Владимир Френкель. САМУИЛ ШВАРЦБАНД

Заметки на полях

Самуил Шварцбанд был ученым – литературоведом, историком и аналитиком русской литературы. Он родился в Ленинграде в 1940 году, жил в Даугавпилсе, окончил Даугавпилсский Педагогический институт, преподавал литературу в Бийском пединституте – в Сибири. Вернулся в Латвию, жил в Риге. В 1982 году уехал в Израиль, был профессором русской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме, до выхода на пенсию. Самуил Шварцбанд умер в Израиле в 2018 году.
Вот такими скупыми фразами можно очертить путь учёного, если не говорить о его многочисленных трудах, посвященных прежде всего творчеству Пушкина, но не только – также и творчеству Волошина, и библейским мотивам в древнерусской литературе, в восточно-славянских культурах, и многому другому. Шварцбанд в своих исследованиях был прежде всего текстологом, но не в том смысле, как обычно это понимают – как установление подлинности текста, устранение его искажений. Нет, ученого интересовала более глубокая задача: на основе текста, его вариантов, черновиков глубже понять замысел творца и сам процесс творчества.
Вот что сам Шварцбанд писал о смысле исследований текста в предисловии к своей книге «Пушкин: правда вымысла»:

Черновики замыслов, первых опытов и промежуточных стадий их оформления, перебелка и подготовка их к печати, наконец, печать – все это является материалом исследования.
Без этого материала любое истолкование и любая интерпретация страдает надуманностью и той приблизительностью, которая свойственна каждому и отдельному человеческому сознанию, вычитывающему свою «правду» в данном для всех тексте. Темой предлагаемой книги стало […] описание свойств и параметров некоторых рукописей Пушкина, хотя сразу следует сказать, что стихотворное наследие Пушкина отнюдь не представляется «линеарным».
Оно иерархично по самой своей сути: поэтический мотив, однажды возникнув в творчестве Пушкина, будет многократно и по-разному разрешаться им.

Уже из этого краткого отрывка ясно, что основой для исследования творчества автора должны стать прежде всего его произведения, то, что им написано. Это и есть работа подлинного ученого, исследователя.
И как это отличается от очерков тех, кто называет себя «пушкиноведом» или «цветаеведом», но исследует исключительно отношения Пушкина с женой и его дуэль, либо отношения Цветаевой с семьей и ее самоубийство. Конечно, и биография творца важна, но все же основное для ученого-исследователя – творчество, текст. Самуил Шварцбанд был настоящим ученым.
Но мы здесь не будем говорить о специальных трудах ученого – это интересно прежде всего филологам и тем читателям, которые пристально и подробно интересуются историей литературы и процессом творчества. Мы будем говорить о другом.
Потому что Шварцбанд был не только ученым, но и поэтом.
Но надо сказать, что к своей поэзии он относился не то, чтобы не слишком серьезно, однако не считал ее основным своим занятием, стихи писал время от времени и оставил не такое уж большое поэтическое наследие. Его стихи были для него, видимо, нечто вроде заметок на полях, потому так и называется наш очерк. Но эти заметки на полях – чего именно? Ученых исследований? Литературы? Жизни? Или всего сразу? Постараемся это выяснить.
Самуил Шварцбанд издал только три своих поэтических сборника, все – в Иерусалиме: «Черепки»», в 1990 году, «Летаргия», в 1995-м, и «Схолии», в 2002-м. Небольшое поэтическое наследие, но именно оно нам особенно интересно.
Дело в том, что ученый в своей работе подчеркнуто объективен, он занимается предметом своего исследования, а не своей душой и судьбой.
Другое дело – поэт, его жизнь и судьба не могут не отразиться в стихах, он исследует, вернее, пишет, всегда о себе, даже когда рисует пейзаж, грозу или море.
Хотя в стихах литературоведа мы можем ожидать иного: тот же мир литературы, пусть в стихах. Однако в стихах Самуила Шварцбанда этого нет, там он – только и прежде всего поэт. О занятиях творчеством Пушкина может напоминать разве что поэтика этих стихов, ее классический строй.
А поскольку подлинная биография поэта – его стихи, то и наш поэт к своему жизнеописанию, которое в анкетах называется биографией, относится иронически.

