поток щедро «наградил» матросов большой дозой радиации. Правда, никто из них и не подозревал о том ужасе, который их еще ожидал. Попытка временно наладить систему не удалась, она даже усугубила положение: уровень радиации вырвался уже за пределы отсека и стал свободно разгуливать по субмарине.
Именно в этот момент заканчивались полномочия командира: он никому не мог приказать умереть, он только мог не скрывать правду о случившемся и чем это грозит добровольцам.
А аварийная команда готовилась войти в это самое пекло. Все понимали, кто первым туда спустится, получит смертельную дозу облучения. Вызвался командир боевой части атомщиков лейтенант Борис Корчилов – молодой ленинградец, симпатичный парень, интеллигент. Это было его «первое море» после Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф.Э. Дзержинского. В одном из писем к невесте он признавался: «Только теперь я понял по-настоящему, какое это счастье быть моряком. Да еще подводником. На книжную романтику вся наша жизнь не похожа. Она в тысячу раз интереснее любых книг… А корабли-то у нас – чудо!» ему бы еще жить да жить, а он, чтобы спасти товарищей и свою чудо-лодку, этот путь выбрал сам по зову сердца и по духу своего воспитания.
Николай Владимирович только спросил: «Борис, ты знаешь на что идешь?» Тот кивнул головой: «Знаю, товарищ командир!»
С ним вызвались пойти еще несколько таких же отчаянных парней: кому, как не самим реакторщикам, лучше других знать свое хозяйство. Им дали какое-то мизерное время на палубе полюбоваться морем и небом, разрешили пройтись с «Беломором» в зубах, что в другое время было просто невозможно, проститься с друзьями, с жизнью. И они скрылись в отсеке. А там было узко и тесно, над реактором клубится густой пар, температура – больше 60 о С. Одно дело войти туда и осмотреть установку, другое – работать там с трубами, сварочным инструментом. Первая группа вместе с командиром, в простейших средствах защиты и противогазах «ИП-46», нашла место порыва и начала работы.
Из-за пара стекла защитных масок так запотели, что в них что-то делать было просто невозможно. Тогда смельчаки их начали срывать, и им пришлось дышать этой дьявольской смесью воздуха с радионуклидами. Аварийная команда почти полтора часа прямо-таки в настоящем аду монтировала эту так необходимую нештатную систему охлаждения, принимая на себя смертельный бой за выживание лодки и экипажа. Когда в реактор хлынул запас пресной воды на борту, он тут же чуточку успокоился, стал оживать: установка начала дышать ровно и спокойно. Это спасло лодку от теплового взрыва. еще через час температура реактора снизилась до безопасного уровня. Показалось, что угроза катастрофы миновала.
А добровольцы в реакторе просто заживо сожгли себя. Сначала они выглядели вроде бы нормально. Только потом их стало тошнить желтоватой слизью, у некоторых как-то сразу выпали волосы, а лица начали гореть и опухать. Из отсека смельчаков выносили на руках. Их распухшие лица покраснели, губы вывернулись, глаза налились кровью, из-под волос потекла сукровица. На них было страшно смотреть: обезображены они оказались полностью. Врач корабля майор Виктор Косач развернул свой санитарный пост, но что значили его таблетки против тысяч рентген, которые они схватили. Санитары не отходили от них ни на шаг, хотя точно знали, что ребята – это уже живые источники облучения. Как потом рассказывал командир субмарины: «еле ворочая языком, люди жаловались на боли во всем теле. Но никто не проклинал судьбу, не взывал о возмездии человеку, прямо или косвенно пославшему их на смерть». Они пошли на это не по приказу, а по зову сердца и долга. Не зря говорят, что хороший моряк познается в бурю. Жизнь этих мужественных ребят измерялась сутками.
Ударное охлаждение реактора привело к мощному выбросу радиации, которая невидимо поползла по всей подводной лодке, забралась в одежду, еду, оставшиеся крохотные запасы пресной воды. Николай Владимирович распорядился выдать экипажу из НЗ по сто граммов спирта. его когда-то учили, что под наркозом живая клетка меньше подвергается возбуждению нейтронного или гамма-потока. Всех свободных от вахты сразу же вывели на носовую надстройку и в ограждение рубки.
Нет, на судне открытой паники не было, но подлое чувство страха все-таки закралось не в одну морскую душу: слабые духом совсем сникли и даже потеряли надежду на спасение. У нескольких офицеров прямо-таки сдали нервы, и они ультимативно потребовали от командира вести «К-19» к ближайшему участку суши, там высадить экипаж, а лодку затопить. Похоже, начинался бунт на корабле. А этим кусочком суши оказался остров Ян-Майен. Но, во-первых, это самый скалистый остров в Северном Ледовитом океане, и спастись здесь было делом нереальным. А во-вторых, там базировались американские военно-морские силы, которые даже не подозревали о существовании единственного экземпляра новейшей атомной лодки СССР. Она была так засекречена, что о ее существовании не знала даже разведка США. А затопить ее под носом у противника значило не только сдасться в плен, но и «на блюдечке с золотой каемочкой» поднести ему царский подарок – архисекретный и лучший в мире подводный атомоход. Это уже – прямая измена Родине. Предательство в обмен на сохранение собственной шкуры не входило в планы командира, и он, опасаясь, что какую-то часть матросов паникёры могут подбить на стихийный мятеж, распорядился выбросить за борт все имеющееся на субмарине личное оружие. Оставил только пять «макаровых» – себе и ближайшим помощникам.
Правду говорят, что беда не приходит одна. Вскоре кустарный самострой снова стал капризничать: на лодке отказали автоматические клапаны для откачки воды и пара, самодельная система дала течь. Опять давление стало подниматься, а температура расти. И вновь – угроза взрыва. В смертоносный отсек спустилась еще одна группа добровольцев – старший помощник командира Владимир енин, старшина ракетчиков Леонид Березов и старшина команды машинистов Иван Кулаков. Но к разбушевавшемуся атомному котлу за переборку пошел один Иван Кулаков, который лучше других знал, что надо делать – открыть клапаны осушения и отсосать из реактора пар, чтобы привести в порядок давление и ликвидировать паровую подушку.
Надо быть не только физически крепким, но и сильным духом, чтобы, после того что случилось с аварийной командой, переступить порог «бушующего» реактора. Не зря же кто-то сказал: «Не просите у Бога легкой жизни, а просите, чтобы он сделал вас сильным». Потом старшина вспоминал: «я сам напросился на это задание… В отсеке теснота, жара, большая радиация. И тут, если честно, я впервые ощутил жуткий страх, что даже пилотка на голове поднялась. шел словно в пасть к удаву: знал же уже, что такое атом, видел искореженные лица ребят из реакторной группы. А там – никого. Только шум механизмов да хлюпанье воды под ногами. Трубопроводы, стенки светятся от радиации. Жутко…». На нем легкая одежда, на ногах – кожаные тапочки. Никаких специальных костюмов не было. В противогазе работать невозможно, стекла сразу же запотевали – температура больше 60. Пришлось его снять и работать голыми руками. Дышать невозможно, кожу обжигало. В голове была только одна мысль: «Найти клапан, открыть его, а самому не споткнуться и не упасть в воду, иначе – конец». Он не увидел, а нащупал рукой этот клапан, открыл его и побрел по щиколотку в радиоактивной воде обратно. через некоторое время ему пришлось снова войти в разъяренный реактор: какой-то еще по соседству клапан заело. Он, конечно, понимал, что шансы выжить минимальны, но все равно без колебаний пошел. А когда понадобилось туда спуститься еще раз, командир стал протестовать: «Ваня, в третий раз ты не пойдешь». Тут же пригласил очередного добровольца. Кулаков посмотрел на молодого матроса и, хотя тот был всего на пару лет моложе его, сказал: «Товарищ командир, пусть молодой живет. Мне-то уже все равно». Капитан второго ранга Николай Затеев только опустил голову, понимая, что в реактор акустика, радиста, сигнальщика или кока он не пошлет, там люди должны разбираться в механике.
Нештатная аварийная схема проливки атомной установки вроде бы заработала.
Но облученных радиацией моряков становилось больше. Безмолвная тишина моря просто угнетала. Ожидание помощи и неведение истощали нервы. А помощь-то даже и не предвиделась. хотя аварийный слабенький передатчик с радиусом действия около ста миль постоянно, уже где-то часов десять, посылал сигнал SOS, но никто на него не откликался – даже дизельные подводные лодки, которые находились совсем рядом в «завесах». Решиться на такое – риск. И не потому, что это нарушение правил связи. С одной стороны, «К-19» могут запеленговать «чужие» корабли или станция разведки НАТО, с другой – вряд ли кто-то из «завесы» без приказа захочет нарушить свою скрытность. Но свободные от вахт подводники стояли в дверях радиорубки и с надеждой ожидали отклика. А радисты уже стали жаловаться на головную боль, гул в ушах, дрожь в руках при работе на ключе, усталость, чаще стали просить их заменить и переводили дух на коврике возле аппаратов. Казалось, все усилия уходили впустую – экипаж стал заложником и жертвой секретности. Дорогостоящая атомная субмарина на глазах умирала, превращалась в безжизненную груду металла и источник радиации на плаву.
Ситуация казалась безнадежной. И все же нельзя было опускать руки. Командир приказал самых слабых вынести на верхнюю палубу. Николай Владимирович прикинул, что до базы – не менее шести суток. За это время «К-19» стала бы призраком со светящими трупами в отсеках. Он вспомнил карту, которую перед уходом в море видел в кабинете Главкома флота. На ней южнее места, где дрейфовала «К-19», должны были быть позиции советских дизельных лодок. «Один шанс на миллион, – подумал Затеев. – Но другого выхода нет». Пусть это подальше от родных берегов, но ближе к своим лодкам: а вдруг кто-то услышит – если даже не рискнет прийти на помощь, то хотя бы сообщит об этом в Генштаб. И командир принимает решение на малой скорости двигаться на одном реакторе не на базу, а на юг, к Форерским островам, в район учения – в надежде, что их обязательно найдут свои. Радистам приказывает продолжать посылать сигналы SOS.

