Влад Васюхин. МУЗА

Люба-то мне сразу шепнула: «Она сумасшедшая!»
«Люба, — говорю, — да здесь таких половина, здесь таких… терракотовая армия!»
«А эта — реально. Чеканашка. Со справкой. Не вздумай с ней спорить!»
А кто спорит? Я спорю?! Делать мне нечего…
Антикварную ярмарку, как всегда, перед Пасхой устроили. В последние апрельские дни. На Ильинке. В Гостином дворе. Всю его площадь перегородили белыми щитами, поделили, прямо как в зоопарке. Ну что значит — поделили? Помните, что у Оруэлла сказано? «Все животные равны, но некоторые животные ровнее других». Кто сколько заплатил, тот столько метров и получил. Кому-то и вовсе закуток на отшибе достался, а кто-то даже вскладчину арендовал. Вот в этих вольерах, в этих загонах и клетушках и обитало искусство. А честнее сказать — товар. По большей части — старинный, дореволюционный или ранний советский. А там — уж поди его разбери. Галереи — всё больше московские и питерские — выставили свои сокровища, в том числе сперва растащенные из России, а после собранные обратно чуть ли не со всего света.
Я глазел и облизывался. И чего у них только не было!
Картины, иконы… Бронза — и скульптуры, и часы, и канделябры, и даже жуки скарабеи… Ковры ручной работы… Как же я люблю ковры! Наверно, в прошлой жизни я был шахом… Мебель из красного дерева, из карельской березы — буфеты, консоли, стулья, бюро, секретеры… Настольные лампы — такие, знаете, где плафон, как ядовитый зеленый гриб, они ещё у сталинских чиновников светились в кабинетах… Фарфоровые статуэтки… Вазы из молочного стекла, из уранового, из цветного, сложных форм, с переливами… Посуда, конечно, разнообразнейшая, и столовые приборы… И милые русскому сердцу расписные сундуки! И прялки! И даже, господитыбожемой, чемоданы! Громоздкие такие ящики мануфактуры Луи Виттона… Само собой, ювелирка сверкала, искрилась: у одних — роскошные украшения, там даже охрана дежурила, а у других — так себе, винтажные побрякушки… Важно стояли книги в ржавой коже… Фотографии были и открытки… Театральные программки с автографами Шаляпина и Лемешева… Серебряные безделушки лежали веером, всё больше непонятного предназначения — щипчики, вилочки, ножнички, крючочки… Кое-где торчали отрубленные головы манекенов с головными уборами. Ясное дело, уже вышедшими из употребления. Цилиндры там, котелки, соломенные канотье, тирольские шляпы с пером фазана…
В общем, от раритетов до хлама, от мусора до, как любила говорить о своих экспонатах Люба, «шедевров музейного уровня» был один шаг.
И каждый день на ярмарке царило веселое броуновское движение, праздничная толчея — продавцов, покупателей, художников, арт-критиков, коллекционеров… старьевщиков, барахольщиков… светских львов и львиц… Ну и просто любопытствующих, глазеющих да праздношатающихся.
И ежедневно, как на службу, сюда являлась эта дама. Ну, та самая, с которой Люба велела не спорить, сумасшедшая.
Я уже знал, что звали её Ольга Карловна. Была она довольно пожилая. И довольно рослая или, как сказали бы раньше, дородная. Нет-нет, я бы не назвал её толстой или грузной. Или бесформенной. С годами она не расплылась, как это бывает. Лишние килограммы… а у кого их нет? Ну да, набралось что-то по мере старения, когда замедляется обмен веществ. Только они, эти лишние килограммы, не бросались в глаза и, на мой взгляд, нисколько её не портили.
Ольга Карловна несла себя с достоинством. Как оперная дива. Ну не знаю, как покойная Монсеррат Кабалье в её золотые годы. А вот была ли она ненормальной — по глазам и по внешнему виду сразу и не определишь. Одевалась сдержанно, а для персоны, каким-то боком причастной к художественным кругам, можно сказать, что и скромно.
Входной билет Ольга Карловна, конечно, не покупала — не царское это дело. А уж как проникала сквозь охранников — загадка. Но ведь как-то же просачивалась! Появлялась она обычно перед обедом. И до закрытия методично обходила все стенды не по одному разу. Разумеется, знали её не все и не везде, но уже после нескольких фраз становилось понятно, что женщина эта… мягко говоря… ну вы поняли. Поплыла кукушечкой!
