Бессонница
Андрея Кривдина мучила бессонница. Началось это лет пять назад. Не каждую ночь, но довольно часто. Чего он только не перепробовал, пытаясь от неё избавиться; даже обращался к целителю — всё было тщетным. Травы и заговоры не действовали, а таблетки Кривдин пить наотрез отказывался.
Врачам он не доверял, в химию не верил.
Жил он один. Изредка появлялись подруги, но долго не задерживались. С приходом бессонницы они и вовсе исчезли, поэтому и прозвал её Андрей роковой любовницей.
Когда он понимал, что уже не заснёт,— переворачивался на спину, закрывал глаза и представлял: то он продирается сквозь джунгли, разрубая лианы широким мачете, то бредёт по горло в воде, держа над головой винтовку, а за ним следует отряд отчаянных смельчаков… Воображение у Кривдина было богатое.
К утру, измученный опасными переправами или жестокими схватками, он забывался коротким сном. Беспощадно звенел будильник. Андрей отработанным движением хлопал по кнопке, заводил ещё на пятнадцать минут и проваливался в какую-то бесцветную муть. Снов Кривдин не видел.
Разумеется, он почти всегда опаздывал на работу. К этому привыкли, но при малейшей оплошности ставили на вид.
Работал Кривдин в двух шагах от дома. И это спасало. В обеденный перерыв он отключался на полчаса и таким образом дотягивал до конца рабочего дня.
Вечерами он дремал у телевизора. В выходные отсыпался.
Однажды Андрея вызвал начальник и строго отчитал, пригрозив увольнением. Ещё через неделю его обвинили в каком-то грубом нарушении и потребовали заявление об уходе. Кривдин выкручивался как мог, но главный был непреклонен.
Он дал Андрею несколько дней, чтобы передать дела сослуживцу.
Андрей не чувствовал за собой вины и был уверен, что его просто-напросто «подсидели».
Ночью без стука вошла роковая любовница.
Кривдин закрыл глаза…
Ревела и кипела битва. Стрелы закрывали полнеба, трещали щиты, ломались копья, крики раненых перекрывали звон металла. Андрей бросился в самую гущу. Кровь хлюпала под ногами. Он был ловок, как рысь, и свиреп, как медведь. Вражеское войско дрогнуло. Вот-вот раздастся победный клич. Но вдруг бежавшие остановились, расступились — на поле битвы вышел богатырь. На две головы выше Андрея, сверкающие доспехи, огромное копьё. Андрей узнал начальника, хотя мощный шлем закрывал пол-лица. Он увернулся от копья, перерубил древко. Зазвенела сталь. Два войска замерли, зачарованные поединком — яростным, но недолгим. Клинок вошёл в разгорячённую плоть.
Андрей поставил ногу на грудь поверженному и намотал волосы на руку…
И тут Кривдин уснул.
Когда он входил в кабинет начальника, его тело сотрясала мелкая дрожь.
Когда выходил — на губах играла улыбка удивления. Главный сказал, что произошла ошибка, что виновный будет уволен, а Кривдину будет начислена премия за, так сказать, моральный ущерб.
Только ложась в постель, Андрей задумался — из головы не выходил поверженный великан.
Несколько дней бессонница не приходила.
После разговора с начальником дела пошли в гору.
Андрею предлагались ответственные задания, с которыми он худо-бедно справлялся, а если где-то затягивал или ошибался, ему прощалось без вызовов на ковёр. Сослуживцы перешёптывались за его спиной. Но были и те, кто открыто издевался. Особенно Варшанович. Его колкие фразы, брошенные как бы невзначай, выводили Кривдина из себя. Андрей огрызался, но неумело, и это только придавало вес словам противника.
Дома перед зеркалом Кривдин репетировал, тщательно выискивал в словаре хлёсткие выражения. Но когда доходило до дела, всё найденное вылетало напрочь из головы. И, как назло, любовница не приходила — измученный работой и противостоянием Варшановичу, Андрей засыпал, как только голова касалась подушки. Наконец он сдался и бросил вёсла…
Она пришла на следующую ночь.
