Виктор Теплицкий. СНЕГОПАД

Второе место в конкурсе имени Игнатия Рождественского в номинации «Проза»

…Сначала был ветер. Он терзал деревца, наметал сугробы, неистово раскачивал гирлянды. Когда ветер угомонился, пошёл снег. Крупные хлопья сыпались, будто пух из подушки, укрывая всё то, что разметала позёмка.
Степан Грудов не замечал этих волшебных изменений. Он завершал очередной круг возле своего дома. Дом был длинный, в народе его называли «китайской стеной», и потому Грудов уже замёрз. Он тёр уши и щёки, шевелил пальцами в ботинках. Но это не помогало; с каждым новым кругом становилось холоднее. Степан решал непростую задачу: возвращаться домой или…
А куда «или»? Восьмой день новогодних праздников. Приходить к кому-то с бутылкой поздновато. Домой?
Он остановился. Напротив — подъезд, седьмой этаж, из лифта налево…
Грудов нашёл свои окна. Сквозь хлопья они виделись какими-то особенными, уютными. Кухня с тюлевыми занавесками, за шторами зал…
В зале всё и произошло. Случайно? Вряд ли. Дни вынужденного безделья только ускорили дело. Хорошо, что завтра на работу!
…Отношения с сыном разладились давно. Лоботряс, бездарь, трепло… «Двадцать лет парню,— заводил Грудов шарманку,— не учится, не работает, шатается невесть где. Балбес!» Как можно было на третьем курсе бросить университет, Степан не понимал. «Дай, дай, дай. Ничего другого не знает. И жена туда же. Жалко, мол. Пропадёт. Да хрен с ним что случится!» — ворочался по ночам Грудов. Его раздражало в сыне всё: начиная от нескладной фигуры, прыщей и длинных волос — до голоса, вечно недовольного, скрипучего, как у замученного жизнью старика. Хотя отпрыск редко когда огрызался, нахальный взгляд и ехидная улыбочка приводили в бешенство. «Эх, кабы не „белый билет“! — сокрушался Степан.— Армия пошла бы ему на пользу. Там быстро мозги вправляют». Он любил повторять, что когда дембельнулся, ещё с полгода ставил аккуратно тапочки возле кровати. У сына в комнате можно ногу сломать.
Вчера Артём заявился под утро. Это и стало последней каплей.
Степан предупреждал: «Придёшь позже одиннадцати — ночевать будешь в подъезде. Мы спать рано ложимся, а ты тарелками громыхаешь». Разумеется, Артём опаздывал. Екатерина сдерживала мужа:
«он уже подходит», «всего полчаса», «он девушку провожает». Степан скрипел зубами и нервно переключал каналы телевизора. Но в этот раз, когда перевалило за час, Грудов щёлкнул задвижкой. Жена пыталась убедить, что на улице минус двадцать пять, что сын легко одет, что…
— Не маленький. Думать надо,— буркнул Степан и выключил свет.
Он не думал, что супруга решится открыть задвижку. Но она, видно, открыла. На бессонницу Степан не жаловался, но раза два за ночь поднимался по нужде. В пять утра он обнаружил, что его чадо преспокойно дрыхнет в кровати, источая перегар. Спать Грудов больше не мог.
Когда Екатерина вышла из спальни, Степан пил чай. Она тихонько села рядом. Но Грудов молчал, нарочито медленно отвернулся к окну, не удостоив жену взглядом. Издёвки припас на потом.
До обеда супруги не сказали друг другу ни слова. Тяжёлые грозовые тучи стягивались в жуткое месиво под кухонным потолком. Екатерина ходила по дому крадучись, боязливо посматривала на часы. Но вот скрипнул пол — Грудов-младший выплыл из коридора. Взлохмаченный, в трусах и майке, он щурился спросонья в дверном проёме.
— Ма, чё есть? — окликнул сын, открывая холодильник.
— Руки убрал! — Степан отшвырнул газету.
Он увидел, как нервно дёрнулся кадык. Уголки губ презрительно опустились.
— Чё за кипиш?
— Повторяю для дебилов,— чеканил, поднимаясь со стула, Грудовстарший.— Руки убрал и отошёл от холодильника.
— С какого перепугу? Я не могу дома похавать?
— Хавать будешь на зоне. А дома будешь есть, когда тебе разрешат.
Тунеядец!
— Началось! — Артём закатил глаза.
— Да, началось! Достал уже. Сидит на отцовской шее, ножки свесил.