Обычно окинет беглым взглядом стены, а после поинтересуется у владельца галереи или кто там дежурил в ту минуту: «Ну, а Коровин у вас есть?»
«Коровин у нас…»
«Да! Но вот не тот вот, который Константин, парижский, которого постоянно подделывают, и не старший брат его Сергей Алексеевич, а другой».
«Какой ещё другой?»
«Ну, здрасьте, приехали. Творил в советское время. Нонконформист Кузьма Коровин. Кузьма Клементьевич. ККК. Вторая волна русского авангарда. Настоящий! Даже удивительно, что вы не в курсе… Хотя теперь я уже ничему не удивляюсь. Поколение ЕГЭ! Прощаю вас… А на него еще Хрущёв в Манеже дребезжал. Надеюсь, о Хрущёве-то вы слышали? Это мой покойный муж. Гражданский. В смысле, Коровин. В смысле, Кузьма, а не Никита Сергеич».
«Нет, Коровина Кузьмы у нас, к сожалению…»
«Плохо! Очень плохо!» — возмущалась Ольга Карловна.
Ну, галеристы — ребята ушлые. Брали старуху в оборот: «А у вас, а? На продажу, а? На комиссию? Есть?»
«А как вы думаете? — Ольга Карловна загадочно отводила глаза и поправляла то крупные янтарные бусы, то каким-то хитрым способом повязанный на голове платок, то просто разглаживала складки на юбке. — Кое-что есть. Но не про вашу честь! Я храню. Я не разбазариваю налево-направо. Я должна — обязана! — сделать его музей».
Она произносила это слово через «э» — музэй. Педалировала таким образом важность своей затеи.
«Я обязана, да, собрать и объединить. Сберечь и сохранить. Это мой долг. Перед кем, спросите? А я вам скажу. Перед равнодушной Отчизной. Там… — она поднимала вверх указательный палец, намекая то ли на высокое начальство, то ли на высшие небесные силы. — Там осознали как это всё… как это всё коровинское важно для России. И для всего человечества. Хотя, чего уж тут хорохориться, в последние времена живём. Мне ли, умудренной, не знать… Эра Водолея. И мой Кузьма Клементьевич это чувствовал, как никто другой! Он же философ был. Мистик. Прямо как Рерих… Надеюсь, Рериха-то вы знаете? Последние времена, да… На всех метка дьявола. Открывайте ворота, Апокалипсис грядет…»
Сами понимаете, услышав подобные речи, от Ольги Карловны все спешили отделаться. Ей совали открытки, буклеты, каталоги, в общем, всякий рекламный мусор, а заодно уж мандарины, конфеты, печенье. И она уходила, чтобы через какое-то время появиться вновь.
Иногда ей наливали коньяка — если она появлялась в тот момент, когда галеристы обмывали продажу или просто выпивали — за встречу или без всякого повода.
«Самую малость! — приказывала она строго. — Так, чисто символически. Столовую ложку!» И поясняла уже другим, уже извиняющимся тоном: «А то подумаете, что я — какая-нибудь пьянь подзаборная… С хмельной икотой…»
«Ой, ну вы скажете, Ольга Карловна! Пьянь! Вот ещё новости! А то по вам не видно. Вы — леди! Вы — муза! На здоровье!»
«За искусство, мои хорошие!.. Ах, какое блаженство!»
Галеристы и их клиенты потому и любили все эти ярмарки, салоны, воскресные блошиные рынки, что была возможность выпить и поболтать. И посмотреть на всяких чудиков. И, само собой, показать себя. В этом бизнесе павлины и нарциссы — сплошь и рядом.
На стенд моей знакомой галеристки Любы эта самая Карловна за день забредала раза три-четыре. Люба ей наливала то чай, то кофе, то минеральную воду. А если было, то и что-нибудь покрепче. Ну, скажем, ароматную чачу — в такие невесомые винтажные рюмашки. Скармливала ей бутерброды. Отсыпала солёного миндаля в пластиковый стаканчик. Ну и вполуха слушала бесконечный бубнеж: эра Водолея, метка дьявола, Кузьма Клементьевич, то да сё… Но не гнала, нет — и по доброте душевной, и опасалась, что вечная гостья примется поливать её на каждом стенде — за равнодушие, за скупость, за снобизм. Да она нашла бы за что.
