Моя родина дала двух знаменитостей, вступивших в летопись советской литературы. Это прозаик Владимир Чивилихин и поэт Василий Федоров. Оба лауреаты государственных премий, оба из крупных людей советского времени. Советское время прошло, права и запросы стали другими, но знаки личности все-таки знаки, и до нынешнего времени они простираются над умами средних и доживающих поколений. Их читают, ими восхищаются. Молодые литераторы, словно нежные первоцветы, отцветают, уходят в перецветы, а эти лауреаты сформировали жизнь, образовали литературные русла и наполнили их своими произведениями. Память о них дает нам право проводить встречи с литераторами семейного круга и сибирского сродничества.
Суровыми были наши лауреаты. На фотографиях и бюстах Чивилихин похож на партийного бонзу.
Федоров – барин, да и вел себя по-барски. По природе кровь сильная. Элита сильнейшего крестьянского отбора, культура, так сказать, но подпорченный комсомольским лидерством, сельским политкомитетством. Все рвался величаться москвичом, все к столичному пирогу от земли родимой. Не было бы этого – и от нас степень почтения была бы трогательнее, роднее.
Даже после ухода из жизни они нас объединяют. С ними талантливые земляки обрели высокую столичную трибуну. Их имена дают радость встреч с известными людьми России, нас вместе с ними встречают на просторах Кузбасса, угощают и поят до отвала. Их имена – это праздник души, это форум поколений молодых, незнакомых, пишущих о России. И ориентиром, образцом для многих остаются такие значительные произведения, как поэмы Федорова «Золотая жила», «Проданная Венера», «Седьмое небо» и роман-эссе Чивилихина «Память».
В 2003 году Владимиру Чивилихину исполнилось бы 75 лет. Жаль, что не юбилей, не течение жизни, а всего лишь поминальная дата. Но поскольку Чивилихин большой писатель, то честь нам, жителям земли Кузнецкой, на которой он родился и начал свой жизненный путь. Города Мариинск и Тайга – это часть его жизни, просторы молодости. Для меня Владимир Чивилихин – это интересное чтение его книг. Я начинал это чтение по журнальным публикациям в «Нашем современнике» и оценивал его вровень с Распутиным и Беловым.
На Чивилихинские чтения зазывали московских. Просили Куняева, обещался приехать Ганичев, звонили Распутину в Иркутск. Всем обещали хорошие проездные и награды за усердие. А вдова писателя Елена Владимировна и внучка Катя входили в обязательный протокол. Но Куняев послал вместо себя Казинцева, своего зама, Ганичев обещал приехать позже на Федоровские чтения, а Распутин оказался очень занятым, за что клятвенно извинялся. В итоге прибыли самолетом в Кемерово вдова с внучкой, Казинцев и Муратов, режиссер киностудии товарищества «Летопись».
Казинцев замечателен. С первого взгляда – человек с пламенной русской душой, ощущает свое отечество, единокровность. Он коренной москвич, речь его русская, самоцветная, до буковки отчетливая, как ветви деревьев в холодной октябрьской прозрачности. Большие люди приезжают. Их опекает местное начальство, и хоть они твои сотоварищи и един билет, но не замай их своими мелкими разговоришками.
Редакторы остаются редакторами. Всегда хочется, чтобы в нашем литературном бытие было бы всегда, как в молодости, трудно и прекрасно, равнозначно строкам Александра Блока: «Идем по жнивью, не спеша, с тобою, друг мой скромный, и изливается душа, как в сельской церкви темной».
Но в Союзе в любой разговор всегда кто-нибудь влезет, перебьет, ошарашит. Самое серьезное дело обречено на провал. А с Казинцевым очень хотелось переговорить.