Домой не может вовремя прийти.
— Можно не орать. У меня со слухом всё нормально.
— Зато с совестью у тебя всё даже очень не нормально. Короче. К холодильнику не подходишь, пока на работу не устроишься. Что ты будешь есть, где ты будешь питаться, меня не интересует.
— Какая, на хрен, работа? Сейчас праздник. Кончится — пойду искать,— Артём скрестил руки на груди.
— Ты уже полгода ищешь. И ещё. В этот раз тебе прокатило. Больше номер не пройдёт. Ночь спать не буду, но домой не пущу.
— Дурдом! — сын покрутил головой.— Мама, скажи этому…
Муж оборвал порыв жены резким жестом. Тело его натянулось как струна, в сердце ударила волна гнева, откатилась назад. Он подошёл вплотную к сыну.
— В глаза смотри,— процедил Грудов-старший.— Запомни. Я лодырей и неучей кормить не намерен. Всё. Свободен. Вали с кухни… щенок.
— Да пожалуйста,— улыбка криво ползла по лицу.
Не опуская рук, Артём медленно повернулся и вразвалку пошёл в зал. У двери он как бы невзначай бросил:
— Идиот.

Вот тут Грудова и накрыло. В два шага настиг сына, толкнул в спину. Тот влетел в комнату, упал на диван.
— Что ты там вякнул?
Артём вскочил. В глазах мелькнул страх, но их тут же заволокла холодная пелена:
— Чё слышал.
Где-то причитала жена, возились соседи, но Степан уже плохо что понимал. Воли не было. Только — ярость. Рука сама отделилась от тела и со всего маху залепила сыну пощёчину.
Время застыло, как при фотовспышке. Звон. Тишина. А потом — громыхнуло: сын бросился на отца. Степан видел искажённое злобой лицо, побледневшие губы, чёрные пятна зрачков; чувствовал пальцы на своём горле. Он опрокинул Артёма, навалился всей тяжестью на извивающееся тело и два раза ударил — кулаком. Раненой птицей метался крик жены:
— Прекратите! Хватит! Хватит!
Грудов-старший поднялся. Дышал тяжело, руки дрожали. Сын лежал, скрючившись на полу. По щекам Екатерины катились слёзы.
Она бросилась к Артёму, но он оттолкнул мать. Медленно встал, на скулах нервно ходили желваки. Потрогал щёку, челюсть и куда-то в сторону процедил:
— Ненавижу. Гад.
И потом, глядя в глаза Степану, выкрикнул:
— Ты мне больше не отец! Понял?! Завтра же съезжаю.
Он рванулся из комнаты. Дверь хлопнула так, что звякнула посуда.
— Доволен? Ты этого хотел? Да? Да? — рыдала жена.
— Охренеть,— выдавил Степан и вышел.
…Снежинки таяли на лице. Холод проникал под кожу.
Грудов стряхнул с плеч белые погоны, зашагал мимо подъезда.
Он вошёл в первый же автобус.
За стеклом тряслись сумерки. «Напьюсь,— решил Степан.— В хлам.
Идёт всё лесом». Картинки теснились в голове, и невыносимо сжимало грудь. «Я ему задницу мыл, а он — ненавижу»,— Грудов до боли закусил кулак и выскочил в снегопад.
Горячий чай и беляш немного успокоили. Степан прихлёбывал из пластикового стакана и соображал, кому позвонить. Соблазнять друзей на пьянку не хотелось, но пить «в одного» Грудов считал последним делом.
И только в магазине, у полок с алкоголем, он вспомнил про Бармалея. Бывший слесарь из Степановой конторы Борисыч имел острый, как шило, язык и постоянно цапался с начальством. Его редко видели трезвым, но зато на станке он выделывал такое, что самый премированный мастер рядом не стоял. Мужики частенько навещали пенсионера.
Грудов достал телефон, отыскал номер.
— Здорово были.
— Здоровей видали. Чего тебе?
Степан понял, что Бармалей в своём «нормальном» состоянии.
— Борисыч, к тебе можно? — начал он без обиняков.
— Проблемы?
— Типа того.
— Ясно. Короче, тут моя старуха марафет наводит. Праздники, едри твою за ногу. Подгребай через пару часов. И курева захвати.
— Понял.
— Ну давай, коли понял.
— Вот старый хрен,— ворчал Грудов.— Болтайся тут до морковкина заговенья.