«Я её сто лет знаю, — сказала мне Люба, когда старуха на время отчалила. — Она, в принципе-то, безобидная. Нормальная бабка. Даже с юмором. И без этих вот пенсионерских причитаний — как раньше всё хорошо было, при царе Горохе, а как сейчас всё не так. Но бывает, заявится, а у меня тут — клиенты, переговоры, дым коромыслом, да ты и сам знаешь. Банкир какой-нибудь сидит, нужный. Или помощник депутата. А от неё стало пахнуть в последнее время… Чем-чем! Старостью! Подраспустилась. Ленится лишний раз постирушку устроить. Или это уже не выветривается. Ну и возраст, конечно…» — тут Люба вздыхала и замолкала, задумавшись. Наверно, сама боялась старости.
И я молчал. Ну а чего тут скажешь?!
Но, выдержав тягучую паузу, Люба не успокаивалась: «Тяжело ей себя блюсти. Тебе не понять — сам молодой, и бабы твои молодые. А годы, они никого не щадят. Ну, и с головой у неё… Вот выдумала себе какого-то мифического Кузьму Коровина. Подробно так, с биографией. И носится с ним».
«А что, не было такого?»
«Ты что! — вытаращивалась Люба. — А ещё искусствовед называется… Конечно, нет! Это её личный вывих мозга. Она даже фотографию где-то раскопала. Не показывала ещё? Покажет. Какой-то бородатый мужик с палитрой, там и не разглядишь ничего, одна борода. И подпись на обороте: «Оленьке, музе моей! Кузьма, навеки твой».
«Какая пройдоха!»
«Не то слово! Но, говорю же, она безвредная. Назойливая, как муха, но не кусает…»
Вы спросите, а я что там околачивался? У меня на этой ярмарке тщеславия имелся свой интерес. Я торговался. Да, именно так. Вы не ослышались. С одним петербургским галеристом. Из-за эскиза. Рисунок неизвестного художника. Но, по моему мнению, это был Александр Бенуа. Галерист обещал скидку, однако тянул и тянул с окончательным ответом. Он-то надеялся сбыть этот рисуночек за желанную стоимость. Хотел найти более состоятельного клиента. Всё ныл, что ему, провинциалу, нужно отбить не только аренду, а ещё и дорогу с гостиницей.
Вот у его стенда мы с Ольгой Карловной и столкнулись нос к носу. Я шёл со стаканчиком кофе. И попытался обойти её, как лужу бензина. Но не тут-то было. Она перегородила дорогу.
«Из бара? Вижу, что оттуда. А вам там не дали случайно маленькую шоколадочку?» — и она показала мне пальцами размер.
Нет, говорю, не дали. А она не отвязывается. Обычно, говорит, дают. Я не спорю.
«В придачу, — не унимается старуха, — к горячим напиткам. Сладкий бонус! Ну наверное, кончились… А то я бы съела… Жадна я до бренных лакомств…»
Я молчу.
«Ну, как вам этот ситуасьон?» — она очертила широкий круг в воздухе, имея в виду антикварный рай.
«Небезнадежно» — отвечаю. А я всегда так говорю, когда не знаю, что сказать.
«А я вот не уверена… Бывало и лучше» — напирает Ольга Карловна.
«Бывало… — я согласился, вспомнив Любин завет — не спорить с безумной старухой. — Кризис всех подкосил…»
«Это вы верно. Кризис… — берет меня за левую руку, в правой-то я стаканчик с кофе держу. — А хотите почитаю вам стихи? Я, знаете ли, вдруг снова стала писать. Да они короткие. И на данный момент жизни самые любимые».
Ну я понял, что отвертеться никак не получится.
«Читайте, что же… Послушаю с интересом…»
И она почесала без паузы: «Я — последний оплот оптимизма… В этот час, в этот год, в этот век…» Чувствовалось, что за сегодняшний день декламировала она эту поэзию уже не первый раз — строчки так и отскакивали от зубов. Стишок и впрямь оказался недлинным — всего восемь строчек. И вполне себе сносным, не без иронии — оптимизм она рифмовала с альпинизмом.
