Жизнь наша складывается из кирпичиков: вот дом, вот родители, вот школа. Вот широкие песчаные косы Днепра, и берег высокий, и синее небо. Я думаю, что со строительным материалом мне повезло несказанно!
Родиться имела честь в бывшем СССР, на стратегическом аэродроме, что на китайской границе в Читинской области. Случилось это в семье папы-лётчика и мамы-радистки в 1954 году, к несусветной радости, двух израненных фронтовиков. Росла на Украине, ходила в пионерках, даже удостоилась быть командиром пионерской дружины, чем очень разочаровывала философически настроенного папку, имевшего к тому времени диссидентский настрой ума.
А у папки моего «кирпичная кладка» была, ох, какой замысловатой! Ещё до войны уж и не знаю, какими такими пируэтами, но судьба круто вела моего родителя к каким-то невиданным в то время вершинам! Люди, окружавшие его в то время, с какой-то небывалой лёгкостью входили в историю! Папа летал в одной эскадрилье с Чкаловым, до его знаменитого беспосадочного перелёта, рос в чинах и в мастерстве. Даже после гибели Валерия Павловича продолжал очень долгую переписку с его женой. Перед отъездом в Израиль у меня хватило ума передать эту переписку в музей…
И всё бы было отлично, не случись один казус… Кирпичные стены квартиры, полученной папкой от завода, были очень тонкими, звукопроницаемыми, а он в то время просто бредил немецким языком! Я уже говорила, что папка был полиглот: ему хватало двух недель для взятия языка, но при условии полного погружения… Так вот, в то самое время он «погружался» в немецкий. А соседке за стенкой страшно приглянулась их квартира, тем более что папа по ночам цитировал по-немецки Шиллера, ну просто, как немецкий шпион!
«Немецкого шпиона» держали в Лефортовской тюрьме в одиночной камере целый год без суда и следствия. Водили на допросы, били, истязали. Он никогда мне не расскажет толком об этом периоде своей жизни, потому что, выйдя оттуда чудом и чудом же уцелев, он даст подписку о неразглашении и будет своё слово держать… Только будет плакать, вспоминая свою «одиночку», уткнувшись мне в плечо лысой старой родной и любимой головой…
А вот ещё «кирпичики» из детства: «Я – ребёнок-инвалид. Хожу с трудом. В основном сижу и рисую. Рисовать мне тоже трудновато, – обожжённая до кости рука может лишь с трудом удерживать
карандаш. Бабушка живёт рядом с большим домом в своём маленьком, кирпичном, на одну комнатку с печкой, который папа был вынужден для неё построить. Дело в том, что бабушка не общается с зятем-евреем и переступает порог его дома только в крайнем случае, преимущественно, когда он не дома: искупаться, помыть голову, пообщаться с любимой дочкой.
Я помню, как мама льёт горячую воду из кувшинчика бабушке на голову, моющей свои роскошные русые густые косы… Скорее всего, она была ещё очень не старой женщиной, со следами неимоверной красоты! Но одевалась она в длинные до полу юбки, телогрейку и никогда не снимала с головы платок. Так что присутствовать на мытье головы, как на каком-то таинстве, было для меня любимым и заманчивым занятием. Вот они закончили с водными процедурами, и мама берёт специальный костяной гребень бабушки и начинает осторожно и с любовью расчёсывать её пышные длинные волосы… Бабушка сидит на табуреточке перед мамой в одной сорочке и кажется непривычно молодой и весёлой! Папы дома нет. Они воркуют о чём-то своём, чего я ещё не понимаю, со смехом и с любовью. Когда папа возвращается домой, бабушка уже у себя, чтобы не встречаться с «жидовской мордой» …
Самая большая беда бабушки – это то, что её любимица, в которую она вложила столько сил и души, решила связать свою жизнь с евреем! Бабушка – из обедневший семьи польских шляхтичей-дворян, она жуткая антисемитка! Её история заслуживает особенного внимания. Получив прекрасное по тем временам образование со знанием нескольких языков, бабушка нанялась в услужение к графу Бобринскому, знаменитому в те времена сахарозаводчику, владевшему огромными количеством земель на Украине, гувернанткой. Уж не знаю точно, как (тайну эту знала только мама, а потом и я), но три моих старших тётки родились в его имении… Граф был уже в летах и хотел устроить бабушкину жизнь. А к бабушке – неимоверной польке-красавице – сватался, но несколько раз безрезультатно, мой будущий дед, влюблённый в неё безумно! Он готов был взять её замуж с тремя детьми и носить на руках. Да так всё и случилось. Дед был мастеровитым, весёлым, заводным, любил и «заложить за воротник». Но на бабушку молился. Так, в один прекрасный день, высокомерная гувернантка согласилась, тем более что племянник графа уже начинал прибирать имение и заводы к рукам, и в любой день бабушка с детьми могла оказаться на улице…
Отца деда, то есть, моего прадеда, то же графское семейство выменяло на охотничью собаку в Орловской губернии, ещё во времена крепостного права. Так что дед был гол, как сокол, весел, балагурист и – безумно любил бабушку, которая относилась к нему, как к «быдлу». У них родились ещё четверо детей (двое близнецов-мальчиков умерли в младенчестве). Мама была последней, седьмой.
