К 50-летию
Двойник
У писателя Сергея Петровича Груздеева иссякло вдохновение. Колодец заплесневел, река пересохла, небо не дождило — что там ещё?..
С метафорами было нынче трудно. Вот уже почти два месяца он не брался за карандаш. Мутно и уныло было в душе Сергея Петровича.
«Исписался,— вздыхал по ночам Груздеев, глядя в потолок,— пора на свалку. Хоть бы какой-нибудь неизбитый сюжетик». Но потолок безмолвствовал, насмешливо мерцали электронные часы, отсчитывая утекающее время, и совсем не хотелось на свалку.
«Декабрьское небо, смог, мёртвое солнце… шаблонно, бесцветно»,— подвёл черту Сергей Петрович, выходя из подъезда.
Грязный снег раздражал, прохожие злили, улицы напоминали декорации театра абсурда.
«Сколько можно?! Долго ещё меня будут мучить? Напьюсь, к чертям собачьим!» Алкоголь был ему противопоказан. Сердце давало о себе знать после долгих поддавонов в поисках смыслов и новых слов. Но сегодня… другого выхода нет.
Он заглянул в редакцию газеты, потрепался с коллегами, выяснил мимоходом, что и как. Наконец, облегчённо выдохнув, направил стопы в магазин. В магазине его и увидел.
У полок с макаронами стоял… он сам. Зеркало торгового зала не могло ошибаться. Оно отражало мужчину с корзинкой и Груздеева, застывшего, словно гоголевский городничий. Лица — как две капли воды, одинаковый рост, различались только куртки. Двойник наконец определился с выбором и, рассеянно осматривая товары, побрёл к кассе. Груздеев последовал за ним. Так они и вышли из супермаркета: впереди незнакомец, в десяти шагах от него — Груздеев. На остановке он спрятался за тумбу с афишами.
«Нет, всё-таки он выше и вроде моложе, да и походка другая…» — успокаивал себя Сергей Петрович, по-шпионски выглядывая из-за афиш.
Морозец начинал пощипывать уши; хорошо, что ждать пришлось недолго. Болтаясь в переполненной маршрутке, Груздеев, наверное, в сотый раз спрашивал себя, зачем он здесь.
И всё-таки, выйдя из автобуса, он продолжил висеть на хвосте у человека в кепке. Возле столовой Груздеев остановился.
«Вздор, дичь, нелепость!» — по привычке ворошил он синонимы.
Хотел развернуться, но рука сама потянулась к двери.
Народу было немного. В конце раздачи скучала кассирша. Сергей Петрович взял компот, булочку и сел так, чтобы хорошо был виден закуток, в котором ужинал неизвестный. Отпивая из стакана, Груздеев посматривал в окно и всякий раз качал головой. Когда он оторвал взгляд от стекла, перед ним стоял тот, за кем он следил. Груздеев закашлялся.
— Что-то случилось? — спросил довольно вежливо двойник.— Вы преследуете меня от самого магазина. Мы знакомы?
— Нет,— промычал Сергей Петрович.
— Тогда в чём дело?
Груздеев указал пальцем на себя:
— Ничего не замечаете?
— Что я должен заметить?
— Пойдёмте.
Он подвёл мужчину к зеркалу у входа. Двое почти близнецов глядели на них из гладкого квадрата. Теперь пришла очередь изумиться незнакомцу:
— Потрясающе!..
— Вот и я про то же.
Растерянно ощупывая свой подбородок, двойник косился на Сергея Петровича:
— Мы, случаем, не родственники?
— Вряд ли. Я в семье один. Родился в Барнауле.
— А я местный до мозга костей.
«Странное, однако, сравнение»,— отметил про себя Груздеев.
Они вернулись к его столику.
— Теперь вы понимаете,— сказал он, указывая на стул.
— Понимаю,— согласно кивнул незнакомец.— У вас, кстати, родинка на щеке и волос темнее.
— Это радует. А то даже как-то не по себе,— слабо улыбнулся Груздеев и протянул руку.— Сергей Петрович.
Бровь двойника странно изогнулась:
— Пётр Сергеевич…
Фамилии оказались разные.
Мужчины молчали. Пауза неприлично затягивалась. Наконец двойник вынул клетчатый носовой платок, вытер лоб.
— Душно,— произнёс он хрипло.
«И голос совсем не похож»,— отметил про себя Груздеев, но неожиданно вспомнил о своём клетчатом платке в кармане рубашки и закусил нижнюю губу.