«Хорошо?! Сама понимаю, что хорошо. Но этим… — она подняла палец вверх, подразумевая, вероятно, книгоиздателей или, не знаю, редакторов толстых журналов. — Этим разве что докажешь!.. Мафия!.. А вы что-то конкретное здесь ищете? Собиратель?»
Ну, думаю, расскажу ей, что я ищу. И даже показал на сидящего неподалёку лысого хозяина петербургской галереи. Он уткнулся в телефон, грыз яблоко и на нас никак не реагировал. Заинтересовал, говорю, меня один рисунок. Дореволюционный. Кто-то из мирискусников.
«Акварель?» — деловито уточнила старуха.
«Там и акварель, и гуашь, и графитный карандаш… А хозяин… Ну вы же знаете эту братию, упёрся и ни в какую. Не даёт скидку, которая меня бы устроила».
«Хороший рисунок?»
«Неплохой… — вздохнул я. — Подозреваю, что Бенуа. Или кто-то из его круга».
«Не подписан, значит? Под вопросом?»
Я кивнул, едва не разлив свой кофе. А старуха потеребила янтарные бусы и сверкнула глазами: «Хотите я его для вас украду?»
«Как?!»
«Элементарно. И, заметьте, абсолютно бесплатно. Вы мне симпатичны. В стихах разбираетесь».
Ну я обалдел, конечно: «Вас поймают».
«А это, — отвечает Ольга Карловна, — уже мои проблемы. Как поймают, так и отпустят. Я же со справкой. Вам что ещё не сказали?»
Я промолчал. Я не мог выдать Любу.
«Так что, стырить?»
«Это же… это же… грех».
«Ой, глупенький! Я столько нагрешила в своей жизни, что кража одного сомнительного рисунка ничего в моей карме уже не изменит. Добро пожаловать в ад, Ольга Карловна!.. Да не волнуйтесь вы так. Он сам мне его отдаст».
Ага. Этот не отдаст, говорю. Удавится.
«А вот увидите. Отдаст по мановению бровей! Идите первым и доставайте вашего Бенуа из папки, снимайте со стены или где он там у него. А я чуть позже подгребу…»
Галерист встретил меня причмокиванием лоснящихся губ.
«Простите, мой дорогой, но — увы и ах! Хотел бы, да не могу… Всё-таки Бог есть — забирают эту картинку! Заходил тут один господин. Как я понял, из нефтегазовых. Как увидел, так даже и торговаться не стал. Велел отложить до вечера».
«Ну, поздравляю, — говорю, — Андрей Маркович…» А про себя думаю: что же ты мне, старый хрен, три дня голову морочил?!
«Да с чем же поздравлять? Не знаю уж, отобью ли в этот раз аренду. Продажи так упали, так упали… Все торгуются, как на персидском базаре. Так и норовят урвать за бесценок. Антикварный рынок, скажу я вам, в страшной стагнации…»
Он открыл лежавшую на столе папку и достал рисунок. Прелестная жанровая сценка снова приковала мой взгляд: небольшое озеро, пышные деревья на фоне бело-желтого неба, несколько фланирующих дам и кавалеров.
«А работа, вам всякий подтвердит, музейного качества… И цена — просто демпинг. А уж провенанс — дай бог каждому». Подразнив меня, он убрал акварель обратно.
И поднял глаза на старуху, возникшую за моим плечом.
«О, здравствуйте, Ольга Карловна! Какие люди! Давненько, давненько вы у нас не того… Присаживайтесь, приземляйтесь. Есть ли новости? За морем житьё не худо? — не унимался лысый галерист. — Что-нибудь про Кузьму вашего не узнали?»
«Узнала! — оживилась вдруг гостья. — Вы прямо экстрасенс! Прямо расплющена этой новостью… Мне сказали… — она махнула рукой на ближайший стенд. — Мне сказали, что видели тут у вас одну его работу».
«У меня? — галерист даже слегка оторопел. — Откуда же вдруг у меня? Я советскими нонконформистами сроду не занимался. Не моя лыжня».
«А если найду?»
Галерист расхохотался и распахнул руки, словно хотел заграбастать старуху в объятия: «Ну ищите, ищите!»
Ольга Карловна открыла лежащую перед нами папку и ловко подцепила верхний рисунок: «Да вот же! Вот! Что же вы кокетничали… Образцовый Кузьма Коровин! Это вам всякий скажет. Ну не всякий… — она недоверчиво покосилась на меня. — А тот, кто разбирается. Видите, тут и монограмма его в правом верхнем углу — ККК».