По закону морского братства

А в это время дизельная лодка «С-270» поднялась на глубину девять метров для очередного сеанса связи. И тут же радист случайно поймал радиограмму:
«Имею аварию реактора. Личный состав переоблучен. Нуждаюсь в помощи. Командир «К-19». В ней значились и координаты терпящей бедствие лодки. Капитан третьего ранга Жан Свербилов тут же собрал офицеров. Пришлось делать выбор: с одной стороны, выходить из зоны учения без приказа командующего нельзя, это чревато не только карьерой, но и лишением погон и наград, с другой – в беде каждая потерянная минута может оказаться роковой. А Жан Михайлович по опыту знал, что согласования с «верхами» – это процесс затяжной, как минимум нескольких дней. На этой чаше весов перевесило морское братство.
Жизнь подводников – это всегда постоянный риск. Ведь в море дорог много, а на них ни кустика, ни ямки, ни канавки: ухватиться просто не за что, да и схорониться негде. Здесь и дружба подводников крепче морского узла, и взаимовыручка на грани героического самопожертвования: выше власти, славы, денег.
Поэтому и всплыли.
Погода была хорошая, светило солнце. Океан был спокоен. Вокруг – лишь крупная зыбь. шли на максимальной скорости. Только через четыре часа на горизонте забрезжили слабые очертания какой-то лодки в крейсерском положении.
Очевидно, у нее были уже давно осушены цистерны главного балласта, потому что она как-то мирно покачивалась над водой. На носовой надстройке людей больше обычного, почти вся команда. Когда приблизились, моряки «С-270» сначала опешили и с любопытством стали рассматривать лодку. Ведь еще никто из них никогда не видел советскую атомную ракетную субмарину.
Это была этакая пузатая и длиннющая махина объемом около десяти метров и высотой чуть ли не с трехэтажный дом. Рядом с ней их дизелёк выглядел просто карликом. Они увлеклись этим зрелищем и приблизились к атомоходу так близко, что даже не заметили, что уровень радиации на их собственной лодке подскочил почти в двадцать раз. Только вот офицеры встревожились: «если у нас уже выше нормы, то что у них?» Экипаж замер, вглядываясь в удручающую картину: на крохотном клочочке верхней палубы копошится муравейник полуживых людей – кто-то из них сидел или вообще лежал уже на носилках, кого-то поили, некоторых рвало.
Командир «К-19» попросил принять на борт дизеля одиннадцать тяжелобольных и помочь связаться с берегом – флагманским командным пунктом. Но как перенести на носилках больных? Уходя в море, подводники обычно сходни оставляют на пирсе. А в тот день штормило так, что никак нельзя было пришвартоваться. Выручила флотская смекалка. Пришлось приспособить для этого носовые горизонтальные рули «К-19», под которые «С-270» для опоры подвела свой форштевень – кованую балку, которая обеспечивает жесткость носовой кромки корпуса лодки. И по этим рулям, как по сходням, кого перенесли, кто сам перебежал. Всех разместили в первом отсеке. Их тут же раздели. За борт полетели не только одежда и автоматы, но и все, что фонило. Деньги, партийные и комсомольские билеты закладывали в герметичный кранец – ящик для хранения снарядов вблизи палубных орудий. Доктор Юрий Салиенко каждого обработал спиртом и одел в запасное белье. Моряки отдавали пострадавшим свою одежду.
После чего уровень радиации у спасателей подскочил до запредельной величины: ее излучали моряки с аварийной лодки.
Командир «С-270» сообщил на берег: «Стою у борта «К-19». Принял на борт тяжелобольных. Обеспечиваю радиосвязь. Жду указаний». А с берега ему устроили обычный разнос, пообещали чуть ли не линчевание: «Почему без разрешения покинули завесу? Ответите за самоуправство!» Понятно, ведь завеса на учениях – это строй дизельных лодок, которые прикрывают лодку, атакующую «вражеский» корабль. Кроме того, они осуществляют поиск и слежение за ракетоносцами неприятеля. Уйти из завесы – значит, оголить какое-то место в строю и дать «вражескому» судну возможность ускользнуть. И это расценивается как предательство, пособничество врагу. Уйти из завесы можно только в случае гибели или серьезной аварии. А тут ни с того ни с сего лодка покинула боевой строй.
Пока доктор хлопотал возле лежачих в первом отсеке, оба старпома пытались завести швартовые концы с одной лодки на другую, чтобы пострадавшую попытаться отбуксировать. Но как только дизелёк давал ход, натянутые концы троса рвались, как струны. Потом на аварийной лодке запустили дизель-генератор, чтобы чуточку подсобить «С-270». Но радиоактивный дым с брызгами повалил прямо в лица морякам. Генератор тут же остановили. И Затееву пришлось по секрету Свербилову сообщить, что у него колоссальный тепловой режим в реакторе и он с минуты на минуту ждет атомного взрыва. На что Жан Михайлович мрачно пошутил: «Осталось только радоваться, что мы в эпицентре и в случае чего не останемся калеками».
Пока в их квадрате было спокойно: ни самолетов, ни судов иностранных на горизонте не было. хотя на всякий случай приготовлены две боевые торпеды, чтобы в любой момент потопить «К-19». Но все обошлось: видно, проморгали НАТОвские «ястребы» легкую добычу. А наш берег что-то не спешил с ответом на тревожную шифровку командира «К-19», где объяснялась ситуация и была просьба разрешить эвакуацию экипажа. И это «гробовое» молчание тянулось уже больше пяти часов.
В это время радист дизельной подводной лодки «С-159» Анатолий Бударин случайно услышал в эфире какие-то еле слышные сигналы. Он их записал, но сразу шифровальщику не передал: боялся командира «эски», который в походе запрещал радистам самостоятельно «шарить» по радиоэфиру. Но его командир радиотехнической службы Анатолий Дудин, осторожный белорус с Могилевщины, посоветовал все-таки доложить Григорию Александровичу. Когда расшифрованную радиограмму прочитал капитан третьего ранга Григорий Вассер, лодка сразу же из завесы полным ходом понеслась на помощь пострадавшим морякам.
И уже ближе к вечеру, хотя стоял полярный день и было еще совсем светло, вахтенный сигнальщик на горизонте заметил длиннющую – метров этак сто двадцать – настоящую «акулу из стали», которая поразила всех своими громадными размерами. Подошли к лодке с левого борта, потому что возле правого уже покачивалась «С-270», и стали готовиться к эвакуации пострадавших.
В условиях бешеной океанской волны переносить людей оказалось не такто просто. Пришлось тоже отвалить носовые горизонтальные рули и получить что-то вроде «чертова мостика», который все время шатался и покачивался.
И когда шторм чуточку стихал и «плавники» обеих субмарин на волне выравнивались, семьдесят моряков и офицеров «К-19» смогли перебраться на только что прибывшую «эску» Григория Вассера. Старпом Юрий Бондарчук и боцман Иван Веревкин каждого принимали в объятия, когда лодки с треском сходились вплотную. Тут же, прямо на палубе, его раздевали и голенького отправляли вниз, где уже ждали доктор и штурман. Так как на судне не было душа, они каждого обмывали из чайника, обтирали тампонами со спиртом, надевали на него водолазное шерстяное белье и направляли в отсеки. Топили одежду, личные вещи, оружие – новенькие пистолеты, автоматы Калашникова и коды к ним. Благо что под килем у них было три тысячи метров. После этого по шкертам (веревкам) стали перетаскивать на борт морские чемоданы – это такие специальные парусиновые мешки с секретными документами, килограммов по шестьдесят каждый. И таких чемоданов на атомоходе оказалось штук сорок. Как и положено капитану, Николай Затеев последним покидал ракетоносец-первенец. Стоя уже на капитанском мостике своего коллеги, в вахтенном журнале «С-159» он записал: «Прошу циркулировать в районе дрейфа «К-19». Торпедный аппарат №4 прошу подготовить к залпу. В случае подхода к АПЛ военно-морских сил вероятного противника, торпедировать АПЛ «К-19» буду сам».
Поздно вечером «С-270» капитана Свербилова, перегруженная двумя экипажами, чуточку помятая при столкновении с «К-19», взяла курс на базу, а «С-159» капитана Вассера осталась до утра в охранении у борта «К-19». Все спальные места на дизельках отдали пострадавшим. Тяжелобольных кормили с ложечки, угощали шоколадом и компотом, подбадривали, рассказывали им всякие байки, чтобы как-то отвлечь от страданий.
А утром одна шифровка «берега» обнадежила: было дано указание идти на помощь всем кораблям, находившимся поблизости к аварийной лодке. К исходу третьих суток пути предстояло пересадить пострадавших на эсминцы, которые были уже в пути.
Как раз на третьи сутки погода резко поменялась: начался шторм с большой волной, дождем и ветром. Как только «слухачи», так уважительно называли акустиков, на «С-270», почувствовали, что их отслеживают локаторы эсминцев, лодка пошла им навстречу. Это были три эскадренных миноносца, которых моряки ласково называли эсминцами. Но в этот день шторм так разгулялся, что «эска» ни к одному из них не могла пришвартоваться. Пришлось приостановить попытку эвакуации пострадавших, заняться спрямлением лодки и только потом, со скоростью всего-то в шесть узлов под острым углом к волне, продвигаться в сторону базы.
«Радио» догнало лодку только на вторые сутки. Велено было высаживать пострадавших на другие эсминцы. Вошли в узкий, извилистый и врезающийся в сушу морской залив где-то возле Нордкина. А там глубины сумасшедшие, слева и справа в метрах ста двадцати отвесные скалы. И тишина. Так, при спокойной воде, на борт одного из эсминцев с пришвартованной «С-270» высадилось пятьдесят оставшихся моряков с атомохода. А на другой – прямо со шлюпок высаживал пострадавших капитан «С-159» Григорий Вассер.