Это тоже был поединок, но теперь Кривдин представил дуэль. На этот раз звенели шпаги и на рваных белых рубахах алели пятна крови. Варшанович теснил Андрея. Они бились на площадке высокой мрачной башни. Силы были на исходе, пот заливал глаза. Но тут Варшанович замешкался, и Андрей сделал выпад. Трёхгранный клинок вошёл чётко под левый сосок…
Кривдин ничуть не удивился, узнав о внезапном увольнении Варшановича по собственному желанию. Главный не удерживал. Андрей ликовал.
Шепотки за спиной прекратились.
Его смущало только одно: любовница была капризна и избалована. Она приходила когда, ей вздумается, а не когда ему хочется. Он умывался холодной водой, пил крепкий чай, но сон подкрадывался незаметно, и серая муть снова втягивала в себя и отпускала только по сигналу будильника. И всё-таки бессонница не оставляла Андрея надолго. Он завёл дневник, пытаясь найти хоть какой-нибудь алгоритм её прихода. Но безрезультатно. Ему оставалась быть её верным вассалом, записывать свои фантазии и… строить планы.
Андрею уже давно нравилась экономист смежной компании Лена. Симпатичная блондинка купалась во внимании мужчин, и её совсем не интересовал инженер по фамилии Кривдин. Случалось, Лену забирали после работы очень дорогие машины.
Разные.
…Они стояли друг против друга: Андрей в греческих доспехах и прекрасная предводительница амазонок — без правой груди, с туго натянутым луком, ветер развивает светлые волосы… Что для него поймать на лету стрелу? Пустяк. И вот волосы намотаны на кулак, а она молит о пощаде, обнимая его колени…
Он действовал наверняка. Несколько выписанных острот, два билета на концерт поп-дивы, ужин в ресторане. Вполне можно обойтись без шикарного автомобиля, если есть дерзость и уверенность в себе.
В эту ночь Кривдин ночевал у Лены. Спал он спокойно.
Тот, кто дочитал до этих слов, наверняка ожидает трагичной развязки. Ну да, возмездие! За всё нужно платить — игры в мистику до добра не доводят.
Но о развязке мне ничего не известно. Будет ли она вообще? Здесь или в ином измерении? Не знаю. Могу сказать только вот что. Недавно к нам в редакцию прислали рассказ «Бессонница». Он показался мне слабоватым. Я вежливо отказал, пожелав автору будущих успехов, как обычно делается в таких случаях. Но тот оказался напористым. Приехал к нам за объяснениями.
Я старался быть корректным и объективным. Он слушал внимательно, но почему-то лёгкая улыбка не сходила с его лица. Поблагодарив, он ушёл, оставив рассказ на столе. Когда через несколько дней я вернулся из поездки, почему-то решил перечитать «Бессонницу». Удивительно, но на этот раз миниатюра об инженере Кривдине мне понравилась! Есть в ней что-то необычное, чего сразу и не уловишь. Да и мистика здесь кстати.
Несмотря на возражения коллег, я решил рассказ напечатать. Нужно давать дорогу начинающим талантам. А как же иначе.
Облачкин и дворники
Кошка подкрадывалась бесшумно. Нервно махала хвостом, выжидала, когда голубь подойдёт ближе.
Голубь суетился возле хлебной корки и ничего не замечал. Одно крыло безобразно топорщилось, волочилось по земле. Когда кошка изготовилась для прыжка, Пётр Милютин замахнулся на неё метлой. Хищница бросилась в кусты, птица заметалась между мусорными баками. Дворник снял куртку, изловчившись, набросил на голубя.
Посадил в коробку.
Он сидел на корточках, поглаживал сизую головку.
Объяснял: «Дурик ты. Смотреть надо. Слопают — не заметишь».
— Милютин, почему инструмент на земле? — стальной голос застал его врасплох. Пётр втянул голову в плечи, закрыл картонку. Подобрал метлу. Маргарита Зиновьевна Груббе — начальник ЖКО — надвигалась, как гигантская волна. Грозно и неотвратимо. Тёмное пальто, короткая стрижка, руки в карманах — она напоминала сейф. Тяжёлый, прямоугольный, стальной.