Бабушка семью свою, мягко сказать, не любила, деда ни во что не ставила, лежала на печи и читала французские романы. А дед делал по дому всё, – и стирал, и готовил, и деньги зарабатывал, и за детьми смотрел! Не удивительно, что начал пить лишнего. Бабка держала деда в строгости, деньги отбирала, и у него, я так думаю, другого пути не было, как податься в пролетарии… Так они и жили: бабка ненавидела всю свою семью, кроме младшенькой – мамы; дед был председателем местной партячейки, нередко «закладывая за воротник»; дети росли неграмотными и лишёнными ласки. Кроме мамы. Маму мою бабушка, единственную из всех, выучила в техникуме, а потом и в институте (том самом, который основал ещё граф), вывязывая и продавая чепчики на местном базаре. С мамой бабушка связывала свои чаяния о счастливой старости вдвоём с любимой дочкой, и кто бы мог предположить, что красавица-мама из всех её бесчисленных ухажёров выберет этого рыжего «жидёнка»!
Деда убили немцы во время оккупации, как коммуниста – расстреляли в лесу за городом. О тётках своих, – не очень интеллигентных, порой скандальных, порой злоупотребляющих самогоном, меня не оставляет чувство удивления перед «выбрыками» истории: граф Бобринский был прямым потомком Екатерины II (внебрачным правнуком) от её романа с графом Орловым. То есть, мои крикливые самогонщицы-тётки, детей которых мой папа помогал выучить и «поставить на ноги», и которые, так же, как и бабушка, не любили его только за то, что он – еврей, являлись прямыми потомками Екатерины! Какая шутка истории, какой «чёрный юмор»! Хорошо, что они этого не знали при жизни…
И вот я сижу у бабушки в её домике. Повторяю немецкие и польские слова, глаголы, спряжения… Для своих пяти лет я неплохо читаю и пишу карандашом. Пишу я актёру – главному герою фильма «Матрос с кометы»: «Я тебя люблю. Не женись. Скоро я вырасту». Письмо это мама не отослала, как обещала мне, а хранила долгие годы. Если я правильно отвечаю на вопросы, бабушка гладит меня по голове:
– Файна дытына!
Если же невпопад – подзатыльник и:
– Пся крев! Жидівська морда!
К брату моему бабушка относится с большой любовью и нежностью. Он же не сын моего папы… Брат отвечал ей тем же. Я вот собираюсь у него спросить, да всё ещё не собралась: знает ли он тайну бабушки? И что он знает о том, что мама мне однажды шепнула?
Раз в месяц бабушка надевает «праздничное» платье с кружевами, красиво укладывает пышные волосы, печёт яблоки и раздаёт соседям («святая женщина!») и уезжает на богомолье во Львов. Папа кайфует!
Потом бабушка заболела. Болела тяжело и тихо. Болезнь была неизлечима и протекала быстро. Папа хотел помочь лучшими врачами, лекарствами, операцией. Не принимала. Только когда стало уже не до гонора, брала от мамы болеутоляющее… Мама кричала и плакала навзрыд! Она схватила кухонное полотенце и рыдала, погрузив в него лицо…
– Мама, мамочка!