Облучен и очень опасен

До базы путь неблизкий. На «эсках» было время в отсеках провести дезактивацию: струёй воды обмывали и щетками зачищали борта, переборки, настилы, приборы управления, меняли одежду, белье, вещи личной гигиены – все, на что реагировали стрелки простенького дозиметра, подвергалось обработке. Правда, тогда никто и представления не имел о предельной норме облучения. Когда моряки помогали пострадавшим перейти на эсминцы, удивились, что их там встретили по полной химической тревоге: в защитных комбинезонах, в противогазах, с приборами. А ведь они с ними вместе ели, пили, близко общались, даже спали в обнимку, не задумываясь о том, что их товарищи были источником радиационного заражения. Но именно на эсминцах подводникам с «К-19» умело оказали помощь. Ивана Кулакова сразу отправили в душ. Казалось, смыли с него всю радиационную «грязь», но когда он вышел из-под воды, прибор в руках дозиметриста как трещал, так и продолжал трещать. его снова под воду. И опять стрелка зашкаливает. Старшина светился весь – с головы до пят: щитовидка, руки и ноги особенно – везде чувствовался избыток дозы радиации. Ведь тогда думали, что нуклиды остаются только на коже человека: смой их – и все, опять чистенький.
Когда подошли к Кольскому заливу, дизелькам предоставили «зеленый коридор». У третьего пирса екатерининской гавани в Полярном сразу же обеспечили швартовку, так как своих швартовых концов ни у одной лодки не было. Такой встречи никто не ожидал: глазам прибывших открылся оцепленный автоматчиками в черных беретах крохотный причал, на нем множество стоящих в нервном ожидании адмиралов и генералов, в основном медиков, а также машин «скорой помощи». Командиры даже не знали, кому доложить о прибытии. С лодок на причал стали выгружать мешки с секретной документацией «К-19». Матросы их складывали штабелями прямо на пирсе, а служба радиационной безопасности флота тут же замеряла уровень радиации. И начальник медицинской службы флота генерал-майор Иван Тимофеевич Ципичев приказал их сжечь.
Первой с эсминца по сходням на пирс сошла группа обреченных. Пораженные смертельной дозой радиации, они отказались от носилок и, собрав в кулак все силы, в сопровождении матросов друг за другом спускались на берег – капитан-лейтенант Юрий Повстьев, лейтенант Борис Корчилов, старшины Борис Рыжиков, Юрий Ордочкин, Евгений Кашенков, матросы Семен Пеньков, Николай Савкин, Валерий Харитонов. А за ними – другие участники ликвидации аварии, получившие опасные для жизни дозы радиации: капитан третьего ранга-инженер Анатолий Козырев, капитан-лейтенант Владимир енин, старший лейтенант Михаил Красичков, старшина Иван Кулаков. Не нарушая морских традиций, последним покинул борт эсминца «Бывалый» командир «К-19» Николай Затеев. Он доложил командующему флотом адмиралу Андрею Трофимовичу чабаненко о случившемся и тихо спросил: «Товарищ командующий, что со мной будет?» Тот вздохнул: «Вон стоит начальник особого отдела, спроси у него».
Потом в течение нескольких месяцев «особисты» проводили допросы с выжившими членами экипажа – с протоколами и подписями на каждой странице, угрозами, вызовами по ночам, мол, надо разобраться, почему экипаж покинул лодку без достаточного на то основания. Пытались «выбить» показания против командира. Николая Затеева обвинили в том, что он покинул – пусть и облученный – корабль, «территорию СССР». Важно было найти «козла отпущения» и оправдать виновных. Спас его честь и честь команды президент АН СССР Анатолий Александров, конструктор реактора. Со счетчиком Гейгера он проплыл на катере мимо «К-19», после чего долго не мог прийти в себя: экипаж не должен был выжить на этой лодке. И сразу же оценил действия командира как «верные и героические». О том, что моряки совершили невозможное – предотвратили реальную угрозу возникновения ядерной войны, в панике не бросили, а сохранили первый дорогостоящий образец атомохода, проявили умение, смекалку, мужество, чувство патриотизма, – академик доложил Никите Сергеевичу Хрущеву.
И внезапно все изменилось: людей перестали дергать, а в меню столовой, где питались опальные подводники, появились яйца, апельсины, фруктовые соки.
Технические огрехи на атомоходе подтвердила и Государственная комиссия.
Иван Кулаков, как оказалось, нахватал «бэров» изрядно: адские боли терзали все его тело. Начал терять сознание. Сутками напролет около его постели дежурили врачи. Но больше всех пострадал, конечно, Борис Корчилов. Он неохотно отвечал на вопросы, отворачивал к стене свое обезображенное радиационным ожогом лицо. Именно он с первых и до последних минут монтажа нештатной проливки реактора бессменно оставался в опасной зоне. Потом в своих воспоминаниях Николай Владимирович Затеев напишет: «я первым делом навестил группу лейтенанта Корчилова. То, что я увидел… Жить ребятам осталось считаные дни, если не часы. Боже мой, что сделала с ними радиация! Лица побагровели, губы распухли так, что лопались, из-под волос сочилась сукровица, глаза заплыли… Услышав мой голос, Борис, еле ворочая распухшим языком, попросил: «Товарищ командир, откройте мне глаз…» Приподнял опухшее веко. Он попросил пить. Взял чайник с соком и приставил носик к губам Корчилова. Тот с трудом сделал несколько глотков. едва удержавшись, чтобы не расплакаться, я сказал ему: «Прощай, брат!» До гробовой доски не забуду пронзительный прощальный взгляд…»
Н.С. Хрущев ежедневно связывался с Полярным и требовал доклада. И Анатолий Петрович Александров убедил Никиту Сергеевича, что лечение облученных членов экипажа «К-19» – это важно еще и для медицинской науки. Поэтому Хрущев тут же распорядился поместить всех пострадавших в ведущие клиники страны – военно-медицинскую академию имени С.М. Кирова и первый военно-морской госпиталь Ленинграда, а также в стационар Московского Института биофизики к известному только в узких кругах радиологической медицины молодому, но талантливому доктору Гуськовой. Имя врача-радиолога Ангелины Константиновны Гуськовой замелькало в печати только после чернобыля, когда она уже была известна мировому медицинскому сообществу.