— Итак, мы точно не братья,— начал Груздеев, словно разматывая клубок твёрдой проволоки.— Чудес, как известно, не бывает, а случайностей на сегодня достаточно…
И тут… Пётр Сергеевич вскочил, словно ужаленный, рванулся к своему месту, вернулся с подносом, грохнул на столик. Звякнули тарелки, развеяв вмиг дремоту кассирши.
— Как не бывает?! — воскликнул двойник.— А это что, по-вашему?
Не чудо? — его ладонь описала круг возле лица.
Он застрочил, жестикулируя, как сумасшедший регулировщик:
— Да жизнь полна чудес! Она непостижима. Я уверен, каждый здесь сидящий нас принимает за братьев. Давайте спросим?
— Не стоит!
Груздеев ёжился под взглядами посетителей, пеняя на себя, что развёл эту дурацкую историю.
Пётр Сергеевич сиял, как юбилейный рубль:
— Жизнь — это шкатулка с тройным или пятерным дном. Это тайна тайн. Вы любите тайны? Я обожаю. С ума схожу от них. Вот чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Да особо ничем. Газетки, журналы…
— А я писатель. Представляете?!
Сергей Петрович скрестил руки на груди.
— Не представляю,— легкомысленно усмехнулся Груздеев.— Честное пионерское. Фантаст?
— О нет! Зачем же? — поморщился Пётр Сергеевич.— Я работаю в жанре психологической прозы и магического реализма.
— Да вы что?! И много написали?
— Два романа и шесть повестей. Но пишу я в стол.
— А что так? Не берут?
— Не в этом дело. Я пишу, как бы это сказать… для души. Был такой писатель — Франц Кафка. Вот я — как он. Пока живу — прячу от мира.
Кафка — мой кумир…
Пётр Сергеевич принялся распространяться о печальном немецкоязычном еврее, а Груздееву стало невыносимо скучно. Тоска возвращалась, словно отхлынувшая волна. Надо было как-то вежливо распрощаться. Он подыскивал слова, чтобы прервать нескончаемый поток…
На глаголе «развернуть» Груздеева осенило: «Ба! Это же почти готовый сюжет! Ничего так завязочка. Боковые линии — дело нехитрое, нужна концовочка. Что-то такое неожиданное».
— Вам неинтересно. Знаю, я как увлекусь — не остановишь…— услышал он обиженный голос.— Мне пора,— двойник поднялся.
— Нет! — вырвалось у Груздеева.
Теперь кассирша недобро покосилась на него. Плевать! Ему нужен финал, просто до зарезу!
— Давайте посидим… Может, отметим? — заюлил Сергей Петрович.Такое чудесное совпадение. Как вы сказали: жизнь — это шкатулка?
— Да. Но… меня ждут.
— А можно ещё один маленький вопросик? Чтобы уж, как говорится, до конца. Да вы садитесь. Извиняюсь, вы женаты?
— Не довелось,— грустно ответил двойник и сразу потускнел.
— Простите. Не хотел… И никогда не были?
— Нет.
— Досадно. А я умудрился аж два раза окольцеваться. Там и там дочки.
— Везёт,— вздохнул Пётр Сергеевич и снова поднялся.
— Подождите! — мысли кружились, словно лопасти вентилятора.Пойдёмте ко мне. Глянем фотографии: вдруг мы братья?
— Отчества-то разные. Вы же сами…
— Я вас умоляю: знаете, какие грамотеи составляют метрики? Человеческий фактор — тайна из тайн. Нужно убедиться, расставить точки и всё такое прочее. А вдруг мы что ни на есть кровные? Только вдумайтесь в это!
— Но мне надо…
Дальше Груздеев действовал по наитию. Наклонился, ухватил за отворот пиджака и зашептал:
— Пришло время рассказать вам всё. Но не здесь. Слишком много посторонних глаз. Одевайтесь. Жду на улице. Пакет не забудьте.
Груздееву был знаком писательский азарт. Это невыразимое щемящее чувство, когда персонажи вдруг начинают вести себя не по воле автора. Когда едва успеваешь записывать диалоги и ухватывать движения мысли, словно не ты ведёшь повествование, но тебя влекут по чистому бумажному полю. И ожидание встречи — чуть ли не экстаз…
Сергея Петровича почти бил озноб. Он совершенно не имел понятия об этом «всё», брошенном в отчаянном порыве. Оставалось полагаться на интуицию.
«Ну, Пегасик, выручай, милый»,— топтался возле фонаря Груздеев.