Я встречаю у входа в гостиницу «Кузбасс» Бориса Бурмистрова, нашего секретаря, члена правления. Борис встретил гостей утром, всех устроил и действует по расписанию. В гостинице мы узнаем, что внучка Чивилихина Катя уехала на действующую шахту прогуляться по забою. Режиссер Муратов был бодр, но очень обыкновенен. А Казинцев молился на складную церковь (я знал, что он и раньше возил ее в своем походничке). Во время молитв он нас в свой номер не впустил, и мы за дверью слышали, как он читал молитвы: сначала несколько раз Иисусову, потом Богородичные, после апостольские и афонских старцев, закончил нашими оптинскими святыми отцами. Наконец дверь открылась, и вот он, душа моя Александр Иванович, со своими составными усами и бородой, с прямым пробором, разделившим волосы на две части, как на две интересные главы, что меня умилило и стало веселить окончательно. Мы обнялись.
Разговор у нас начался осторожно. Такие разговоры бывают с чиновниками бюджетных департаментов: как бы, не дай бог, за пророненной фразой не пошли просьбы, требование денег, обещаний.
Когда на литературные семинары и праздники в Сибирь в качестве представителей толстых журналов приезжают московские гости, они панически боятся местных авторов. Помню, Александр Бобров, руководитель семинара в Новосибирске, в перерывах танцевал, меняя беспрерывно позиции так, что местному пишущему автору приходилось тоже танцевать. Но это был вовсе не вальс и не танго, а чтото особенно хитрое – невольный партнер ломался и отходил в сторону.
В разговоре с Казинцевым я старался сохранить чистоту помыслов. Я ему сообщил, что постоянно читаю журнал «Наш современник», что территория журнала для меня святое место и я не собираюсь вторгаться на нее своими произведениями, так как тираж толстых журналов совсем скромный, гонорары символические, а именитого чванства хоть отбавляй. Вот и теряем молитвенные знаки в литературе.
– Если у тебя есть молитвенные знаки по части публицистики, то давай сотрудничать с нами, с «Нашим современником», – предложил Казинцев. – То, что по линии стихов, это отдел Юрия Поликарповича Кузнецова. Вокруг его отдела все заминировано и пулеметы выставлены. А в мой отдел публицистики милости просим.
– Без пулеметов? – спросил я.
– Да, разве что мелкокалиберными постреливаем, – ответил Казинцев. – А в своем отделе Юрий Поликарпович не дает никому своевольничать, даже самому Куняеву. Бывало, так начнут спорить, что чуть до рукоприкладства не доходит.
– Но молитвенные знаки – они и в живописи, и в литературе, и в Божьей церкви, – сказал я и вручил рукопись своей поэмы «По казачьему тракту».
– Это Поликарпычу утешением будет, я уверен.
И рукопись улеглась в тайничок казинцевского походничка.
В два часа дня гостей повезли в музей на Красной Горке. Я с первого взгляда полюбил дом, где жил Рутгерс. Это строгое сооружение из тесаного песчаника с бетонным литьем, поддерживающим архитектурную выразительность. Подошли к обрыву, полюбовались далями и панорамой города. Казинцев помолился на купол центрального барабана Знаменского собора, сверкавший золотой медью.
Фотографироваться не стал, кружилась голова. Не хотелось так скоро уезжать от гостеприимных хозяев, картин, комнат с отделкой из красного дерева, от блеска камина и кафельных печей, но нас ждали в областной библиотеке.
Там все удалось на славу. Выступление вдовы Владимира Чивилихина с одновременным показом на экране живописнейших мест Кузбасса, чтение прозы из книг писателя лучшими исполнителями. А главное, что слово для выражения искренних чувств было предоставлено всем желающим. После пошли гулять по набережной Томи. Казинцев восхищался прелестью наших женщин. Я с ним был согласен. У памятника Кирову стройная красавица в белоснежных капри обратила на нас внимание. Мы с Александром Ивановичем отвесили ей поклоны головами. Она, внимательнее посмотрев на нас, резко удалилась в сторону…
В воскресенье ранним утром все желающие отправились на автобусе в Мариинск. Я с опаской ехал на это мероприятие. Чивилихинские чтения – это разгар лета, а Мариинск не совсем «цветок деревянный на закате деревянного лета». Это просто воображение. ГУЛАГ основательно отравил атмосферу города. В будни он кишит бывшими сидельцами, поднадзорными, подражателями. Мне всегда хотелось его побыстрее объехать, проскочить. А ведь до революции здесь образовывалась другая жизнь. Был собор, синагога, лютеранская церковь, гимназия, училища, кирпичные дома со свежей ажурной кладкой, чистая река Кия с голубыми пронзительными тополями, а после Успения Божьей Матери в гимназию шли мечтательные воспитанницы в белых передниках и пелеринах.