Он взял ноль семь водки, палку колбасы, хлеб. После магазина казалось — малость потеплело. Но скоро опять натянул шапку чуть не до щёк. «Так дело не пойдёт,— ускорял шаг Степан.— Околею на раз-два. Где бы намахнуть?»
А снег падал и падал. И уже было непонятно: то ли небо валилось на землю, то ли земля врезалась в небеса. Всё кругом заполонило белое.
Пакет с бутылкой шаркал о брючину, зазывно напевал: «скорейскорей, пей-пей, пей-скорей». Грудов ругал домофоны, бдительных жильцов, суетливых прохожих. Он был готов примоститься у забора, под деревом, но хлопья гнали в сумерки.
Собор вырос неожиданно, словно пароход из тумана. Грудов краем глаза выхватывал мерцание свечей в резных окнах. Он уже завернул за ограду, как вдруг открылись ворота, со двора выехал автомобиль.
Сквозь решётчатые узоры Степан разглядел ладную беседку. Какой-то человек убирал снег. Старался он на совесть, и Грудов незаметно проскользнул в беседку.
Место превосходное! Справа забор, слева подсобка. Ёлки укрывают от лишних глаз, позади — стена. Если сторож закроет ворота, перелезть через забор — нечего делать. А главное — крыша! Степан поставил на скамейку пакет, отряхнул снег. Теперь можно и пять капель. Он вынул складник, отрезал ломоть колбасы, отвинтил крышку. Заглянул в горлышко: «Пить из ствола придётся. Стрёмно».
Но по-другому не выходило.
Водка была противной, колбаса стылой. Степана передёрнуло, но в груди потеплело. Он сел. Холодное стекло обжигало ладонь.
«Докатился»,— почти вслух подумал Степан, снова прикладываясь к бутылке.
Он почти согрелся, мёрзли только ноги. Его отпускало. Зато проснулся голод. Степан поглядел на часы — ждать ещё прилично.
Кресты собора казались мачтами, только вместо парусов — туго натянуто снежное полотно. Белый корабль уверенно рассекал небесные воды. Волны лизали борта: «ширк-ширк».
Это не волны, понял Степан. Это лопата дворника. Да, именно так звучало в детстве, когда они с отцом чистили двор. В деревне наметало почти до крыш, и потому горку можно было заливать до соседского огорода. Степан вспомнил свою детскую лопатку и как громко смеялся отец, когда они влетали на санках в сугроб.
Вспомнил, как они с Артёмом и дедом лепили снеговика… Грудов помрачнел.
— С праздником, молодёжь!
Дворник напоминал Деда Мороза: весь в снегу, окладистая борода, ушанка до бровей, огромные рукавицы. В свете фонаря лица почти не видно.
— И вам не болеть,— поспешил ответить Степан.— Праздники вроде как кончились?
— Тоже скажешь — кончились. Святки на дворе. До сочельника веселимся!
— Кто-то, может, и веселится,— Грудов поднял воротник.— Я тут заглянул на огонёк. Не помешаю?
— Мне-то что? Сиди. Только в храме вроде как теплее.
— Нельзя мне в храм, батя. Я уже приобщился,— Степан кивнул на бутылку.
— Ты поаккуратней с такими словами, паря. Приобщаются святых таинств, а технарь — жрут.
Дворник воткнул лопату в сугроб, отряхнул шапку, сел рядом.
— Как зовут?
— Степан с утра был.
— Языкастый ты, однако.
— Что есть, то есть,— Грудов вздохнул.— А больше ничего и нет.
— Так не бывает,— сказал, помолчав, дворник.— Чтоб совсем ничего.
Жена, дети?
— Имеются. Толку-то? Сын почти с меня ростом. Жрёт да пузо на диване греет. Баба ему сопли вытирает. Слушай, батя,— оживился вдруг Степан,— не составишь компанию? Только я без стакана.
— Не-е. Я своё уже выпил.
— Да за праздник. Сам Бог велел!
— Ты не путай Божий дар с яичницей. Бог велел радоваться. Духовно! Понял?
— Ни хрена я не понял. Я сегодня малому по сопатке заехал. А ты говоришь — духовно.
Грудов запрокинул голову. Водка шумно вкатилась в горло. Закусив горстью снега, повернулся к дворнику:
— Вот такие дела, отец. Точно не будешь? Ну хоть для сугрева?
— На кой мне это баловство?
Степан разглядел глубокие борозды морщин, седые, до плеч, волосы и… глаза — ясные и печальные одновременно. Он отвернулся.