— Почему лист ещё не собран? Скоро машина, а у тебя конь не валялся.
— Да я успею, Зиновьевна. Они сначала на пятый заедут,— мямлил Пётр.
Он никогда не обращался к ней по имени-отчеству. Ему думалось, что у женщины, похожей на несгораемый шкаф, вообще не может быть имени; что здесь вкралась какая-то ошибка. Милютин даже отчество старался произнести побыстрее.
— Я успею,— повторил дворник.
— Успеет он,— хмыкнула Груббе.— Здесь что?указала на коробку.
— Голубь.
— Какой ещё голубь?
— Обыкновенный. У него с крылом что-то. Сломано, наверно. А тут кошка лазит. Вот,— протянул начальнице.
Птица забилась в руках, боязливо выхватывая зрачком человеческие лица.
— Ну и на что он тебе? — Груббе отодвинулась.
— Так сожрут ведь…
— Милютин, прекращай уже. Собирай лист и не морочь мне голову. До седых волос дожил, а ведёшь себя как ребёнок. Выкинь его и делай кучи. Ты понял?
— Понял.
Груббе ещё раз придирчиво оглядела двор и направилась к машине.
— А ты понял?— Милютин обратился к сизарю.Посиди-ка, брат, покамест тут. Всё лучше, чем у кошки в брюхе. А там что-нибудь придумаем.
Когда грузовик с листом уехал, Милютин спустился в подвал. Спрятал лопаты, запер дверь и отправился к Константину Капитоновичу Бернавскому.
Дворнику самого дальнего участка.
Частил дождик. Прохожие укрывались под зонтами. Кто поднимал воротник, кто держал над головой сумку. Все спешили.
Пётр Милютин шёл медленно. Возраст не тот, чтобы бегать. Да и с коробкой особо не разгонишься. Люди с интересом посматривали на щуплого человечка, смахивавшего на персонажа считалки: под горою у реки живут гномы-старики…
Несколько раз Милютин останавливался под балконами, стряхивал капли с одежды. Голубь сидел тихо.
…Вряд ли мастер сегодня будет проверять. А если заглянет? Всё равно найдёт, к чему придраться.
Не привыкать. Лист будет идти ещё месяц, а то и больше. Да и Груббе уже побывала. За шесть лет он хорошо изучил повадки начальства. У Капитоныча птице будет спокойней…
Он заглянул в ларёк — с пустыми руками заявляться не хотелось. Но до зарплаты было ещё далеко. Вздохнул, прошёл мимо.
Каптёрка Бернавского находилась на чердаке высотки.
Милютин поднялся по железным крашеным ступеням. В дверь постучал условным стуком.
Константин Капитонович открыл, как всегда, улыбаясь:
— Милости просим, любезный. Проходите, не стесняйтесь.
— Здорово, Капитоныч,— Пётр опустил коробку, пожал руку.
— Прошу к столу. Чай только закипел. Интуиция — великая вещь! Я почему-то не сомневался в вашем приходе.
Бернавский выставлял из настенного шкафчика стаканы в подстаканниках. Сахарница и чайник, укрытый полотенцем, уже ждали гостя. Милютин всегда удивлялся таланту Капитоныча создавать уют там, где это, казалось бы, невозможно. Вот, к примеру, чердак: вытянутый бетонный короб, керамзит под ногами, тусклые лампы, пыль. Что тут придумаешь? Но Капитоныч нашёл доски и сгородил что-то вроде комнатёнки. Шкафчик и табуретки — тоже с улицы. Над круглым столиком потёртый абажур. На полу рваный спальник. В чемодане книги и журналы. На работе Бернавский не пил.
Милютин повесил куртку на рожок вешалки.
— Я тут не один. С приятелем. Глянь-ка.
— И что сей за фрукт? — Константин Капитонович неспешно вынул очки из футляра. Наклонился.
Поднёс голубя к свету.