Вернуть жизнь, что подвиг совершить

В военно-медицинской академии Ленинграда едва живого Ивана Кулакова поместили в палату смертников, где до этого уже скончались два его товарища.
Он был на очереди: температура за сорок, руки и ноги полностью обожжены, в крови начали стремительно распадаться лейкоциты, сворачиваемость нулевая. ежедневные переливания крови результатов не давали. Кровь доноров распадалась в его венах – так действовала полученная сверх меры доза облучения. После уколов через микродырочку вытекала розовая «водичка». Сестра пластырь налепит, чтобы она не сочилась, – вот и вся недолга. Жар просто удушающий. Все его тело оказалось сгустком боли, к которой он был уже равнодушен. Полностью выпали волосы, кровоточили десны, шатались зубы, потерял зрение, остался без ногтей: они «слезли», как чешуя с рыбы. Память то куда-то улетучивалась, то вдруг появлялась. есть просто невозможно: рот, язык, горло повреждены. Сунули трубочку через нос и в желудок капали чего-то по капле. Короче, помирал Иван Кулаков мучительной смертью: одной ногой уже зацепился «за разделительную полосу того света». шансов выжить почти не оставалось. И только начальство убаюкивало: «Выздоравливайте, нуждаться ни в чем не будете». Они чувствовали, что дни старшины сочтены и можно обещать ему все что угодно. Врачи наскоро отстучали тревожную телеграмму матери, где без дипломатии сообщали: так, мол, и так, состояние слишком тяжелое, если хотите застать своего сына живым, срочно приезжайте. И брат Сергей тут же примчался в госпиталь. Ужаснулся и заплакал. А его открытым текстом строго-настрого предупредили: «Вы ничего не видели и не знаете. Запомните это надолго». И все же и врачи, и сестрички, и санитарочки отчаянно пытались его спасти, несмотря на то что с таким случаем встретились впервые.
Наконец, начальник отделения Григорий Ильич Алексеев, не находя другого выхода, решил рискнуть – первым в советской медицине сделать пересадку костного мозга. Доноры – друзья-подводники, курсанты училища – стояли в очереди.
Из восьми молодых, здоровых, сильных ребят несколько даже потеряли сознание после этой болезненной процедуры. Уже на операционном столе Иван хирурга шепотом спрашивает: «А вы кто?» И слышит ответ: «я Григорий Ильич. А жить вы будете. я вам это гарантирую». «Когда поправлюсь, женюсь и сына обязательно назову Гришей», – сказав это, Иван сразу же отключился…
После операции он почти сразу же почувствовал облегчение и забылся, как ему показалось, крепким, богатырским сном. Приснилось ему, что небо вдруг озарилось красным цветом и что-то грохнуло, аж земля вздрогнула. Он кричит своему другу: «Бог с неба упал, пойдем посмотрим…» И тут сестричка его тормошит для очередного укола, которые делались ему каждые два-три часа. А он возмущается: «Первый раз в жизни мог Бога увидеть, а вы разбудили…» В общем, быстро бывший смертник пошел на поправку. Рассказывали, что когда с каждым днем стало увеличиваться в его крови число лейкоцитов, больше всех радовался и даже прыгал от счастья доктор Алексеев. И на обходе еще только подающему признаки жизни Ивану Кулакову уверенно сказал: «Теперь-то я спокоен. Ваши счастливые дни впереди». Думается, правду говорят: «Вернуть с того света к жизни, что подвиг совершить».
В госпитале Иван Кулаков, как он потом говорил, провалялся месяцев девять. чуть окреп, и его отправили в санаторий. Там стали отрастать волосы, кучерявым заделался. Ребята не верили, что свои, и все время дергали, полагая, что нацепил парик. А потом парня в 23 года комиссовали подчистую, сняли с воинского учета, дали вторую группу инвалидности, положили на проживание 32 рубля и сделали вид, что осчастливили, мол, дуй, парень, на все четыре стороны. Поехал к Володе на Украину. Невестка Люба без намеков давала понять, что он пришелся совсем не ко двору, и считала его нахлебником-лоботрясом. Кому нужен лишний рот?
Почти год Иван маялся, переживал, что оказался тяжелым ярмом для семьи старшего брата. Попробовал устроиться на работу. Когда кадровики открывали его медицинскую книжку, где красовался диагноз «астено-вегетативный синдром», тут же выставляли за дверь, видя в нем человека, только что выпущенного из «психушки». А о лучевой болезни ему велено было забыть на долгие тридцать лет. Об этом Иван не мог сказать даже своему родному брату.
Он был убежден, что надо ему уезжать, но вот только не знал куда. Собрался с духом и написал отчаянное письмо начальнику политотдела, мол, как жить дальше: или с кистенем на большую дорогу податься, или шастать по вокзалам с протянутой рукой, милостыню просить – подайте ради Христа бывшему подводнику. И добрая душа Кузьминчук пошел по инстанциям. Сначала «нажал» на медиков, которые переосвидетельствовали старшину и сняли с него инвалидность.
Потом написал характеристику «наверх». И через месяц Иван Кулаков получил предписание командующего Северным флотом прибыть в Мурманск на базу подготовки моряков-подводников и заступить в должность начальника тренажерного сектора. хотя в море его не пустили, но в учебном центре инструктор мичман Иван Петрович Кулаков почти двадцать лет готовил влюбленных в море юношей управлять подводной лодкой именно в сложных условиях. И тут, в столице советских атомоходов, на его глазах продолжалась биография его субмарины.
Иван Петрович часто вспоминал появление в Западной Лице Юрия Гагарина. Юрий Алексеевич часто признавался: если бы не попал в космонавты, то пошел бы в подводники. И он им все-таки стал. ему только пришлось на Северном флоте на какое-то время стать просто «карасем» – так моряки называли матросов-новичков. Мало кто знает, что Юрий Гагарин после летного училища на Кольском полуострове с аэродрома Луостари приступил к полетам в отряде Североморских летчиков. Место военно-морской базы Лиинахамари на берегу Печенгского залива в Девкиной заводи – удивительно красивое и труднодоступное в Кольском Заполярье. В этом, в переводе с финского, «каменном цветке», самом северном, богом забытом «медвежьем уголке», среди местной тундры и серых скал Мурманской области всегда были суровые условия службы. Именно отсюда Юрий Алексеевич попал в отряд космонавтов: кандидаты отбирались из военных летчиков-истребителей самим Королевым. Тот считал, что как раз такие летчики уже имеют опыт перегрузок, стрессовых ситуаций и перепадов давления. Так вот, в 1965 году Юрий Алексеевич нежданно-негаданно появился на первой базе атомного подводного флота и оговорил с флотским начальством свой выход в море на какой-либо атомной подлодке. В это время был намечен контрольный выход в море «К-35», то есть не пришлось эту «экскурсию» организовывать специально.
Первого космонавта оберегали пуще глаза. Поэтому командира лодки со всех сторон обложили инструкциями. Сначала потребовали погрузиться только на перископную глубину. Когда поняли, что это опасно и рискованно, решили, что лодка «прокатится» на относительно безопасной глубине – где-то 40 метров. А по флотским традициям, чтобы «причаститься» и стать настоящим подводником, надо поплавать на рабочей глубине – не меньше 240 метров. Командиры в рубке пошушукались и решили чуточку схитрить: глубину имитировать громкими докладами. Юрия Алексеевича под каким-то предлогом увели из центрального отсека, где перед глазами аппаратура: опытный летчик прекрасно «читает» приборы, просто так его не проведешь. Когда он посмотрел в перископ, тут же удивленно спросил: «И через этот маленький глазок вы общаетесь с миром?» Когда вышли в море, подводники наперебой стали объяснять космонавту устройство лодки. Свита была внушительной, «знатоков» – хоть отбавляй, все хотели попасть в историю.