Он вздрогнул от осторожного прикосновения. Пётр Сергеевич напомнил ему испуганную рыбку из какого-то диснеевского мультика.
Груздеев набрал в грудь воздуха и пришпорил крылатого конька.
— Итак, правда в том, что моя жена любит вас до безумия. Кто знает, вдруг мы и впрямь близнецы и Зита с Гитой нервно курят в стороне?
Но это другая история. Вопрос стоит иначе. Не помните девочку с каштановыми волосами? В детстве вы были её болью и счастьем. Вы!
Не я. Она едва не вскрыла вены, когда её увезли из города. Я же стал всего лишь напоминанием. Сухарь, книжный червь, неисправимый циник. Вы — утончённая натура, ранимая, нежная. Именно таким она вас запомнила. Страдала. Но вот недавно случайно встретила.
Честная душа, не умеет скрывать свои чувства. Я бросился на поиски того, кому она принадлежит. И — нашёл.
Груздеев ткнул пальцем в сторону двойника. Тот попятился в холодные сумерки:
— Бред какой-то…
— Не согласен,— наседал Сергей Петрович.— Это и есть та самая непостижимость. Мы добрались только до первого дна. Я не могу видеть её муки. Но и не могу без неё. Она всё, что у меня есть. Допишем финал этой трагичной истории. Ваши варианты?
— Так не бывает…
— Однако, бывает. Сейчас идём к нам, чтобы раз и навсегда разрубить этот гордиев узел. Тут недалеко.
Они шли друг за другом. У перекрёстка остановились. Долго горел красный. Когда оставалось несколько секунд до зелёного, сюжет окончательно сложился в голове Сергея Петровича. Персонажи обретали свои голоса, сюжетные линии завязывались в затейливый рисунок, события просились на бумагу. Нужно срочно закрыться в комнате, нельзя терять ни секунды.
— Переходим?
— Что? — Груздеев не сразу понял, что обращаются к нему.— Ах да…
Мне направо.
— Мы разве не…— еле расслышал Груздеев сквозь уличный шум.
— Ох, голова садовая, чуть не забыл. Супруга-то в командировке.
Вернётся через две недели. Давайте пока оставим всё как есть. Не возражаете? Удачи!
Пожав руку двойнику, Сергей Петрович развернулся и быстро зашагал к дому.
«Писатель — тоже мне! Бывают же чудаки на свете,— посмеивался Груздеев, мысленно потирая руки.— В стол он пишет, поглядите-ка на него, бумагомаратель хренов!»
Он почти бежал. Снег падал крупными хлопьями, налипал на плечи. Падал бесшумно из непроглядной тьмы, стирая грани видимого, преображая город в нечто сказочное, призрачное…
«Фантастика!» — ликовал Сергей Петрович. У подъезда он остановился, отдышался, вынул ключи.
— Фу, ну вы и скороход, еле угнался…
Вздрогнув, Груздеев резко обернулся. Перед ним стоял запыхавшийся двойник.
— Простите великодушно, я хотел…
Груздеев закатил глаза:
— Я же вам русским языком, пока ещё литературным, объяснил: жена в отъезде, и сейчас…
— Я не об этом,— перебил двойник.— Просто нужно уточнить. Вы там что-то говорили про девочку с коричневыми волосами. Можете повторить? Мне захотелось написать повесть. Не каждый день встречаешь двойника! Сюжет, прямо скажем, не новый, но… может получиться забавная вещица. Я уже наговорил, вот,— Пётр Сергеевич вынул из кармана диктофон.— Да! Я решил её напечатать. Надо же когда-то начинать.
— Напечатать?! — Груздеев постарался рассмеяться как можно естественнее.— Дорогой мой, да знаете ли вы, как сейчас трудно пробиться в самый захудалый журнал? Я уже не говорю — выпустить книгу.
В наше время это нереально. Поверьте, я не новичок в литературном деле. Про гонорары даже заикаться не стоит.
— Меня не интересуют гонорары. Я хочу имя.
— А как же Кафка?
— Всё течёт, всё меняется,— уклончиво ответил Пётр Сергеевич.И притом, мой двоюродный брат — редактор. Кое-что видел, оценил и предлагал даже опубликовать. Я тогда отказался, но… всему своё время. Напомните, пожалуйста…
— Нет! — яростно замотал головой Груздеев.— Зачем вам? Не выдумывайте. Вам, вам… учиться надо. Графоман! — неожиданно взвизгнул Сергей Петрович.
