***
Я взял четыре кусочка сала,
потом решил, что этого мало,
ещё четыре добавил к тем,
и тут же подумал, что больше не съем.
Но вдруг какая-то дюжая сила
его внутрь меня накидала с полкило,
стоило только забыться – и вот
сало само стало прыгать мне в рот.
Похоже, сало, минуя разум,
крадётся к душе по особым лазам,
и, словно редут бригада солдат,
осуществляет её захват.
Затем, расширяя свои владенья,
забыть принуждает про хлеб с вареньем,
и, закрепив пожизненный гнёт,
стирает память про сахар и мёд.
Если начнёт объяснять иной, как
оно его манит своей прослойкой,
не стоит вступать в полемику с ним,
он – салолюбец, и он – одержим.
Он думает, как еретик о расколе,
о сале копчёном, о сале в рассоле,
и, словно о неком постыдном грехе,
о сале в луковой шелухе.
Он режет его большими кусками,
он мелко дрожит, он слюни пускает,
и страсть достигает особых высот,
когда он его в свои руки берёт.
И он говорит: аллилуйя, осанна,
хочу, чтоб повсюду было лишь сало,
пусть сало-дороги ведут в сало-лес
и солнце из сала пусть светит с небес!
Когда же бесследно в конце ритуала
в утробе бездонной теряется сало,
он, вытерев губы, возводит хулу
на пищу иную, что носят к столу.
Бытовое
«Жизнь без идей загадки лишена, –
за чашкой чая молвила жена, –
иной из-за идей вступает в спор,
другой идёт на плаху и костёр».
В её словах не слышать я не мог
какой-то подозрительный намёк,
поскольку над идеями не чах
и избегал любых костров и плах.
Я не мыслитель вовсе, а пиит,
но что поделать, раз жена велит.
Весь день в раздумьях трудных морщил лоб,
но ни одной идеи не наскрёб.
И, ощущая, стало быть, вину,
что не сумел порадовать жену,
я как-то опасался, между тем,
внезапно стать творцом философем.
«Как будем жить, когда ни бе ни ме
ни у кого из нас нет на уме?».
Но мне-то что, я тут же: «Не серчай!
Пойдём, как прежде, пить на кухню чай».
***
Меня накрыло медным тазом
всерьёз, надолго, не впервой,
причём, накрыло как-то разом
и как-то сразу с головой.
Я в нём отныне, как в пещере,
и свой преследую расчёт,
а что – нигде не давит череп,
грудь не теснит, в плечах не жмёт.
Я обживаюсь в нём усердно,
вникая в тайны бытия,
со мною рядом по соседству
притих такой же, как и я.
Мы под единым небом медным
мусолим мысль, что всё – тщета,
и не узрели за беседой,
что не одни – нас больше ста.
Пока разглядывали эту
гурьбу людей со всех сторон,
их прибавлялось – стало где-то
по всем подсчётам – с миллион!
Рукой невидимой, как в гетто,
мы вместе собраны зараз.
Таз медный – это вся планета,
вселенная – как медный таз…
…Когда, приняв тела на вырост,
мы дух в них взращиваем свой,
нас накрывает этим миром,
как тазом медным, с головой.
Написан текст…
Написан текст, и что мне делать с ним,
таким прекрасным и таким моим?
Он канет в лету, как любой иной
прекрасный текст, написанный не мной.
Но прорва слов заполнила тетрадь.
Как можно было их в себе сдержать!
И может быть – за каждою строкой
просвечивает мир совсем другой.
И ищет взгляд хоть призрачный намёк
о мире том, скользя по всхолмьям строк.
Так рыба на прибрежие пустом
стенает близ воды с открытым ртом.
***
Стихи живут не только на бумаге,
для них бумага, как для нас ГУЛАГ,
они не могут долго жить в ГУЛАГе,
и воля им дороже, чем барак.
Они и так всем жертвуют в угоду
причёсанных рукой умелой строф,
но иногда стремятся на свободу
из книг и со страниц черновиков.
Им дела нет до вдохновений наших
и до не озарённых им потуг,
и вот они уже крылами машут,
с листа бумаги вспархивая вдруг.
Они летят, они повсюду, ибо
наполнен воздух шумом этих крыл,
а после к нам опять, как снеги, идут
и словом прорастают из чернил.
С неба…
С неба кучей, валом,
грудою, гуртом
снегом закидало
вровень с крышей дом.
Еле-еле двери
приоткроешь, чтоб
перебраться через
слюдяной сугроб.
Побежишь до ветру,
а с тобою в такт
скок-поскок по веткам
в белой шубе птах.
А когда с мороза
залетишь домой,
потечёт из носа
ручеёк густой.
С придыханьем сиплым
втянешь внутрь соплю –
вот за это зиму
я и не люблю.
***
Смерть приходит внезапно,
не от чьих-нибудь рук,
не сегодня, не завтра,
а когда-нибудь вдруг.
Ищет жертву, вражина,
там, где каждый ей враг,
не находит причину,
а является так.
Проберется задами
как-нибудь в темноте,
и тебя поджидает,
но не вычислишь где.
И потом, воровато
притворив ворота,
входит в дом твой когда-то.
Но не вспомнишь когда.
Опубликовано в Образ №4, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!