Юрий Алексеевич принял правила игры. Посвящение в подводники – это сродни крестинам, только там водичкой поливают, а тут ее выпивают. И выпить надо залпом. Он выпил полагающийся по традиции посвящения плафон забортной воды, поцеловал кувалду, привязанную в одном из отсеков к подволоку – обшивке внутренней стороны потолка. Получил в подарок канадку – кожаную куртку из овчины, обязательный атрибут офицеров-подводников, – чем остался доволен, сказав, что ему в ней было бы гораздо удобнее в космосе, чем в скафандре. А на пирсе космонавт глубоко вздохнул и сказал: «Ну, ребята, мне легче еще раз в космос слетать, чем с вами в море выйти». хотя для подводников это было обычным делом, просто службой. Вряд ли эта история осталась в официальных документах, а вот флотская молва открыто, как приятное слуху отдаленное многоголосое эхо, гуляет в рядах морской братии из поколения в поколение.
Потом Юрий Гагарин посетил атомоход «К-19». И не потому, что там произошла авария, которую строго скрывали за семью замками плотной завесой секретности, – даже новый состав экипажа о ней ничего не знал. А потому, что это был, как и его космический корабль «Восток-1», самый первый атомоход с баллистическими ракетами. И тут нашлись свои азартные «экскурсоводы», которые наперебой взахлеб выдавали на-гора не только достоинства субмарины, но и какие-то нюансы своей особой походной жизни в безмолвном мире океанских глубин: денно и нощно месяцами из-под воды и носа не высунуть, свежий воздух – роскошь, бессонные ночи, из-за четырехчасовых вахт, учебных занятий, обслуживания матчасти – земной режим побоку, сесть завтракать можно в три часа ночи, а ужинать – в пять вечера, да и нет «почтового тракта», а без писем от родных тоскливо бывает. Смерть там шастает, как вольный степной ветер, ждет не дождется, когда кто-то потеряет бдительность и чуть-чуть отступит от инструкции или допустит халатность. еще и навигация во льдах совсем не простая: в случае какого-либо ЧП можешь и не всплыть. Юрий Алексеевич знал, что у подводников служба далеко не сахар, но не представлял всей ее сложности.
И, прощаясь, обронил: «Думаю, проще три раза в космос слетать, чем один раз спуститься на дно океана».
Ну а «К-19» продолжала накручивать на барабан своей истории трагические события одно за другим. Служба ракетоносца пришлась как раз на разгар «холодной войны». О такой «войне» все слышали, но не все знают, что это такое.
А вот экипажи субмарин каждый день ее ощущали. Этот смертельный «холод» был совсем рядом, пролетал возле корпуса подводной лодки. Бывало, над водой уже давным-давно утро, солнце встает, а подводники еще и глаз не смыкали. Все, кто на вахте, – в полусонной дрёме прямо на боевых постах, только акустикам никак нельзя дремать. Как только «слухачей» появляется «посылка в гидролокаторе», у всех сон тут же проходит, щеки горят, руки на кнопках пультов.
Но после страшной трагедии на «К-19» в военном ведомстве решили ее потопить: за довольно короткий срок она «наверху» стала «головной болью», обросла сплошными несчастьями, и главное – ее корпус был поражен радиацией. Дело-то нехитрое, просто оттащить подальше в Арктику и пустить на глубину с глаз долой.
Но экипаж защитил горемычную свою страдалицу, хотя это было не менее опасно, чем во время самой катастрофы: хотелось любой ценой спасти стратегическое судно и память о погибших товарищах. Моряки-энтузиасты сутками своими руками дезактивировали аварийный реакторный отсек и извлекали опасные боеголовки, буквально по сантиметру отскребали радиоактивную «заразу» от стен, пола, потолков и все, что фонило в других местах, шлифовали, скоблили, отмывали. А убийца в «шапке-невидимке» просто разрушал добровольцев изнутри. хотя некоторые участники дезактивации отправились к своим товарищам, побывавшим в отсеке с атомным реактором, прямиком на погосты, первый атомоход все-таки привели в чувство, и двенадцать смельчаков повели его на капитальный ремонт. Уже на подходе к родному порту недалеко от Северодвинска (бывшего города Молотовска) судно застряло на мели: выработана вся энергия и даже сели генераторы. Пришлось провести еще одну довольно сложную спасательную операцию.
За три года первый ракетоносец все-таки восстановили: заменили оба реактора, а старые «захоронили» на дне бухты Абросимова у Новой Земли. чтобы исключить трещины в трубках первого контура реактора, нержавеющую сталь заменили титаном, смонтировали аварийную систему охлаждения реактора, изменили размеры, модернизировали пусковую установку – теперь ракеты выпускались уже из-под воды. И после этого его вернули в подводный строй Северного флота. Но злой рок преследовал эту невезучую субмарину. через каких-то лет пять в Баренцевом море во время изменения глубины «К19» столкнулась с американским атомоходом «Gato», который крутился в полярных водах с разведывательной миссией. А ещё через года три – 24 февраля 1972 года – возвращались с учения домой, из Атлантики на Север. Ничто не предвещало беды. Вдруг вахтенному офицеру девятого отсека сообщили о пожаре, а из помещения послышались крики, надрывный кашель, стук в переборки. Прошло минуты две, и все стихло. Известно, что загоревшийся отсек мгновенно становится раскаленной топкой и переходной люк для спасения открывать нельзя, чтобы огонь не пошел гулять по лодке и чтобы дать шанс на спасение другим.
И все-таки огонь и угарный газ просочились в соседние отсеки. Жертв становилось больше. Началась борьба за живучесть лодки.
Вплоть до самого последнего дня «К-19» не оставляла моряков-подводников в покое. После страшного первого пожара на ней было еще два локальных, но тоже опасных возгораний. На морских маневрах в нее как-то угодила учебная торпеда, и с пробоиной она едва не затонула. Повезло, что глубина была всего несколько метров. Во время ремонта в аккумуляторном отсеке возникла электрическая дуга. И на этот раз не обошлось без человеческих жертв. Несчастья одно за другим преследовали первый ракетный атомоход буквально по пятам: аварии, пожары, столкновения на воде и под водой унесли десятки жизней. И каждое из этих трагических событий на нем могло вызвать утечку радиации, потому что там было три ракеты, а заряд каждой – пять-шесть «хиросим». Моряки и дали ей прозвище «хиросима», а еще называли «лодкой Судного дня», имея в виду последние дни жизни.
Беда за бедой преследовали «хиросиму» больше тридцати, лет пока она бороздила в морях и океанах – так и прошла горемыка свой боевой путь буквально по лезвию бритвы. Она еще с чертежей на кульмане и до последних своих дней считалась и невезучей, и несчастливой, и неудачницей. Но ветераны-подводники ее всегда защищали: «Она выходила из таких ситуаций, при которых другие субмарины не выживали и навечно заиливались на дне морей и океанов». Очевидно, потому, что это ракетное судно было родоначальником советского атомного подводного флота, что за двадцать тысяч ходовых часов прошло в сложнейших условиях путь в два раза больший, чем расстояние от Земли до Луны, что постоянно выходило на боевые дежурства, запускало и ракеты, и торпеды, что оказалось долгожителем. ее последователи по проекту 658М в составе Северного флота давным-давно уже списаны и в Оленьей Губе или Гремихе на отстое, проще говоря, в корабельном морге ждали, когда их порежут на мелкие кусочки. А вот на «К-19» военно-морской флаг спустили только в девяностых годах, уже после раздробления огромного Союза на крохотные «удельные государства», и поставили на прикол к одному из резервных причалов Видяево. Там с нее сняли реактор, а корпус пристроили в очередь на утилизацию.
Правда, до мичмана Ивана Петровича Кулакова слухи о мытарствах в последние десятилетия спасенной им «К-19» доходили уже в Минск, где он бросил свой якорь после ухода со службы в отставку.