Моя биография? Ради чего
Писать о действительных датах
И в третьем лице тарабанить: «Его
Когда-то сдавали в солдаты…»
Пусть лучше тире (в календарном ряду
Цифирей) ложится на кафель…
А я, проживя безымянным в аду,
Растаю в ночи и спокойно уйду
Без дыма и без биографий.

Но это не значит, конечно, что приметы жизни, ее течение и изломы не имеют значения, если они отразились на судьбе. Шварцбанду не раз приходилось менять место проживания, оставляя, как и любой человек, часть своей души и памяти в этих местах. И разумеется, Латвия, Рига, Взморье стали неотъемлемой частью его памяти и жизни, он это осознавал. Особенно, когда он, по его словам, был «выписан из книги», то есть принял решение переселиться в Иерусалим.

Изумрудны стеклышки осколков
В ящиках от нищего вина…
Нам не умереть от перетолков
И не окочуриться от сна.

Вот и ты был выписан из книги
Но не вечной, а из «домовой»,
Чтоб по закоулкам Старой Риги
Не спешил с надеждами домой.

Больше не сбежишь от домочадцев
В первый переполненный состав,
Чтоб на шпалах в Дубулты качаться,
Вывихнув у Майори сустав.

Надо же, как доля начудила,
Вырвала последний корешок
И веночком в речку запустила,
Но в стаканы вовсе не «чернила» –
Судьбы разлила на посошок.

Тут, конечно, надо сделать уточнения для тех, кто не жил в Советском Союзе в 70-х – 80-х годах: «чернилами» тогда в народе называли дешевое крепленое вино.
А судьбы и впрямь вели в разные стороны, пусть и предварительно разлив на посошок. Кому на Запад, кому на Восток, кому и на месте оставаться, не подозревая, что довольно скоро всё вокруг так изменится, как будто именно ты сам куда-то уехал и оказался в совсем незнаемой стране. И то сказать – может в одночасье обрушиться именно то, что считалось незыблемым: страна, империя… Вот поэт об этом знает или догадывается, по крайней мере.

С горы Кармель пытаюсь облака
Достать руками. Глупая затея.
До обморока морок. И бока
Окрестных гор не дышат, а потеют…

Есть две чужбины – Запад и Восток.
Теперь я понял, почему лениво
Вода морская в Хайфе на песок
Выносит тину Рижского залива.

Да, с горы Кармель, наверно, все хорошо видно: и Рижский залив, который и на Средиземном море незримо присутствует, и Запад, и Восток. Но и то, и другое поэт ощущает как чужбину. Может быть, потому что истинная родина поэта – поэзия? А прощание с местом и временем – вовсе не прощание, если и место, и время тоже поэзия?

О, будь светла, ночная мгла,
Пока душа еще трепещет
И жизнь свободе рукоплещет,
Как будто ангел в два крыла.

…Вот так, к вагонному стеклу
Прильнув, естественней и проще
Прощаться надо с каждой рощей,
Спешащей весело во мглу.

Для литературоведа Самуила Шварцбанда, конечно, имя Юрия Лотмана многое значило, хотя, заметим, Шварцбанд не был поклонником структурализма. Но, конечно, кончина ученого не оставила его равнодушным. Но и здесь, вспоминая Юр.Миха, таково было в сокращении на слуху имя Лотмана, поэт вспоминает о рощах, хотя вовсе не ностальгирует по ним.

НА СМЕРТЬ Ю.М. ЛОТМАНА

«…А в Париже березы не хуже, чем те,
От которых в Рязани с ума посходили», –
Шепчет ветер гуляющей в парке чете,
Нарушая каноны и стили.