— А-а! Я, кажется, понимаю, где собака зарыта…
Груздеев заметил, как холодно блеснули глаза двойника. Сергей Петрович сделал шаг назад, ещё… поднялся на ступеньку. Что-то зловещее виделось в фигуре, засыпанной снегом. Чеканя каждое слово, двойник медленно наступал:
— Только один из двоих может это написать. Только один. Это буду…
Груздеев кошкой метнулся к двойнику, сорвал с него кепку, швырнул на землю и кинулся к подъездной двери. Запищал спасительно домофон. Сергей Петрович взлетел к лифту с быстротой оленя и что есть силы надавил на кнопку…
Выйдя на площадку, осмотрел лестничный пролёт и громко выдохнул. Тускло мерцала лампа, несло холодом из приоткрытого окна.
Груздеев прижался лбом к стене — колодец заплесневел, река пересохла, небо не дождило… С метафорами было трудно.
Игрок
На конечной светил единственный фонарь. Водитель «пазика» отмечал путёвки. Кондуктор зевала, провожая хмурых пассажиров.
Только один, в джинсовой куртке с пёстрым шарфом, что-то бодро насвистывал. На вид к пятидесяти, гладко выбрит, одеколоном несёт за версту, сумка, похоже, кожаная. У дверей он улыбнулся и подмигнул кондукторше. Та прищурилась: «Распушил пёрышки. К кому он тут намылился?» Франт молодецки зашагал в темень дворов.
Редкие прохожие растворялись в переулках, исчезали за дверями подъездов. Мужчина вышел к скверу. Под ногами хрустнуло бутылочное стекло. Он остановился.
В нескольких шагах позади него, за стволом тополя, остановился другой человек, поправил арматурину в рукаве. Раскрыл ладонь — и железо, скользнув, удобно легло в руку. Оглядевшись, он вышел из тени…
Жадность глупа. Он думал, я его жертва, а сам был пешкой в моей игре. Я уже отчаялся. Какие только дыры не излазил. Хватит! На этот раз — всё! Вот и верёвку припас. Но — повезло. Как бы…
Начиналось всё отлично. Партия была продумана, не хватало только игрока. И вот он — собственной персоной. Наконец-то! Я чувствовал спиной его взгляд и благодарил небо. Конечно, я надеялся на нож.
Но не суть. Главное, чтобы быстро…
Что делать, если ты — трус? Какое всё-таки это подлое свойство человеческой натуры — инстинкт самосохранения! Хотя я боролся.
В детстве со второго этажа прыгал, и все эти единоборства… Толку-то?
Вся отвага оставалась в раздевалке.
Проклятый страх! Вцепится пауком — про всё забудешь, на всё согласишься, только бы отстали.
Игорёк — вот кто настоящий боец! Всегда меня выручал, но я… я расписался в том списке. Как все. Снова обделался.
Он ушёл. Ни слова не сказал. Посмотрел только…
Временами казалось — отпустило. Но когда Жанка, уходя со своим любовником, бросила: «Трус!» — наступил предел.
Говорят, вскрыть вены — проще простого. Чушь собачья. Сколько я тогда просидел в ванне? Час, два?
Если сам не могу, значит… нужен кто-то. Как просто, оказывается. Тварь ли я дрожащая или право имею?! Провоцирую? Но это его выбор. Да и внакладе не останется.
Базарить тут не о чем. Невезучий я. С малолетства эта шняга тянется.
Может, поэтому я синяк? Ни кола ни двора, всем должен. Круглый не сегодня-завтра на перо поставит — и поминай как звали. И тут этот, упакованный. Насвистывает, сука. Меня аж затрясло. Почему одним — всё, а другим — хер на блюде? А потом въезжаю: чувачок-то мне в жилу. Двинул я за модным. У самого мотор колотится — первый раз такая тема. Только в темечко наметил, а он возьми и обернись. Батя! Вылитый. Только причесон не тот. Не может такого быть! А вдруг?..
Я ещё шнурком был, когда у них с матерью не заладилось. За воротник любил закладывать, но руки откуда надо росли. За что ни возьмётся — игрушка. Да и сам — артист. Голосина — ух! Фуфырик, закусон — концерт обеспечен. Соседи с табуретками подтягивались.
Короче, сопли на кулак я конкретно наматывал, когда он двинул.
Говорят, на Север подался. С тех пор ни слуху ни духу.
И тут оказия. Этот глаза зажмурил. Я в непонятках. Брат? Мало ли где отец отметился. А пижон вдруг — раз — и на колени.