Я подъехала к ней на стульчике на колёсиках и тоже заплакала – было страшно… Мама оттолкнула мою руку и зарыдала ещё горше. Так я первый раз столкнулась лицом к лицу со смертью. Остального не помню. Скорее всего, меня берегли от стресса – я ведь ещё не ходила… Брат тоже плакал за бабушкой. Папа в тот день пошёл на футбол.
И наконец: хочу рассказать о том, что не зря так любила моя мама песню «Кирпичики» в исполнении Клавдии Шульженко. Дело в том, что папа был директором кирпичного завода в заштатном нашем городке! Окна его директорского кабинета выходили на тёмный пруд красоты необыкновенной!
Современные дизайнеры садового ландшафта создают такие пруды искусственно, озеленяя берега плакучими ивами и тратят на это деньги заказчика. Папкин пруд был создан самой природой при некотором участии людей – просто вода, бьющая из подземного ключа заполнила воронку от авиационной бомбы, упавшей сюда во время войны, ивы выросли сами на благодатном украинском чернозёме (во время оккупации немцы вагонами вывозили этот чернозём в Германию!), а белые лебеди появились здесь вместе с новым директором кирпичного завода, который распорядился построить у пруда свой кабинет, а лебедей приобрёл неподалёку в заповедном хозяйстве. Я не видела ничего красивее этого пруда в своей маленькой детской жизни!
– Викочка! Надевай красное платье, да, самое любимое! Дядя Вася приехал! Едешь к папику!
Дядя Вася – это папкин личный шофёр и мой личный друг. Платья у меня все в красном цвете, потому что в моей маленькой голове всё красное – это красивое. Мама моя, не работая на производстве, называлась «иждивенкой», чем очень расстраивалась. Даже всхлипывала иногда:
– Да я же инженер-технолог, а сейчас пушусь «иждивенка»! Какая же я иждивенка! Дом, хозяйство, дети – всё на мне…
Но выбора нет: я – ребёнок-инвалид детства, мне нужен уход, и папе, как директору крупного завода, тоже нужен уход, и всей нашей домашней живности – кроликам, курам, уткам, индюкам, свинкам, козе и собаке тоже нужен мамин уход… Дом огромный, плодоносящий сад и огород, – дела хватает всем. У мамы есть помощница, но они всё равно с трудом успевают переделать всю домашнюю работу, потому что папа – очень компанейский человек! Он садится за огромный стол в саду или на крытой веранде с друзьями, родственниками, гостями, – всегда не менее сорока человек!
Все они много едят, в меру пьют, потом очень красиво и долго поют и русские, и украинские, и еврейские песни, перемежая их репертуаром оперным и опереточным…
Соседи давно смирились, особенно после того, как папа помогает им выписать машину-другую дефицитного по тем временам кирпича…
Когда я немного подрасту, я научусь ценить эти застолья; я повстречаюсь за немыслимых размеров родительским столом с замечательными и известными людьми, – писателями, философами, министрами и футбольными звёздами! И пока я буду учиться понимать все эти ужасно умные бесконечные разговоры, я всегда буду сидеть рядом с любимым, обожаемым папкой, вжимаясь в мягкий толстенький бок и, единолично завладев его рукой, пересчитывать на ней рыжие веснушки, имя которым – миллион…
Мама шила для меня наряды изумительной красоты! Мама была портнихой от бога. Отучившись на курсах кройки и шитья в Ленинграде, когда папа короткий период времени преподавал там в Военной академии, мама сама преподавала на этих же курсах, так как имела большой талант портнихи. У неё шились даже женщины при министерских должностях из Киева. Записывались на полгода вперёд… Рабочий день свой мама начинала часа в три ночи, чтобы успеть продвинуть заказ, пока не начинал просыпаться её огромный дом…
Так вот, вернёмся к моим нарядам. Когда мама спрашивала, какое платье мне пошить (а шила она мне их два-три на неделе!), ответ был неизменным:
– Красное!
Все смеялись, а я – так громче всех! Итак, я натягиваю любимую одёжку, дядя Вася взваливает меня на спину, – хожу я с трудом и дело это не люблю, – и идёт со мной к машине. Я – изумительной красоты ребёнок с длинными белокурыми волосами, которые вьются крупными локонами, с огромными голубыми «мамиными» глазами, тонкой и слабой короткой «полиомиелитной» ногой и обожжённой в костре изуродованной рукой…
Скажу сразу: слёз надо мной никто не льёт, все относятся ко мне всерьёз, а к моему неумению и нежеланию самостоятельно передвигаться – как к данности.