Пётр наблюдал за Капитонычем. Высокий, сухопарый, всегда побрит и в галстуке. Большие ладони, сосредоточенный взгляд. Милютин про себя называл его профессором.
Бернавский ощупал сломанное крыло. Птица занервничала.
— Я так понимаю, это не на ужин. Где раздобыли несчастное создание?
— Возле мусорки. А у жильцов из тридцатой кошка. Воробьёв таскает — только шум стоит. Вот на товарища нацелилась. Кормят её плохо, что ли?
— Инстинкт, мой друг,— жестокая вещь,— сказал Бернавский.
— Вот я и хотел метлой по хребтине. Увернулась, зараза.
— Э, так вы, оказывается, спаситель голубей. Кстати, чай,— Константин Капитонович протянул Милютину стакан.
— Я за справедливость,— сказал Пётр, размешивая сахар.— Чтоб все на равных условиях. У той все лапы целы, а у этого крыло сломано. Непорядок.
— И что прикажете делать?
— Тебя хотел спросить.
Голубь возился в коробке. Константин Капитонович барабанил пальцами по столу.
— Слушай, Капитоныч, может, он какое время у тебя поживёт? Поправится — сам улетит. Я бы в подвале оставил, да там слесаря шлындают.
И Груббе косо смотрит. Выкидывай, говорит.
— Перво-наперво его нужно отнести ветеринару.
А потом… У меня ведь тоже оказия случается — неугомонный наш Василий сюда недавно заглядывал.
— А ему-то что надо?
— Не ведаю. Ну да Бог с ним. Итак, оставляем птицу здесь. Я всё равно ночую. К племяннице нагрянул какой-то дальний родственник. Суета невообразимая. Им сейчас хватает на орехи. А завтра я голубка кое-кому покажу. Это во-первых.
Во-вторых, мне нужны газеты. Много газет. Желательно «Правда».
— На кой?
— Для политинформации. Голубь должен быть идеологически подкован. Перестройка! Новое мышление. Вы что, Милютин, прессу не читаете?
— Что-то я в толк не возьму…
— Да шучу я. Газеты нужны большого формата.
Птица, как известно, не только семечки клюёт.
Она ещё и гадит.
Милютин понимающе улыбнулся.
— Вот и пусть гадит на «Правду»,— продолжил Бернавский.— Она для этого лучше всего подходит.
Следующим вечером Пётр Милютин поднялся на чердак с двумя кипами газет. Ему пришлось походить по этажам общаги.
Теперь голубь обитал в углу за фанерной перегородкой. Крыло забинтовано, прихвачено над хвостом.
— Ого,— присвистнул Милютин — эвон как тебя обработали. А что так насупился?
— Вас бы так спеленали, мой дорогой, посмотрел бы я на ваш vultus.
— На кого?
— На выражение лица.
— А что-то там у него?— Милютин потрогал бинт.
— Шина.
— И долго он так будет? Ветеринар-то что говорит?
— Не ветеринар. Сосед. Хирург от Бога. Может, как оказалось, врачевать без скальпеля. Говорит, недели три при хорошем раскладе. Так что не знаю. Но деваться некуда. Будем держать гулю здесь до последнего.
— Да обойдётся как-нибудь.
Они расстелили газеты, налили в блюдце воды, рассыпали пшено. Голубь сидел, поджав лапки.
К пище не притронулся, только внимательно наблюдал за руками людей. Тёмно-синее оперение с белыми крапинками делало его похожим на лоскут хмурого осеннего неба.
Когда Беравский налил чай, Милютин вынул из кармана талоны. Положил на стол. Не глядя на Капитоныча, зачастил:
— Это лишние. На сахар. Я сладкое не очень, ты же знаешь. Не обессудь. Возьми.
— Да вы своём уме, любезный?! — Бернавский поднялся со стула. Ладони вспорхнули над абажуром.— Вы поглядите на него! Перебивается на сухарях, а мне несчастные бумажки толкает.
— Я — один. Ты у родни живёшь. А ещё этот на голову свалился.
— Не извольте беспокоиться. Не обеднеем. Уберите. И не нужно глупостей,— он сел, закинул ногу на ногу.