В наши дни в Мариинске ликеро-водочный завод, спиртовой комбинат, леспромхоз с лесозаводом да станция. До 75-летнего юбилея Чивилихина три раза проходили чтения и три раза автобус и вереница служебных машин из Кемерова отваливали в зной, духоту и водочное гостеприимство до сердечных приступов и расстройств пищеварения.
Утро было солнечным, приятной свежести. Автобус марки «Мерседес» шел по мариинскому направлению. Казинцев дремал. Москвичи из солидных журналов всегда сонны и вялы, вечно дремлют, чтобы никто не приставал. Проехали Дмитриевку, речку Барзас, и случилась авария: потекло масло.
Водители, а их было двое, переоделись в грязную спецуру и полезли под автобус. Я подбадривал Александра Ивановича рассказами о том, что скоро увидим Успенку и Глухаринку.
– Боже мой, – сказал Казинцев, – какой у сибиряков оптимизм, когда автобус растаскивают по запчастям.
Люди терялись в зелени и сразу же выскакивали оттуда, причем женщины с визгом: кровососущие хранители речной сырости ели беспощадно.
Через час автобус починили, и мы двинулись дальше. У деревушки Юго-Александровки народ в автобусе дружно завопил: «Леня! Леня!» В автобус вошел Леня Гержидович со своей Нинкой-золотинкой. «Это – Леня Гержидович», – торжественно пояснили Казинцеву. Тот мелко перекрестился:
– Странно! И чему так дико радуются? Немолодой, поседевший человек, и с фамилией Гержидович.
И о пять задремал. Он не знал и не хотел знать, этот несчастный житель столицы, что Леня Гержидович – яркий знак Кузнецкой земли да и сама кровь моей родины России. С Леней не пропадешь.
Леня – это тайга, яркий очаг в гостеприимной избе, вкусная уха, таежные деликатесы: папоротник, мясо ондатры, ягодное питье. Но, прежде всего, Леня – это хороший поэт.
С разговорами проехали Успенку. Промелькнула за окнами Глухаринка. Хорошо попетляв, выехали на Золотой Китат, добрались до Усманки с ее раздольным лугом и грядой густых сосняков. На лугу то здесь, то там паслись гнедой масти кони.
Любит красных коней татарва! Вот и граница Мариинского района. Мы выходим из автобуса, и нас встречает фольклорный ансамбль «Веселуха». По кругу плавает жбан с медовухой и свисающими ковшичками под хрусталь. Пиво медовое, крепкое.
Ансамбль поет про девицу, про ее косы, грудки и алые губки. Казинцев, правда, не отпил ни глотка.
Вдова с внучкой писателя уехали с почетным эскортом. Муратов мелькал с кинокамерой величиной с хороший чемодан.
К митингу у дома-музея юбиляра не опоздали.
Мемориал Владимира Чивилихина – это два небольших домика, соединенных общей галереей, черный бюст из тяжелых геологических пород, образовавшихся в глубоком космосе. Торжественная напряженность при ослепительной солнечной погоде, при удручающей жаре, когда лучи просто расклевывали наши непокрытые головы. Да! Лет двадцать назад, а может быть, и того меньше, здесь была пыльная, заросшая сорняками улица. И стояли эти два ничем не приметных домика. Сейчас же по обе стороны от бюста веером стоят женщины в разноцветных хламидах от пурпурного, лилового до салатового цвета, поют: Чивилихинские чтенья на земле сибирской вновь.
Чивилихин, Чивилихин – наша гордость и любовь.