Папа, брат и дядя Вася легко садят меня на спину, подхватывают за ноги, я обнимаю их сзади за шею, и вот она – такая желанная мобильность! Кстати, папа и брат таскали меня так лет до тринадцати, пока ноги не стали чиркать по земле… И пока брату не надоело моё бездействие, и он не начал меня учить ходить. Но об этом потом.
А сейчас мы с шофёром приближаемся к чёрной немецкой трофейный «Эмке» с красными! сиденьями, меня усаживают на переднее, папкино, сиденье, и «Эмка», немного пофурчав для приличия, отчаливает под шепоток соседей:
– Повезли калечку! Интересно, куда?
Этот вопрос волнует и меня. Если к папе на пруд – то такая перспектива меня в последнее время не очень радует, потому что в последние пару месяцев мой визит на пруд обычно сочетается с визитом к заводскому зубному врачу. По поводу удаления молочных зубов. А боли я не выношу, натерпевшись от врачей за свою такую ещё короткую жизнь…
Кстати, я её до сих пор не выношу. Моя мама любила повторять:
– Господи! Да как же ты жить-то будешь – с такой-то чувствительностью? Впрочем, ты и живёшь-то не благодаря, а вопреки…
В кресле у зубного меня держали за руки пару человек, а я вырывалась и орала:
– Опомнитесь, люди! Где же ваша интеллигентность?
И прочие благоглупости, которые пятилетний ребёнок мог впитать при столь тесном общении с исключительно взрослым окружением…
Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка у областной поликлиники. Вокруг поликлиники кругами вилась очередь людей с проблемами передвижения: фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети… Пробираемся сквозь агрессивную толпу:
– Чего прёшь? Мы здесь уже 12 часов!
Протискиваемся к папе, который тут с ночи, и почти тут же заходим в кабинет – снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривают, обмеряют, просят пройтись. Я неохотно ковыляю с трудом, держась за стену… Покачивают головой:
– Вам бы на операцию её, папаша!
Папка – принципиальный противник операции, он посмотрел других детей, которые были прооперированы, и теперь сидят в инвалидных креслах… Он ещё не знает, что именно он сделает, но только не операция! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!
Через месяц мы в точности повторим всю эту катавасию с очередью, проберёмся в кабинет по той же схеме: папа уже практически у двери кабинета, я – у дяди Васи на спине, – и получим заветную пару обуви…
Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Огромный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! Платформа», как бы сейчас сказали, была высоченная двенадцатисантиметровая, а сам ботинок доходил почти до колена! Правый был не многим лучше.
Мы их взяли брезгливо в руки, папа сдержанно поблагодарил, и мы вышли наружу. Папа нашёл ближайшую свалку мусора, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком:
– Никогда, ты слышишь, никогда не носи подобную гадость!
Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали, как сумасшедшие!
– Вася! Ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё – оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу-папке – мы их всех победим!
Потом, уже на заводе, папка рассказывал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах – смешно передразнивая всех, он так хорошо умел это делать! – и все хохотали, представляя, как он выбрасывает, с таким трудом доставшуюся, ортопедическую панацею от всех бед – в мусор!
А я, счастливая, с купленным по дороге вафельным стаканчиком мороженного в руке, окружённая влюблёнными в моего папку работниками кирпичного завода, сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке – и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей…
Прокручиваю в памяти пластинку:
Кирпичный дом, и мама у стола
Раскраивает модную холстинку –
Опять до полуночи не спала.
Темнеет сад за окнами. И мама
На простенький мотивчик день за днём
Поёт Шульженко песню. В окна прямо
Колотит веткой ветер. За окном
Цветущий сад наполнен тихой ленью –
Там зреют вишни, груши, виноград.
В саду подвал – высокие ступени –
Хранит запасы много лет подряд.
Строчит машинка мамина. Шульженко,
«Кирпичики» и странных слов набор…
Там молоко томят под тёмной пенкой,
Алеет клумба из настурций. А забор
Усажен мальвами. А мама шьёт и плачет,
И песню о «кирпичиках» поёт.
А я уже не там. Во мне иначе
И жизнь, и время странное течёт.
Опубликовано в Литературный портал: Восток – Запад №12, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!