…Небо снова отвернулось. Всё пошло по другому сценарию. Оставался-то один шажок…
Мужик замахнулся. Я глаза закрыл — только бы не закричать…
Ноги подкосились. И тут слышу — железо звякнуло об асфальт. Ничтожество! Трус! Я орал во всю глотку: «Трус! Трус! Трус!..»
Баклан точно в «доме хи-хи» прописочку имеет. Я как тыковку его увидел, тут и дошло: не брат это, а хрен поймёшь кто. Он, видно, реально хотел, чтобы я ему кумпол продырявил. Оно мне надо? Я ноги в руки — и ходу. А клоун этот кипеж поднял на всю округу. Хотел я вернуться, да не стал с дураком связываться. По-тихому всё равно не вышло. Невезучий я.
Автобус возвращался в гараж. Фары выхватывали из темноты полосы бетонного забора. Шумно скрипели дворники. Вдруг в свете фонарей появилась фигура. Водитель узнал весёлого щёголя. Тот шёл, скрючившись, руки в карманах. Поравнявшись, водитель притормозил, открыл дверь. Человек, благодарно кивнув, опустился на сиденье. Лицо было мокрым, с куртки капало. Кондуктор приоткрыла глаз: «Обломался. Не дала, видать». Она улыбнулась, поправила шарф под головой и снова задремала. Пассажир молча глядел в чёрное окно.
Анютка
Утром в телефон плакала женщина — просила о крещении дочери.
В реанимации. Девочке несколько дней.
В кардиоцентре меня облачили в халат, надели шапочку. Худенькая темноволосая мама прикладывала к глазам платок; Анютка — второй ребёнок, они не местные…
Встревоженные лица родителей, строгие глаза медсестёр в повязках, гладкий сверкающий пол — это приграничная зона. Идём по коридору, кафель отражает наши фигуры. Входим в палату. Именно здесь проходит граница между двумя мирами — этим и тем.
Девочка лежит на животе. Беззащитный комочек, опутанный проводами. Кнопки, трубки, лампочки — это её сердце. Бегут по экрану изломанные линии — это её жизнь. Жизнь, застывшая в белом стерильном холоде реанимационной. Что дальше? Чаши весов замерли в напряжённом равновесии.
Маленькая женщина — волосы убраны в одноразовый берет — гладит пальчик, шепчет что-то ласковое на своём, материнском, языке.
На пелёнке белеет крохотная ладошка. Что может быть беззащитнее и трогательнее? Ей бы самое место на тёплой маминой груди…
Я совершил положенное церковью.
Прыгал с требным чемоданчиком через лужи, спешил к машине, и юный апрельский ветер совсем не радовал.
Несколько дней молились с отцами на литургии о здравии рабы Божией Анны. Надеялись…
Дождливым серым днём звякнула эсэмэска: «Анюта умерла». Я почти слышал, как плачет она — не местная.
Говорить, что младенец стал новоиспечённым ангелом — не право и неправильно. Смерть не оставила свободного выбора. Без выбора нет любви. Без любви жизнь бессмысленна — и временная, и вечная.
Тогда зачем? Кому это нужно? Змеятся каплями по стеклу вопросы…
Смерть несуразна. Любая. Тем более детская. Да, она преодолена Воскресением, но как горька её чаша! Без воли Господа не падает и волос с головы. И надо эту волю как-то принимать. Наверное, так рождается совершенная вера. Или совершенное неверие.
Я что-то написал по телефону. Хотя глаголы человеческие тут бессильны. Скорбь ими не исчерпывается — только Словом. Только Самим Утешителем. И временем.
Она ответила кратко. Как бы хотелось, чтобы это были слова веры…
Человечек пришёл в мир, прожил чуть больше месяца и ушёл в вечность. Бог молчит, но сказано навеки: «Пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших». Закрыта тяжёлой пеленой небесная синь, но скользит по мутным стёклам пробившийся луч: «Бог есть любовь».
Бу ´ди, бу ´ди.
Дворник
Жил-был дворник. По образованию — филолог, по призванию — учитель. Правда, учительствовал он недолго. Дело в том, что у дворника была тонкая организация души. Он не мог терпеть грубости, не выносил хамства, а от сквернословия чувствовал почти физическую боль. Потому в школах не задерживался. Открывая дверь очередного лицея или гимназии, он говорил себе: если найдётся десяток тех, кто не матерится, останусь. Через месяц-два в заявлении об уходе он писал: «Грубость учащихся превосходит степень терпимости, ибо слаб человек».