Счастье вдруг постучалось в дверь

В деревню Давыдово, что в Горьковской области, Иван Кулаков приехал просить у Марии Николаевны руки ее младшей дочери Александры. Познакомились они год назад случайно. Иван приехал в Муром к другу, с которым вместе пережили ужас катастрофы на «К-19», и тот пригласил его в парк на танцплощадку. А там бравый моряк-холостяк как увидел такое чудное русское создание, так и глаз не мог отвести: очень уж ладно, как у модели, сформированная фигура. Жизнерадостная, чертовски красивая, она не ходила, а будто лебедушка плыла.
Когда расписались и сыграли скромную свадьбу, сели в поезд и – на Север.
Иван не мог поверить своему счастью. А оно под стук колес дремало на его плече.
Строго засекреченный крохотный поселочек моряков-подводников Заозёрный встретил молодоженов неласково. Там вообще климат дружелюбным не назовешь, а тут как раз северный ветер разгулялся, просто валил с ног. Да и холод прошибал до самых пят. Правда, это не соседняя база Гремиха, прозванная НАТОвцами «осиным гнездом» за то, что имела прямой выход в Северный Ледовитый океан и могла мигом скрытно отправлять на задание целые группы ракетоносцев. Вот там-то, на стыке морей, самый ужасный климат – леденящий холод и ураганные ветра. Поэтому на улицах натягиваются от дома к дому канаты, дети и женщины, как альпинисты, используют страховочные карабины.
Александре поначалу все здесь не понравилось: серое унылое море, серые унылые сопки, серые дома… Даже люди показались серыми и унылыми. Могла ли она тогда подумать, что навеки полюбит этот суровый неповторимый край, что спустя много лет будет во сне видеть эти море и сопки. А завораживающая красота северного сияния! Когда она впервые над головой увидела эту огромную воздушную разноцветную «занавеску» – остолбенела, такая в ней была колдовская сила.
А как только молодожены переступили порог своего дома, им уже нипочем были хмурый Заозерный и северная холодрыга – такое они почувствовали счастье. За пару дней Саша холостяцкую однокомнатную квартиру на первом этаже офицерского пятиэтажного дома перевернула кверху дном: все переставила, перестирала, перемыла, перечистила, повесила новые шторы. В холодильнике появились продукты, от плиты расходились волны аппетитных ароматов. Она сразу же, как говорят военные, вступила в должность хозяйки семейного очага, где любимый мужчина должен чувствовать себя в безопасности, залечивать душевные раны, набираться сил. И этот дом стал зеркалом ее мудрости, трудолюбия, нежности. Она чувствовала себя совсем не кухаркой, не семейным гастарбайтером, а полноправной хозяйкой.
«Застегнутый на все пуговицы» Заозерный в миру значился просто «почтовым ящиком». После Мурома Александре Васильевне тогда было как-то чудно – выйдешь из подъезда, и тут же перед глазами, как в кулачке, весь поселок: больше десятка пятиэтажных домов. А поодаль просматриваются школа, Дом офицеров, аптека, бедной сироткой стоящий магазин, где можно купить все что надо – спички, соль, модную кофточку, вяленую зубатку, валенки.
Александра Васильевна иногда себя ощущала затворницей в северной ловушке, затерянной от людских глаз между сопками. А иногда казалось, что она в фабричном общежитии, где все просто и знакомо, где без спроса ходят в гости, где сообща дни рождения справляют и в автономку всем двором провожают: поселочек-то – одна большая семья. Ведь там кроме моряков-подводников, их жен и детей никого.
Но пройдут годы. И Заозерск «лилипутские штанишки» сменит на «концертный фрак»: встанет вровень со Звездным городком и Байконуром и по размаху застройки, и по архитектурным изыскам, и по числу жителей. Там появятся дома-высотки, стадион, детские спортивные школы, кинотеатр, еженедельная газета «Западная Лица», вечернее радио и телевидение. Местные с гордостью заговорят: «Ну, если Лица не столица, то Париж не заграница».
А пока Александра собиралась в дорогу – пора: была уже на сносях. Свой-то роддом еще был только в строительных лесах, и подводники наследников принимали из рук акушеров древнего города Кола, где еще в XV веке основан был острог, первый форт-пост России на Севере. А это не ближний свет, больше ста верст, где-то аж под Мурманском.
Когда Иван Кулаков примчался в эту знаменитую на всю округу «кузницу малюток» и из массивных входных дверей ему вынесли издающий звуки сверток, он еще не верил в свершившееся чудо. Александра, увидев его взволнованное лицо, улыбнулась: «Вот это и есть твой Гриша… Вылитый ты». Она тогда даже не догадывалась, почему по его щекам прокатились скупые мужские слезы, и он тоже не мог ей это объяснить: для него пока не кончился срок табу о катастрофе на субмарине – прошло всего-то десять лет. Иван только подумал, что это какая-то случайность. Ведь ему не раз намекали, чтобы он на потомство не рассчитывал. А тут – богатырь.
Ровно через пять лет в его семье появилась крепенькая курносая девочка. Наташа родилась аккурат после «женского дня» в самом Заозерске, переименованном в Североморск, чуть ли не через дорогу от дома. И большая семья справила новоселье в соседней новой пятиэтажке по улице Колышева уже в просторной двухкомнатной квартире, где нашелся уголок и маленькой девочке, и школьнику.
Когда Гриша закончил второй класс, родители засобирались на материк.
Мичману Кулакову предложили на выбор три города – Москва, Киев, Минск.
Александра Васильевна хотела в Москву, там у нее жила подруга. Но Ивана Петровича тянуло на родину. И в 1980 году, сразу же после Олимпийских игр в Москве, семья временно нашла приют в квартире младшего брата Сергея Петровича на улице Сердича. Жили в тесноте, но без обид и упреков. И когда переехали в только что построенный дом по улице Якубовского, все вздохнули с облегчением и разбежались по своим комнатам.