Митинг ведет молодая женщина. Она торжественна и красива. Это просто Коринна из одноименного романа Жермены де Сталь.
Митинг по времени был равен торжественной православной литургии. Выступали представители областной, районной культуры, гости: вдова, внучка, Казинцев; дали слово литераторам. Уже и ведущая переоделась из длинного платья в брючный костюм.
Мимо нас она прошла энергичная, устремленная в дали, где благородные жесты, возвышенные речи, богатство. Она бросила на нас беглый взгляд, и мы почтительно склонили головы.
Митинг отметили фуршетом в ресторанчике «Кия». На длинном столе было много колбас, жаренной в кляре морской рыбы, немного фруктов. К черной икре подавали теплую водку и шампанское. А сама икра была спрятана в такое толстое испечение из теста, ровно жемчужина в раковину, что была почти недоступна.
В целях экономии денег и времени Чивилихинские чтения совместили с Днем города Мариинска, поэтому гостей пригласили пройти по центральной улице с выходом в парк на место массового гулянья. Мы шли мимо новых и старых строений, и кирпичные пятиэтажки, построенные лет двадцать назад для усиления жизни, казались случайным явлением. Здания училища, магазина, хоральной синагоги были освобождены для ремонта, и по узорчатым выступам на стенах местная шпана пробиралась на вторые этажи, ныряя в пустые оконные проемы. Старые здания деревянной гостиницы, бывших заготконтор и учреждений ГУЛАГА стояли пустыми, и мутные стекла окон, как музейные витрины, хранили истлевшую, но когда-то грозную государственную жизнь. По другую сторону, где на широком солончаковом раздолье окончательно захлебывались землей старые избушки, ярко, попетушиному, бросалась в глаза новоделом изба-терем Юры Михайлова, местного берестянщика и артиста.
В Мариинске живет свой Владимир Ильич Ленин. Я видел его не раз, и по улице он ходил всегда стремительно, как в годы революции. Я спросил пожилого мариинца про здоровье Владимира Ильича: что-то его не видно в такой важный для города праздник.
– А ты сам походи-ка в такую жару во всем суконном – живо приступ заработаешь, – серьезно ответил пожилой мариинец.
В последние годы прославился Мариинск своим предпринимателем Кирпичниковым. Этот Кирпичников устроил сеть общественного питания. Выращивал на мясо живность превсякую, кормил сирот и трудных подростков. Для души приютил на своем подворье трех осиротевших медвежат, выходил.
Над хозяйством Кирпичникова постоянно парил степной беркут, прикормленный поросячьими внутренностями. Если старец Серафим в Саровской пустыни молитвенно угощал лесного батюшку, то Кирпичников выдрессировал медведей катать его на конной телеге, качаться на качелях, приохотил к пиву. Однажды повзрослевшая медведица Машка «отблагодарила» хозяина, «нежно приласкав» своей лапой. Жена Кирпичникова застрелила ее из ружья.
В парке было тоже жарко. Тонкие стволы сосен, лиственниц и берез тянулись высоко в небо, и тень на землю отбрасывали условную. Было видно, что употребляется это место редко. На некошеной траве располагалась гильдия мастеров-берестянщиков. Чего тут только не было, начиная от свистулек и кукол и кончая коробами и ларями. Всюду дымились мангалы, жарилось сочное мясо по доступной цене. Оказалось, что город трудной судьбы, во многом обиженный временем, очень сердечен и многонационален. Здесь русские представали русскими, татары – татарами, немцы – немцами, евреи – евреями, цыгане – цыганами. Кругом семейства, одежды, угощения. У национальных рядов в желудках мариинцев и гостей смешивалась медовуха с фаршированной щукой, чак-чак с немецкими колбасками и пивом. Среди группы молодых цыган, которые не просили, а, излучаясь искрами, плясали, Александр Иванович Казинцев в красной рубахе навыпуск, с петровскими усами и составной бородой выглядел бароном. Потом он исчез, и мы нашли его в глубине парка, пригоршнями уплетающего полевую клубнику.