Так и мыкался бы, перебиваясь репетиторством, пока не повстречал друга-математика с метлой в руках. У математика было четверо детей.
Друг описал все плюсы и минусы дворницкой работы, и филолог стал подметальщиком, не переставая, впрочем, оставаться филологом.
Его по-прежнему коробило от бранных слов, которыми швырялись прохожие, но со школой — никакого сравнения. Вполне терпимо, говорил себе дворник, да и работу сразу видно.
Через полгода у него открылась удивительная способность: он стал видеть… матерки. Грязные, колючие оборвыши, напоминавшие крупных гусениц, выскакивали изо рта на одежду, шлёпались на асфальт или висли на кустах. Пахли отвратительно. Выбрасывать в мусорный бак оказалось бесполезно — матерщина расползалась довольно быстро.
К счастью, в подвале имелось множество картонных коробок. Набив каждую доверху, заклеивал её скотчем. Но что дальше?
— Ума не приложу,— жаловался он математику.
— Сжигать их бесполезно,— рассуждал тот вслух.— А что, если травить?
— Чем? Дустом, что ли?
— Словом! Минус на плюс даёт ноль. Неси-ка, брат, классику.
Эксперимент превзошёл все ожидания. С первых же слов матерки начинали изгибаться, корчиться, потом дёргались и высыхали. Так началась Великая Чистка.
Читать приходилось много и разного. Забористые, особо устойчивые сопротивлялись, и сладить с ними было не так-то просто. Некоторых не брали книги девятнадцатого века, другие реагировали только на определённых авторов и, главное, быстро приспосабливались.
— Возможна мутация,— предупредил как-то грузчик-биолог из соседнего магазина.
А искусствовед, торгующая вязаными шапочками, добавила:
— Сейчас наблюдается смешение жанров. Рэп в сопровождении оркестра, эротизм в драматургии. О литературе я просто молчу. Когда ненорматив станет нормой, тогда уже ничто не поможет. Торопитесь!
И дворник торопился. Наспех прибравшись, читал до хрипоты романы и поэмы до поздней ночи. Друзья помогали: приносили книги, подметали, кормили. А матюги всё сыпались и сыпались…
Сколько бы ещё длилась война — неизвестно. Дворника уволили.
Без объяснений.
Новый дворник-таджик принимая инструмент, улыбался, неустанно кивал и повторял одно и то же слово.
— Только не открывай коробки.
— Хорошо!
— Там древнее зло. Скверна.
— Хорошо!
— Русская скверна — самая скверная.
— Хорошо!
— Да что же здесь хорошего?!
— Говорить по-таджикски. Ругаться по-русски! Хорошо!
Филолог махнул обречённо рукой и вышел из подвала.
— Tempus consilium dabit1 , — пробормотал он и углубился в страницы объявлений.
Девушка
Жила-была девушка. Симпатичная, энергичная, современная. У неё, как у всех людей, имелись тела и душа. Тело поселилось в квартире, душа — в телефоне. Только на ночь душа возвращалась в тело, когда девушка засыпала. Но, как только звучала бодрящая мелодия, душа тут же ныряла в плоскую коробочку. Там она радовалась и печалилась, общалась с друзьями, делилась впечатлениями, узнавала много нового. Изредка душа выпархивала — ненадолго. При этом тело от радости буквально не чуяло ног. Без души оно тосковало, ревновало не только к мобильнику, но и к другим устройствам. Душе без тела жилось спокойно.
У девушки был парень. Его душа тоже обитала в телефоне. Там они и познакомились. Там в основном и жили, пока их тела ели, пили, соединялись и делали всё необходимое.
Но случилось непоправимое — у девушки украли сотовый. Отвлек – лась на минутку, забылась, сунула руку в карман — пусто. Переворошила сумочку — ничего! С телефоном пропала и душа.
Бродит тело по городу само не своё. Пытается девушка разрыдаться — не получается, рассердиться — не выходит: чувства все в телефоне остались. И вообще кругом всё какое-то чужое, незнакомое — страшное. Цвета блёклые, звуки тихие какие-то, нечёткие.
А самое главное: как теперь жить? Без души-то?
Кое-как, не иначе — по наитию, отыскала дом, квартиру. Вошла.
На диване парень. Кто такой? А тот водит пальцем по экрану, словно ищет чего-то, но только и слышно: «Абонент недоступен, перезвоните позже». Тело бочком-бочком — и на улицу.