После десятого класса Гриша поступил на энергетический факультет Политехнического института. Специальность выбрал «Тепловые атомные станции».
И молодой специалист Григорий Кулаков стал начальником смены Минских тепловых сетей. Так он по карьерной лестнице дошагал до главного инженера второго сетевого района: в его руках управление отоплением и горячей водой центра города. У них с Ольгой Владимировной уже взрослый сын Артем.
Родители и своей дочери Наташе помогли получить образование. Сначала она после профтехучилища поработала контролером-кассиром Сбербанка. Потом с отличием закончила финансово-экономический колледж, а через года четыре уже слушала лекции профессоров Международного гуманитарного экономического института. И с красным диплом пришла на работу в Альфабанк. Наталья Ивановна подарила родителям троих внуков. если старшей, Насте, Иван Петрович читал сказки, играл с ней в песочнице, входил в цирк, Аришу носил на руках, чувствовал ее родное дыхание, то вот маленького Ярослава, так уж распорядилась жизнь, ему не довелось даже повидать.

Открой свое личико, правда

Статья «”К-19″. Хиросима всплывает в полдень» в «Комсомолке» ошеломила большую семью Кулаковых и перевернула их жизнь. Это было в 1991 году.
Александра Васильевна с дочкой проплакали всю ночь: охали и вздыхали, вспоминали и удивлялись. Ведь спрашивала же она, откуда у него на бедре вмятина или почему руки и ноги обожжены. Иван Петрович обычно махнет рукой: «Ай, были небольшие проблемы на лодке». Но вот о том, что у него когда-то была очень тяжелая степень лучевой болезни, казалось, не помнил даже он сам все эти тридцать лет. Как только захлопнулась за ним дверь госпиталя, этот диагноз напрочь вылетел из его головы.
Вот и плакали – от бессилия, обиды, сочувствия, удивления: надо ж было иметь такую железную волю, чтобы столько пережить, а потом долгие десятилетия носить на душе непосильный для человека груз и не сломаться. Как он вообще остался в живых, да еще стал таким ласковым и нежным мужем, отцом, дедушкой?
А все началось с неугомонного Николая Владимировича Затеева. Командир никак не мог смириться с тем, что страна «закопала» память о его героическом экипаже. Он ночами шаг за шагом стал воссоздавать события той страшной катастрофы на «К-19». Исписанные ровным почерком листочки один к одному складывал в папку с завязочками. Для хранения выбрал дальний ящик своего письменного стола, который закрывал на ключ. Даже от домашних скрывал свои мысли: тридцатилетний срок молчания о катастрофе еще не кончился, а слово офицера для него было свято. читать никому не давал, да и Антонина Александровна, его супруга, не очень-то настаивала: за полвека совместной жизни усвоила, что не все военные подробности ей полагалось знать.
Только в апреле 1990 года Николай Затеев осмелился рассказать об аварии на «К-19» в военном отделе газеты «Правда», а в июле там появилась первая публикация. Следом газета Северного флота «На страже Заполярья» опубликовала воспоминания командира электротехнического дивизиона Владимира Погорелова.
Николай Владимирович болел долго и тяжело. И когда уже стал угасать, отдал рукописи дочери и писателю Николаю Черкашину, который об этом событии написал три книги. Книгу «”Хиросима” всплывает в полдень» он подарил своему земляку.
А Иван Петрович оставил ее сыну с автографом: «Дорогому и любимому сыну Григорию от отца, участвовавшего в ликвидации аварии атомного реактора…»
«Комсомолка» разворошила «муравейник» пишущей братии. Редакционные «муравьи-добытчики» тут же протоптали стежки-дорожки к стандартным многоэтажкам на улице Якубовского в поисках дома номер двадцать шесть, надеясь откопать для своих читателей сенсационную «бомбу». И эти тропинки еще долго не зарастали. Пресса посвятила свои страницы старшине команды трюмных машинистов Ивану Петровичу Кулакову: пытались описать его нелегкую жизнь со всех сторон. В восемьдесят первой квартире дверь почти не закрывалась. хозяин с аккуратной шкиперской бородкой всех встречал добродушной улыбкой. А когда протягивал руку, то пожать ее не каждый осмеливался. Кисть Ивана Петровича напоминала скорее муляж: была болезненно белой, хрупкой, как бы усохшей, какой-то неестественной. Он тут же смущенно добавлял: «Да и ноги по щиколотку тоже не заживают. Кожица там не держится – лопается, расползается. Зимой руки и ноги мерзнут, а летом их надо оберегать от солнца. Вот так и живу уже тридцать лет, свыкся как-то».
Как только вся правда о трагедии на «К-19» освободилась от тайной завесы, она быстро разлетелась на разные континенты. И в доме Ивана Петровича Кулакова зазвучала чужая речь, засверкали вспышки фотоаппаратов, затрещали на треножных штативах съемочные аппараты совсем «не наших» телевизионщиков и киношников. Первым появился эстонский газетчик. Больше фотографировал и слушал: на русском языке говорил плохо. Газетенку потом прислал, но что он там написал, до сих пор никто не знает: чужой язык – потемки. Потом пожаловали англичане. Обложили Ивана Петровича яркими осветительными фонарями и через переводчика долго мучили расспросами. Не оставляли в покое ни жену, ни детей. Кто-то после рассказывал, что документальный фильм с его участием на экранах Туманного Альбиона зрители приняли с восторгом: британцам не верилось, что поцелованный в смертоносном отсеке излучающим атомом моряк через тридцать лет не только еще живой, но и полон сил, духа, веры, даже счастлив.
Иван Петрович Кулаков предстал и перед своими земляками – на белорусских телеканалах в программах «Обратный отсчет» и «Судьба человека».