В ярком свете окóн и рекламных шутих
Мелкий дождь, протянувшись над Сеной,
Повторяет случайным прохожим «Юр.Мих»
И стучит по асфальту вселенной.

А главная здесь тема, уже в другом стихотворении, – то, что начинается после жизни: прошлое, память, творчество, боль, судьба? Мы этого не знаем, можем только гадать.
И какой же поэт не задумывался над этим? Особенно здесь, на Святой Земле.

Может, гадая на древней пасхалии,
Таллинский ветер бы спутал судьбу,
Или осиновый трепет Латгалии
Вместо тебя бы улегся в гробу?

Впрочем, не миррою и не сандалом
Благоухает страсть и страда
В мире подлунном, а пóтом и салом,
Чтоб от беды не осталось следа.

Кто же потом – после жизни – проверит?
Разве почувствуешь боль за версту?
Вот и нисходят поэты в Нацéрет,
Будто рождественский свет в темноту.

Нацéрет, Назарет – в евангельские времена это был небольшой провинциальный городок в Галилее, да и сейчас он таковым является. Однако слава этого городка велика, и имя его оказалось куда долговечнее, чем имена и названия городов и империй. Поэты об этом знают.

В отказе я придумывал забаву,
Пока осенний дождик моросил:
Наступит час торжественный во славу
Того, чье Имя не произносил.

Тогда я, мерзость плена отряхая,
В дорожный прах, без умысла и зла,
Проговорю: «Провинция глухая
Величественный Рим пережила…»

Да, и здесь надо пояснять для незнающих или забывших: «отказом» в советское время называлось такое состояние, когда человеку, подавшего заявление на временный или, в данном случае, постоянный выезд за границу, отказывали в этом выезде, чаще всего без объяснения причин. Можно было через какой-то срок подать на выезд снова, но тоже с непредсказуемым результатом. Сейчас это звучит дико, когда граждане бывшего СССР могут ехать куда угодно, на время или постоянно, как и в любой стране цивилизованного мира. Но так было: советская власть всех своих граждан числила как бы крепостными, которым могла дать вольную, а могла и не дать.
Вот наш поэт и попал в такое положение на несколько лет.
Чем он тогда занимался? Да все тем же – литературой. Только к академическим занятиям прибавился самиздат. В Риге действовал семинар по иудаике: еврейская история, литература, культура. Читали лекции, были обсуждения.
Семинар, конечно, был неофициальным, но вовсе не «подпольным», как почему-то сейчас иные считают. Вообще неофициальная культура не была подпольной, она была открытой для всех. Только печататься приходилось в самиздатских журналах, издаваемых на машинке в небольшом количестве экземпляров.
Вот такое издание и стал редактировать Самуил Шварцбанд: журнал, посвященный еврейской истории и культуре, под названием «Хаúм» («Жизнь»), издаваемый в Риге в 70-х – 80-х годах.
В конце концов Самуил Шварцбанд уехал в Иерусалим. И увидел не только Святую землю, но и Рим, и Европу, ее современность и историю, реки и соборы.

…а поздно вечером в соборе,
Когда светильники темны,
Старушка в траурном уборе
Стоит безмолвно у стены.

Подслеповатыми глазами
Поверх меня она глядит
И ждет, когда над парусами
Девичий голос зазвенит.

Но в этой муке ожиданья –
Благословением земли –
Плывут, теряясь в мирозданье,
Не встреченные корабли.

Эти стихи неожиданно напоминают нам интонацию поэзии Ходасевича. Но ничего странного здесь нет: Ходасевич обоснованно считал себя наследником Пушкина в русской поэзии, а пушкинские штудии все же не могли не повлиять и на нашего поэта. И еще: какой же русский поэт не ощущал своими и священные камни Европы, по слову Достоевского? Однако и тут поэт не забывает – не только родную Латгалию или улочки Старой Риги, но уже ставший близким Иерусалим, можно сказать, живет по иерусалимскому времени и на европейском берегу.