— Угораздило ж тебя,— сказал дворник.— В такой праздник.
— Праздник как праздник.
— Ну не скажи. Ты хоть знаешь, кто родился?
— Христос.
— Именно. А кто Он?
— Ну, этот. Как там? Добру вроде учил, а Его распяли.
— Да-а. Невелики познания.
— Я в душе верю. Мне хватает.
— Чего тебе хватает? Тоску запивать, колбасой давиться? Ты вдумайся.
Родился Сын Божий! И где?
— В Палестине, что ли…
— В хлеву скотском! На соломе. А знаешь зачем?
— Ну?
— Баранки гну. Чтобы тебя, дурня, спасти. И сына твоего — оболтуса — тоже. Это ж какую любовь нужно иметь к людям. К Отцу.
— Отцу?
— Конечно. Отец Его и послал сюда. В холод, голод. Представляешь, каково Ему отдавать Сына на смерть. Вот что значит любовь отцовская!
Степан мотал головой:
— Батя, зачем ты всё это рассказываешь? Я верю: там что-то есть. Но там! Не здесь. Здесь — полная задница.
Плюнул зло в снег.
— Эх, паря. Не прав ты. Всё — тут,— старик легонько постучал по груди Степана.
— Каждому своё.
Помолчали. Дворник поднялся:
— Ладно, у меня дел невпроворот. Если замёрзнешь, вон моя сторожка.
Только без водки,— снег тонко скрипнул под валенками.— Смотри-ка, валит и валит.
Грудов тоже вышел из беседки. Над ними зияла бездна. Из самой черноты, кружась, низвергались мириады белых крыльев. Безмолвно.
Мнилось, ещё немного — и Степан, и чудной старик, корабль-собор и окрестные дома превратятся в снежных птиц…
— Отец, давай помогу,— сказал Грудов.
— Нет. Мне своё перед Богом отработать надо. Самому,— ответил дворник.— Шёл бы домой, паря. С Богом!
«Ширк-ширк»,— неспешно затянула лопата.
Грудов убрал водку и закуску в пакет. Пить здесь ему не хотелось.
…Он не заметил, как прошёл остановку. Другую. И только когда в кармане заверещал мобильник, вспомнил, куда и зачем ему нужно.
— Ты где,. ..? — ругался в телефоне Бармалей.
— Борисыч, отбой,— слова вылетели сами.
Степан не спешил их возвращать. Не спешил и оправдываться.
Молчал.
Молчал и Бармалей. Потом выдал:
— Ну ты баламут… Ладно, хрен с тобой. Нет так нет. Пишите письма, адрес прежний.
Алкоголь выветрился, и опять стало холодно. Степан поймал такси.
Свет в окнах не горел. Грудов потоптался на крыльце. Швырнув пакет в мусорный бак, достал ключ.
Жена, по всей видимости, спала. Сын — тоже. Степан быстро разделся, прошёл на кухню. Свет включать не стал. Просто сидел у окна, наблюдал, как кружат снежинки. Отсюда их танцы уже не представлялись бессмысленной чехардой. Это было нечто неделимое, цельное полотно: чёрные зрачки, дрожь в руках, плач жены… и дальше — старик, лопата, собор и снег, снег, снег… а ещё…
Степан поднялся. Было тихо, как бывает только в темноте. Только часы с кукушкой — подарок деда — негромко тикали. Степан подошёл к двери сына. На столе горел ночник. Артём всегда засыпал со светом; детские страхи не прошли до сих пор.
Отец медленно опустился на край тахты. Сын лежал на боку, заложив ладони под щёку. Одеяло сползло с плеча, дыхание ровное.
И всё-таки морщинка на лбу да чуть вздёрнутые брови нарушали покой этой комнаты. «Эх, паря»,— вспомнилось Степану. И тут жалость, та самая, которую так старательно прятал даже от домашних, вырвалась из сердца, поглотила без остатка…
В горле шевелился ком. Он закрыл лицо руками, но плечи тряслись и тряслись.
Сын спал. Что ему снилось? Дед, горка в деревне? Или Рождество, где Отец безмерно любит Сына, а Сын Отца?
Степан укрыл своего мальчика и вышел.
Уже в постели, отключая звук на телефоне, увидел сообщение. Оно пришло, когда пил в беседке. «Прости меня, пожалуйста, ПАПА».
За окном было чисто. Снегопад кончился. Фонари заботливо освещали двор. Над фонарями в прозрачных январских небесах ярко горела звезда. Одна-единственная.