Праздник в городе тем временем продолжался.
И если одна часть присутствующих поглощала беляши, шашлыки, пила пиво, газированную воду, медовуху, то другая на свежеструганых скамейках с удивительно серьезными лицами, в которых сквозила чистота духа, смотрела инсценировки по произведениям Владимира Чивилихина. На сцене в микрофон философствовали изыскатели трассы Абакан – Тайшет с геодезическими приборами в руках, одетые в резиновые болотные сапоги и плащи.
Размышляли герои Кедрограда с сельницей, наполненной горкой кедровых шишек. Как-то странно прошли за сцену ратники в стальных шлемах, кольчугах и при мечах. Потом выяснилось, что это молодой поэт Белогвардеец-Патшин привез свою группу. Сам он в одежде Нестора-летописца с бронзовой чернильницей и гусиным пером носил постоянно берестяную книгу – шедевр тончайшей резьбы. Это был его самоличный перевод «Слова о полку Игореве». Программу вела та самая Коринна из книги Жермены де Сталь, превосходившая в белых брюках саму принцессу Диану.
Потом хорошо одарили гостей из Москвы: вдову – посмертной премией, Казинцева – за то, что ему в молодости довелось печатать в журнале самого Чивилихина, внучку – за то, что внучка и не побоялась спуститься в забой. Наградили и автора песни «Чивилихин, Чивилихин – наша гордость и любовь», а затем стали награждать тружеников города и района. Нас же, литераторов, пригласили в библиотеку на встречу с читателями и работниками библиотечной системы. Уходя, я заметил стоящую у сцены группу молодежи в овчинах и цветных шелковых шароварах.
В читальном зале Мариинской городской библиотеки имени Владимира Чивилихина белый бюст писателя. Но даже в белом исполнении он далеко не большевик и совсем не коммунист – он глубоко партийный. В читальном зале выступали подробно.
От вдовы мы узнали, как она совсем молодой девчонкой вышла замуж за серьезного, в очках человека; что писал он графитными стержнями, что не хватало бумаги и на написание романа-эссе «Память» были употреблены старые рукописи, то есть тыльные стороны, чистые от письма; что приезжал он из поездок небритый, потный, захлюстанный дорожной грязью. Люди запивали газировкой фруктовый лед, съеденный по дороге из парка в библиотеку, а я подсчитывал, какой величины кусок графита был потрачен на написание романа-эссе «Память» на старых рукописях с тыльной стороны.
Потом выступал Казинцев, вновь потрясая образцами русской речи и произношения. Читал свою прозу Иванов. Гости из Тайги, где Чивилихин вырос, встал на ноги, работал на железной дороге, подарили вдове букет роз из кедрового шпона, а внучке – роскошную шляпу из того же материала, с цветами, выточенными из ценных сибирских пород деревьев. Казинцеву дарили книги. Он кланялся сердечно, благодарил. А поскольку начальства не было, дали также возможность излить свои патриотические чувства местным и областным литераторам. Муратов, произнеся коротенькую речь, дальше снимал и снимал своим чемоданом – то с плеча, то ставя его на штатив. Внучку Катю попросили надеть подаренную шляпу. И когда она упокоила ее на голову, вся сверкнула бриллиантом чистой воды. Это чудо продолжилось и за окнами библиотеки – на улицах, полях и далях, где ее дед, трудившийся ради чести своей родины, остался неистребимой частью жизни своих земляков.
Затем все гости расположились в автобусе, собравшись ехать на обед. Если мою рукопись и книгу «Прощание с Астафьевым» Казинцев положил в свой дорожничек, то подаренную стопку книг расположил на самом дальнем сиденье и сразу же задремал. Его, впрочем, тут же отозвали. Сказав, что вернется, Казинцев удалился навсегда. Вообще, когда приезжают литературные гости из Москвы, то общаются они с теми, кто за них платит, и неприлично подходить к ним, задавать вопросы. Так что местные литераторы, даже авторы толстых журналов, со знаменитостями никогда не смешиваются.