В Иерусалиме зá полночь, а я
Ночь коротаю в Санта-Маринелла…
Шуршит вода морская, как змея,
Которой всё давно осточертело.

В Иерусалиме зá полночь, а здесь,
В ночной прохладе баров и тратторий,
Балдеет публика, и праздничную смесь
Позавчерашних шуток тараторит.

В Иерусалиме зá полночь, пора
Зарыться в сон и не гадать без дела
По волнорезам Санта-Маринелла
О тайнах зла и таинствах добра…

И, разумеется, вечный Рим тоже за окном, куда же от него деться…

А в городе вечном дано усмотреть
Сближенье случайных подобий:
И розовый сок сквозь зеленую медь
Соборов и римских надгробий,

И пьяную киноварь ягод среди
Застывших мозаик, и даже
Карминную кровь, от которой зудит
Безумная ткань Караваджо…

Но вот поэт возвращается из вечного города домой на вечную землю, называемую Святой. Где всё сочетается друг с другом, или даже не сочетается, но соседствует: древность и современность, уклады и веры, небо и земля, и даже вечность ведет себя запросто.

Тихие сумерки. Воздух рассеян.
Дышат прохладою камни уже.
Вот и звезда, повернувшись на север,
Стала желтей на небесном верже.

Время торжественно стелет, как свитки,
Тени на сизых террасах холмов.
Старый еврей в белоснежной накидке
Шепчет натруженно кружево слов.

Тут же вдогонку с натягом резины
Через руины и через Сион
Гулко зашлепал призыв муэдзина,
Перебивая церквей перезвон.

Смолкли молитвы. И праздничный вечер
От Тальпиóта катит луну
В черную пасть Бней-Хиннóма, где вечность
Тоже отходит ко сну.

Как знать, может, напрасно Самуил Шварцбанд не совсем всерьёз относился к собственной поэзии. Любые научные изыскания преходящи, могут быть оспорены, вновь найдены, сделаны другими людьми. И только истинная поэзия – уникальна и неповторима. Разумеется, если это истинная поэзия. А это не всегда знает и сам поэт, набрасывая стихотворные строки, притом даже считая, что это просто заметки на полях своей жизни, которые имеют значение только для него одного. Но, возможно, именно поэтические заметки на полях каждой неповторимой жизни, сделанные едва ли не торопливой рукой, могут заговорить с ангелами посреди бетонки аэропорта, могут сохранить не только горечь идиом, но и свет, в другой системе духовных координат называемый Нетварным Светом. Как знать…
Но что нам дано знать, и поэт это подтверждает, что не только поэзия, но и человек – неповторим и полон загадок. И потому Рим, куда все пути ведут, – вовсе не конец пути, а вход в незнаемое нами будущее.

Как легкомысленно считаем:
Мол, все пути приводят в Рим.
А человек – непостигаем,
И потому – неповторим.

Неповторим и неподвластен
Господней воле! Оттого
Бессонный Рим в избытке страсти,
Быть может, будущее застит,
Но не итожит ничего.

Недаром ангелы вдогонку
Бормочут горечь идиом,
Благословляя не бетонку,
А свет, плывущий над крылом.

Третья, последняя книга стихов Самуила Швацбанда, изданная в серии «Библиотека Иерусалимского журнала», называется «Схолии». Название интересное и наводит нас на размышления. Ведь схолии – это термин античной литературы. Схолии представляют собой древнейшую форму античного комментария к литературным произведениям и направлены прежде всего на разъяснение мест текста, которые показались схолиасту трудными или заслуживающими дополнительных объяснений.
И вот теперь подумаем: наверно, все же стихи Самуила Шварцбанда вовсе не были оторваны от его научных трудов, которые тоже являлись комментариями к литературным произведениям классиков.
Только здесь, в стихах, явились иные комментарии – к жизни поэта, которую тоже можно рассматривать как текст. Но метод этих стихов был тот же: это заметки на полях текста, на полях жизни поэта.

Опубликовано в Литературный Иерусалим №33