Кружит, кружит, спросить бы кого, да куда там — все глазами в коробочках, будто собаки на поводках. Сверху крупа сыплется, мороз за лицо хватает. Замёрзла девушка. Хорошо, что тело дорогу запомнило. Вот и двор знакомый. На скамейке чувак сидит — тот самый, из квартиры. Увидал, бросился, смартфон протягивает. Девушка глянула на экран, а там… Душа! Целёхонька! В сетях запуталась, тем и спаслась. Тут всё на своё место встало. И краски заиграли, и звук в наушниках загромыхал, и чувства вернулись. Слёзы по щекам бегут, на губах улыбка сияет, телефон в руках скачет. Так, держась за него, парочка домой и отправилась.
Теперь у девушки две коробочки. Душа в обеих превосходно себя чувствует. Она ведь неосязаемая. Утончённая, ранимая… при соответствующих настройках. Тело больше не ревнует. Лучше короткие свидания, чем вообще никаких. Бойфренд тоже второй мобильник купил. Мало ли что может случиться?
Молитва руками
Есть разные виды молитвы. На уроках Закона Божия объясняешь ребятне: благодарственная, просительная, покаянная… Написаны сотни, если не тысячи, книг о молитве умной, сердечной, о созерцании, делании и даже о молитве ногами. Мне вспоминается старушка, которая молилась руками.
Шла Светлая седмица. Распахнутое настежь весеннее небо, пасхальные звоны колоколов. Пир жизни. Победа!
Мне позвонили вечером: бабушка под сто лет хочется причаститься. Предупредили: она слепа, почти не слышит, в церковь не ходила.
Отказалась от пищи — готовится. Договорились на утро следующего дня.
Она сидела на кровати в одной короткой сорочке. Дочь повязала платок и несколько раз прокричала ей в ухо: «Батюшка приехал!»
Епитрахиль, поручи, требник — я готов. Наклоняюсь и как можно громче начинаю читать. Старушка повторяет за мной «Отче наш» и пытается натянуть рубашку на бёдра. Когда дочь вышла из комнаты, слепая заволновалась: беспокойно ощупывает спинку кровати, теребит простыню. Но вот находит мою руку — успокаивается.
Пальцы, словно тёплые ручейки, бегут по моей ладони — слепая едва касается. Кто я для неё? Поводырь к небу, проводник благодати?
Мой голос с трудом пробивается сквозь пелену глухоты. Но, кажется, эта женщина чувствует сейчас присутствие ангелов, охраняющих Святые Дары. И не перестаёт благодарить Бога, поглаживая руку священника.
Спрашиваю о грехах. Она либо отрицательно качает головой, либо замирает и шепчет: «Каюсь»,— и не отпускает меня до самого причащения.
И Бог вошёл в неё. Не мог не войти, потому что такую молитву нельзя не принять.
Ветхое тело под застиранной тканью, руки, ставшие голосом, Свет, озаряющий сердце,— всё здесь, на крохотном пятачке хрущёвки.
Пальцы выводили на моей коже слова, которые тут же уносились вестниками к Престолу Вседержителя.
А в небе играло солнце — чистое, пасхальное.
Отпевание в старом доме
Всегда, когда попадаю в частный сектор, в груди что-то шевелится.
Ветви древа памяти тревожит ветер, по коре воспоминаний бежит тёплая волна — от верхушки до корней, глубоко уходящих в детство.
Палисадник, наличники, скамейка, клумбы…
Вот и сейчас: ворота, калитка, собака в конуре. Снова возникает ощущение другого измерения, другого пространства; но в доме, куда мы входим с Наташей, ещё и пространство смерти.
В углу под иконами красный гроб. Среди узких цветных половиков, ходиков с гирьками и русской печи он выглядит несуразной заплатой.
Старушки в белых платках говорят вполголоса, словно боясь потревожить покой усопшей. Скрипят жалостливо половицы — проходим в какой-то закуток. Кто-то вслед за нами задёргивает шторы. Облачаюсь, вожусь с кадилом. Наташа листает требник.
В девяностых отпевание на дому было привычным делом. Покойный прощался не только с родными стенами, но и с родственниками — тихо, мирно, неспешно. Печаль смыкала уста живых и побуждала вспоминать об умерших только хорошее. Потом стремительно ворвались нулевые и десятые с их казёнными залами прощания — неживыми, как грим на коже мёртвых. «Проходим, берём венки, не задерживаемся»,— механически вещает женский голос.