Вот и нынче вдова с внучкой писателя ехали на легковушке начальника департамента, Муратов с Казинцевым – еще на чем-то, а в автобусе именитых не оказалось. Остались только свои: журналисты, библиотекари, литераторы.
Проехав немного по улице, автобус втиснулся в распахнутые железные ворота. Казалось, что мы приехали на территорию самостийных мехмастерских. Нам предложили войти в узенькую дверь и подняться по лестнице. На втором уровне двухэтажной пристройки я увидел вывеску, пояснившую, что обедать мы будем в пельменной. Мы попали в комнату, напоминающую не то тепловой узел, не то слесарку сантехников, но наливной умывальник с чистым полотенцем говорили о другом предназначении. Затем по крутой, без перил лестнице, через откидной люк, словно на чердак, люди влезали наверх и попадали в просторную комнату, торцевой проем которой был забран двойными широкими рамами. В противоположном углу высилась стойка с набором напитков.
Горел электрический свет, было душно, а поскольку единственным выходом служил лишь люк, то еще и как-то безнадежно.
В центре комнаты из ряда столов, покрытых бумажными скатертями, создали очаг трапезы. Еда была в основном крестьянская: студень, голубцы, домашняя колбаса, картошка. Как бы плотно ни сидели гости, затруднив движения рук, все равно мест всем не хватило. Очевидно, в верхах что-то переиграли, изменили, ведь недаром Казинцев, выходя из автобуса, не взял с собой подаренные книги (как, кстати, он делал и в прошлый раз). Но вскоре все определилось, все расселись. В люк были подняты ящики с водкой, упаковки с газированной водой. И какая бы ни стояла духота, люди уплетали холодец и колбасу, прикладывались к напиткам под названиями «Веселуха» и «Арчекас».
Напитки были мягкие, огненные, пились легко, так что, несмотря на духоту, пили все. Подавали копченых кур, пельмени. Иванов снаряжал выпивкой свой походничек, но мариинцы – народ славный, сама простота, и все, что осталось от обеда, они упаковали в пластиковые пакеты.
– По дороге в тайге пикничок устроите, – пояснили они.
Народ потянулся к уединению. Рабочие показали, в какую сторону. Оказалось, внутри двора был еще внутренний двор с открытыми воротами. Там, далеко в глубине, среди бурьянов, которые растут только на хорошо унавоженной земле, белело заветное строение. По сторонам в загородках хрюкали подсвинки, а на свободной территории среди высокой травы и свалок железного лома, точно грызуны, шныряли молочные поросята. Только оглядевшись, люди понимали, что это полигон Кирпичникова. Медведи на длинных лапах с острыми кабаньими мордами были настолько грозными зверьми, что казалось, легко разнесут загородь из сварной арматуры. Тут же по соседству, в другой загородке, рвалась в бой пара ротвейлеров.
Сам Кирпичников, худенький едкий мужичок в камуфляже и засаленной афганке, говорил:
– Проходите, проходите быстрей, не задерживайтесь.
Народ к автобусу просто выстреливал.
После гостеприимства у Кирпичникова народ решил освежиться в реке Кии. Автобус подъехал к берегу. Люди спустились в зеленую пойму, заросшую вербой и рядами тополей. И здесь на вольных просторах было много гуляющих горожан и милицейских нарядов. Река была неширокой, уровень воды был по колено даже на середине, и люди хрюшами ложились на дно. Прижимаясь к противоположному берегу, курсировал катерок с палубой и будкой рулевого.
Возвращаясь к автобусу, мы видели, как готовили к предстоящим скачкам лошадей, в центр стекались группы фольклорных ансамблей. Тут были мужчины и женщины в возрасте, молодые юноши и девушки и совсем маленькие девчушки со светлыми косицами, в первый раз надевшие торжественный русский наряд. И когда старшие пели, то эти красули, чтобы не запутаться в наряде, поднимали своими ручонками не по размеру подол. Это было наше будущее, наша любовь – Россия.
Опубликовано в Огни Кузбасса №5, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!