Последний поход моряка

После просмотра американского блокбастера «К-19. Оставляющая вдов» в кинотеатре «Партизан» домой шли молча. Каждый думал о своем. Наташа крепко вцепилась в руку отца, как будто тот собирался вот-вот войти в закипевший реактор, и плакала. Гриша вспомнил две фотографии. На одной – отец без волос, и его медсестра кормит из ложечки, а на другой, сделанной через года четыре, – у него черная густая шевелюра, такая вьющаяся. Внешне это уже был просто жизнерадостный молодой бравый моряк-красавец, совершенно без признаков болезни. Произошло какое-то сказочное чудо. Сказали бы о ком-то – никогда не поверил бы. Господи, откуда же у него после этого столько житейской мудрости, терпения и душевного тепла? Ведь и вырос-то он в послевоенной голодной деревне, где вечные труд, заботы, нужда оставили сил только на среднюю школу.
Бывало, они с сестрой за столом «носом крутят» – есть не хотят. А он улыбнется и скажет: «А может, вам сготовить супчика с крапивой и травкой, как это было у нас после войны?» Смотришь, и ложки уже загремели о дно тарелки. Он мог и одернуть, иногда даже помахать ремешком – так, для острастки скорее, чтобы не слишком проказничали и умели отвечать за свои поступки. Отца боялись, он был строгим. Но всегда был справедлив. Думается, хорошо его учили в Ленинградской высшей партийной школе. Он у себя в подразделении даже парторгом несколько раз избирался.
Подробности об аварийной лодке дети узнавали, подслушивая обрывки воспоминаний сослуживцев отца, когда те собирались в их доме за чаркой и шкваркой. После фразы «А ты помнишь…» всегда следовали подробности тех трагических событий, имена членов экипажа, последствия. По этому поводу поэт Давид Самойлов как-то заметил: «В памяти такая скрыта мощь, что возвращает образы и множит».
Гриша тогда удивлялся: «Ну что за народ эти подводники – профессия такая опасная, а у них глаза сырые при упоминании о дальних походах на лодке?» На что Иван Петрович как-то отпарировал: «Да это и не профессия, а образ жизни».
После этого понимаешь, что подводный флот – это не работа, не вид деятельности и даже не служба. Это Судьба и Религия.
Иван Петрович почти четверть века душу вкладывал в любимое дело. Механик от Бога, он и в отставке оказался изобретательным домашним левшой. Ведь нигде не учился, но дома руками делал все – просто какой-то самородок. И никто даже не задумывался, откуда у него эти умения. Дети иногда удивлялись, где же все-таки «зарыт» его талант – в руках, голове, душе? За что бы он ни брался, все доводил до конца и делал на совесть. Причем «чистым» пенсионером никогда не был. В Минске на заводе вычислительной техники в районе улицы Притыцкого во вневедомственной охране он долгое время был заместителем начальника, а туда принимали в основном кадровых военных. Но это ему не мешало заниматься еще и фотографией. После аварии командование Северным флотом наградило его именным фотоаппаратом ФЭД с дарственной надписью. И он старался оставить на кадрах пленки самые памятные моменты своей жизни: рождение детей, счастливую Сашеньку, друзей, чудную природу Севера и родной Беларуси.
И сегодня эти фотографии – гордость семьи и самая дорогая память об Иване Петровиче.
Врачей Иван Петрович не жаловал и к ним редко обращался, боялся, что они всегда найдут тысячи болячек. Ну а когда стал потихоньку сдавать, пришлось пойти к ним на поклон. Сначала болели обожженные ноги. Потом появилась одышка. Спасали только таблетки. Примет таблетку и с тросточкой спускается с третьего этажа вниз, чтобы пройтись: считал, что воздух и движение – это жизнь.
Перед тем как подняться по лестнице, снова принимал таблетку. его периодически отправляли в Аксаковщину или в санаторий для ветеранов «Криница», что в Ждановичах. Но его «мотор» все чаще и чаще стучал с перебоями. После операции на сердце в 10-й больнице он вдруг сказал: «Знаете, я впервые вздохнул свободной грудью». Он воспрял духом, стал чаще улыбаться, шутить, что-то планировать и в хорошем настроении отправился на реабилитацию. Но из Аксаковщины его снова привезли в чижовку: потребовалась еще какая-то операция. ее сделали, и после этого он стал угасать, даже врачи не могли понять почему. Иван Петрович, чтобы отвлечься от тяжелых, грустных дум, интересовался работой детей, здоровьем внуков, заботами жены. Видно было, что ему больно, плохо, но он не жаловался, не проклинал судьбу, не искал виноватых. А 10 марта 2008 года Александре Васильевне сообщили, что её муж в четыре часа утра скончался.
На семейном совете Ивана Петровича решили похоронить на кладбище деревни Захаричи под Заславлем, где живет его младший брат. Провожая в последний поход героя-подводника, в знак благодарности за его заслуги низко склонили головы и матросы, и старшины, и офицеры – представители Белорусского Союза военных моряков. С одобрения Министерства обороны страны траурный ритуал проходил с воинскими почестями: рота почетного караула, военный оркестр, гимн Беларуси, салют из боевого оружия. Об этом уже вечером поведали все информационные службы радио и телевидения, а утром – республиканские газеты.

Опубликовано в Новая Немига литературная №6, 2022

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Ландер Владимир

родился в 1936 году в городе Нерчинске Читинской области. Окончил Московский инженерно-строительный институт, Минскую высшую партийную школу. В журналистике с 1958 года. Член Союза журналистов СССР с 1967 года. Заслуженный журналист Белорусского союза журналистов. Лауреат конкурса «Золотое перо». Автор книг «Соединяя знания и труд…» – к 60-летию Белорусского общества «Знание», «Одиссея Ивана Кулакова из деревни Петрыги», «Восхождение на театральный Эверест», брошюры «Село мое родное» о возрождении белорусского села, переведенной на пять европейских языков, двухсерийного документального фильма «Індустрыя крочыць на сяло». Документальные повести “Солдат войну не выбирает», «Магическая сила» и др. печатались в журнале «Неман», а очерки – в «Сельской газете». Живет в Минске с 1956 года.

Регистрация
Сбросить пароль