«Какая ещё монограмма…» — у галериста даже лысина вспотела.
«Среди ветвей. Да вы, дорогой мой, глаза-то разуйте. Он всегда так подписывал. Как бы вплетал свои инициалы в сюжет. Как бы маскировал. Это вам и Силаев подтвердит».
«Какой ещё Силаев…»
«Господи ты боже мой! — старуха всплеснула руками. — Только не говорите, что вы и Валерия Станиславовича не знаете!»
«Конечно, знаю! Как не знать. Миллион лет знакомы. Но этот рисунок сделан гораздо раньше. До революции. Вашего Кузьмы ещё и в проекте не было».
«Хотите вдову переспорить? Музу? — Ольга Карловна тяжело вздохнула. Привычно поправила бусы, платок, складки на юбке. Ничего хорошего это не предвещало. Тучи уже сгустились в маленьком отсеке, арендованном петербуржцем.
Галерист схватил меня за руку: «Спросите молодого человека! Он вам подтвердит. Он разбирается».
«Он? Этот развязный юноша? Этот надменный баловень? Простите, но сомневаюсь. Да что у меня своих глаз нет!.. А рисунок, если хотите знать, при мне был сделан. Как сейчас помню… На Нижней Масловке… Сырое лето тогда стояло. А я с Бутырского рынка явилась. Злая, как собака. Меня там алчные люди и обвесили, и обсчитали. А мы с Кузьмой без денег сидели, каждый рублик на счету. Да, и обсчитали, и обхамили. Но и я колхозникам щедро расточала ругательства. Око за око. Я же хотела борщ варить. Мы Кабакова в гости ждали… Пировать собирались…»
«Какого ещё Кабакова?!» — закричал галерист.
«Да не вопите вы так… Кабаков у нас один. Илья Иосифович. Гений. Я, значит, неопрятную свёклу с морковкой усердно чищу, Кузьма, государь мой, творит, рисует… Ему всегда сподручней работалось, если я где-то неподалёку ошивалась. Я же муза! А мы ещё поспорили — кто быстрее: я борщ сварганю или он рисунок закончит. Ну, понятное дело, он победил, как Геракл лернейскую гидру…»
Галерист с ужасом смотрел на Ольгу Карловну. Наверное, ему тоже успели шепнуть, что спорить со ней опасно. Он понимал, что её нужно как-то спровадить. Но как?
Старуха повертела в руках рисунок: «А вот конкретно эту фифу в сиреневом платье он с меня писал… А тряпочка-то сохранилась. Хотите завтра в нём приду? Хотите? Да нет. Не влезу. Как там, у Вертинского… Вы поблекли, и платье увяло… Ваше дивное платье… Я вам его просто принесу. Полюбуетесь на былую роскошь».
Галерист снова покрылся потом, вероятно, представив эту картину — старуху, трясущую древними лохмотьями. И продолжал с ужасом смотреть на гостью. А гостья — на рисунок. Вдруг глаза его просияли: «А знаете что, Ольга Карловна… Забирайте! Да! Дарю! Давайте я вам сейчас его упакую как следует. В папочку картонную устроит?»
Он посмотрел на неё поверх очков, а вдова повернула голову в мою сторону: мол, ну и что я вам говорила?
«Какая щедрость! — старуха с поклоном приняла папку. — Пойду нашей Любоньке покажу. Пусть возрадуется. А вам, Андрей Маркович, гран мерси. Не оскудеет рука дающего. Работа займёт в музее достойное место. Не сомневайтесь ни секунды…»
И ушла, шелестя юбкой.
«Слава Аллаху…» — выдохнул галерист. И потянулся к столику за бутылкой «Арарата».
«И вам что же, — говорю, — ни капельки не жалко?» Я искренне не понимал его порыва.
«Акварельки-то этой? Не-а. А чего жалеть? Студенческая работа. Что вы так смотрите? Ну, студенческая. Купил в позапрошлом году вот столько всякой всячины… — он показал указательным и большим пальцем правой руки толщину стопки. — У ребят купил, из академии Штиглица. Только вы этой полоумной не проболтайтесь. Пусть радуется. Блажен, кто верует… Коньячку?»