/*/
Ты существуешь за пределами меня, как извлечённый
из ребра квадратный корень — поставленный в
условиях иных, чем равенство, между
двумя телами, когда одной
слезой
из глаз слепых — омыта не ладонь, и не щека, но что-то
большее, чем совокупность тела с безвременно
ушедшими годами. Как отдалённый
голос ямщика, колеблется
над
белоснежным логом — и стелется на сумеречный наст
допетыми, протяжными словами — так ты себя
выводишь из глубин, поводырем, на
поводке, безротым, и звук
твой
каждый — накрепко обмотан —
длиною первобытных
—
пуповин.
/*/
Осень казнит зрачок, но жалует голос, ветер берёт
прорехи, как бязь иглу. Не износившись —
рвётся кленовый волос, словно
ладонь в прожилках —
прильнув к стеклу.
Так смотрят перед тем, как уйти надолго — если не
сказать больше — навсегда, и горизонт
вкрапляет в себя осколки —
вырвавшиеся
из кривизны гнезда.
/*/
Тугоплавкое лето звенит бубенцами, их медная
полость — как шатёр, укрывающий стыд
языка. Сохраняя нетронутым
голос — замираешь
окисляясь нутром —
сопряжением трубы водосточной. Переходит от
крика на стон — беспризорная птица. И,
ночью — облака — высыхающий
гипс над надтреснутым
тельцем равнины —
постоянством утраченных
лиц, мы от прошлого
неотделимы.
/БРОНЗОВАЯ ЦАПЛЯ/
У бронзовой цапли — бронзовый век — на
лапы надеты латы и непонятно
кто их надел — цапля
не виновата. Воздух глотает тугая гортань,
вместо глазниц — по яме. Часто
ей снится родной
Сиань в глиняной литограмме. Крылья —
впрессованы в твёрдый остов,
в перьях стальных —
усталость, цапле не нужно
каменных снов — ей
бы любовную
—
шалость.
/*/
Летних дней поседевшая паутинка липнет к ладони —
безрыбье влечёт тоску. Кружевной абажур
на застывшем, немом плафоне —
миниатюрный макет
планетария. Пришит лоскут — от чешуйчатой спинки
карпа к ночной груди — заменяя созвездие
Рыб, на игральных картах. Изгиб
руки — дополняет
присутствие в нём твоего тепла — если нить остаётся
/между/, то сама игла — как весло Харона —
превозносит дно. Выходя из воды
сухим — это всё равно,
что водою на деле стать: остывая
речь — превосходит собою
сталь нежеланием
—
течь.
/ШАПИТО ЛУИ БРАЙЛЯ/
Грушевидная старость разношенных девичьих слёз:
кто тебя положил в портсигар — о, цветная —
Мадонна. Ты вдыхаешь не воздух,
а стук паровозных колёс —
вычисление разницы скорости и тишины. За окном:
мельтешат то снежинки, то камушки липовых
звёзд, в цирковых балахонах — так
становятся ночи длиннее.
И, привкус сурьмы — вяжет алое нёбо канатиком из
палисандра — каждый узел, петелькою — это
уздечка судьбы — вместо слоников
ты собираешь троянских
коней в накрахмаленных бантах. Геометрия чувств,
патронташи надорванных точек на контурной
карте, а рядом — клубы — ядовитого
дыма и спицы бенгальских
огней. Эта жизнь — превосходство казенных зеркал
не иначе: балаганчик, трактир, переигранный
театр картонных теней, для которого
каждый второй посетитель —
незрячий.
/СТРЕЛОК/
Здесь всё поставлено на карту, не выиграть, но скостить
усталость: ты ляжешь, а вокруг белым-бело — весь
снег похож на волосок — на перепрятанную
шалость — ягнёнок завернувшийся
в руно. Погонишься
за ним сквозь сон, а он тебя шутя стреножит, и свистнет
в свои тридевять зубов, копытцем цокнет удалым —
упором звонких цветоножек, лесных пионов
яблоком тугим — пей воздух синий —
пей морскую гладь —
дыхнёшь на узелок солдатской меди,
и будешь спозаранку голодать,
кружась по взморью на
—
велосипеде.
/16 ОКТЯБРЯ/
Ты выставляешь шелковое бедро, и каждый второй
ускоряет привычный шаг — прячутся в арках,
трамваях, иллюзия прежнего лета.
Белые пятна, в синих
карандашах —
низкая облачность. Мрамором, мглистого цвета —
выстланы сумерки, вязнут в листве фонари —
серными шапками отсыревающих
спичек. Тёмные стёкла
закрывшихся
кулинарий — пахнут казённым теплом. Даже голос
вторичен — в этой густой тишине. Крикнешь,
имя своё — ветер его расчленит, как
жестянку — на звуки — и
спотыкается,
каждый оконный проём — об
полнолуние — делая
взгляд
—
близоруким.
Опубликовано в После 12 №1-2, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!