Прихожан отпевают в храмах. Они уходят в небесные обители оттуда, где молились, каялись, принимали в себя огонь благодати. Эта женщина уходит из собственного дома. Здесь прошла её юность, здесь она зачинала и растила детей, воспитывала внуков. Здесь сподобилась перед уходом причаститься. Господь призвал в одиннадцатый час.
И мне подумалось: вот она — уходящая эпоха. Советская? Русская?
В любом случае — не нынешняя. Тут всюду незамысловатая красота, всюду чувствуется сила чьих-то заботливых рук. И всё кругом дышит этой силой и красотой, хотя уже не дышит хозяйка.
Выходим к гробу. Смолкает говор, зажигаются свечи. Дым тянется из кадила к потолку, обвивает тюлевые занавески, герань на подоконнике. Солнечные пальцы проникают сквозь ароматную пелену, нежно обхватывают гроб, вот-вот он качнётся и поплывёт…
Дом пел с нами — неторопливо, печально. Дом прощался — без надрыва, надеясь на встречу — где-то там. Слова погребального чина, словно грустные птицы, медленно кружили над той, которая сейчас устремлялась к горизонту и дальше, дальше… Что мы возьмём с собой? Только то, что любили.
За стеклом шумно проплывают машины, словно тяжёлые хищные рыбы. Мы тоже спешим в общем потоке. Нас ждут в храме. Бьёт по глазам сигнал светофора. И всё-таки не перестаёт звучать где-то внутри мотив — светлый, как сама вечность.
Писатель
Жил-был писатель. Днём просиживал над графиками, ночью — творил.
В основном рассказы. О романе даже не помышлял. «Не созрел»,— отвечал он своим почитателям.
Его знали в городе и не только. Печатали в журналах, газетах. Но, как всякий писатель, он мечтал о книге. С книгой же было трудно.
И всё же писатель не унывал, бился над каждой строкой, довольствуясь крохами сна; он не мог не писать. А писал он вещи грустные. Печаль так и сочилась из-под его карандаша. Именно это ставили ему на вид. Даже почитатели. «У вас хороший слог,— говорили они,— тонко выписаны персонажи, неожиданные развязки, но совершенно нет позитива». Друзья — и те требовали чего-нибудь повеселее: жизнь и так напрягает, а тут ещё ты сгущаешь краски. Но он не мог не сгущать. Слово «позитив» вызывало у писателя нервный тик.
И всё-таки он пытался. Честно брался за мажорное, но в конце непременно съезжал на минорные тона.
Он умел пошутить, но стоило ему сесть за стол…
Вот и сейчас, пробежав глазами исписанный лист, писатель вздохнул:
— Снова будут нос воротить, требовать веселухи. А где я её возьму?
Он глянул в окно. Уже светало. Писатель опустил голову на кипу черновиков и закрыл глаза…
Небо хмурится, по зелёным холмам гуляет ветер, шевелит ковыль и гривы коней. Два всадника всматриваются вдаль. Один — на огромном чёрном коне. На руке, сложенной козырьком, висит булава, в другой — копьё наперевес. Второй — безбородый, на коне белом, готов выхватить меч из ножен. Взгляды богатырей суровы, напряжены.
— Глянь-ка, сколь вражины собралось,— молвит бородатый.— Сдаётся, Виктор Петрович, вдвоём придётся биться.
— Не думаю, Фёдор Михайлович. Он ещё никогда не подводил. Обождём малость.
Тут писатель вскакивает, несётся во весь писательский дух, кричит:
— Вот я, вот я.
Но безбородый резко его останавливает:
— Ты откуда взялся, голозадый? Марш домой, пока мамка не отшлёпала.
— Беги домой, мальчик. Тут сейчас такое начнётся,— басит тот, что с булавой и копьём.— От горшка два вершка, а всё туда же. Подрасти сперва, там поглядим.
Богатырь на белом коне оглядывается, восклицает радостно:
— Что я говорил? Вона, Исаевич спешит. Ну, теперь супостату-позитиву не поздоровится. Ох, раззудись, плечо, размахнись, рука!
По высокой траве скачет третий богатырь. Конь — огонь, за спиной лук, колчан со стрелами…
Писатель открыл глаза. Тонкий сон развеялся, в комнате висела тишина, ветер слабо играл занавеской. «Сами управятся»,— улыбнулся писатель и нырнул под одеяло.
1. Время покажет (лат.).
Опубликовано в Енисей №1, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!