Милютин, громко вздохнув, убрал талоны. Он знал: спорить с Капитонычем бесполезно.
Потом Бернавский сказал:
— А ведь птица не зря нам дана. Есть тут какой-то смысл. В каждом событии имеется своя логика, мой друг.
Милютину нравилось смотреть на «профессора», когда тот пускался в рассуждения. Бернавский продолжал:
— Именно голубь принёс Ною ветвь маслины. Всё, мол, кончено. Господь сменил гнев на милость.
Вылезайте из ковчега. Пора жить, а не существовать. Помните?
Пётр кивнул.
— Мне так нравится эта фраза: «но голубь не нашёл место покоя для ног своих». Красиво звучит?
Пётр кивнул снова.
— А потом, сказано, голубь не вернулся. Этот тоже не вернётся.
Дворники посмотрели за перегородку. Птица, казалось, внимательно слушала Константина Капитоновича, чуть наклонив голову.
— Точно не вернётся. Нынче тварь непослушна человеку.
— Тварь?
— Именно тварь, мой непревзойдённый усмиритель кошек. Это ведь библейское слово. Творение.
Просто мы — гомо советикус — низвели его до ругательства.
— Мудрёно, Капитоныч.
— А в нашем мире, и особенно в стране, всё очень не просто, Пётр Данилович.
— Что есть, то есть,— вздохнул Милютин.
И вдруг брякнул:
— А я за правду.
— В смысле?
— Ты вот всегда говоришь — милость. У кого там «милость к падшим призывал»?
— У Пушкина.
— Вот. Значит, тебе в душу харкают, а ты другую щёку подставляешь. Неправильно это. Прихлопнут как муху и не поморщатся. А вот справедливость — всё ясно и понятно. Не зашкаливай.
Соблюдай закон. Живи честно. Напортачил — получи,— Милютин рубил ладонью воздух.
— Ну да, чья бы корова мычала. Вам начальство что сказало? Выбрось. А вы? Нарушили должностные обязанности. Не по закону, выходит.
Милютин стукнул кулаком по колену:
— Ну не возьмёшь его! На всё ответ имеется.
— Нет, мой справедливый амиго. Далеко не на всё.
Я вот думаю, как наречь его?
— Голубя? Зачем?
— А затем, что у всего под солнцем должно быть имя. Раз мы с птахой завязались, надо её как-то назвать. В этом наше господство. Владение и ответственность, так сказать.
— А оно нужно? Господство это? Я лично не хочу никем владеть. Кто я такой?
— Действительно, кто вы такой? Кто мы вообще такие? — Бернавский задумался.— Знаю! — воскликнул он.— Мы не будем никем владеть. Мы не будем унижать человеческое имя, нарекая птицу.
Мы дадим фамилию. Коли голубь здесь прописан, хоть и временно, у него должна быть фамилия.
— Ну ты голова, Капитоныч!
— Дифирамбы потом. Вам решать. Думайте.
— Почему мне? — Милютин заёрзал на стуле.
Улыбка не сходила с лица Бернавского:
— Кто спас, тому и карты в руки. Давайте. Любую.
Русскую, английскую, хоть еврейскую. Только не нужно Голденблюмов или Розенцвайгов.
— И не Груббе,— вставил Пётр Милютин.
— Только не Груббе,— согласился Константин Капитонович.
— Я вот как думаю,— Милютин размышлял вслух.— Голубь он хоть и тварь, но всё же птица.
Летает в небе. Тучкин? Нет, не то… Облачкин!
Во!
— Да вы настоящий Адам,— Бернавский пожал руку Милютину.— Здорово! Вы — творец имён.
Вернее, фамилий. Я не льщу, поверьте. Облачкин!
Восхитительно!
Дворники подошли к загородке. Сизарь спал.
Из-под забинтованного крыла виднелся уголок «Правды».
Зарплату обещали выдать в конце месяца. Если не задержат, то через две недели они отметят день наречения Облачкина. Но до этого надо было ещё пережить санитарную пятницу.
День коллективной уборки всегда начинался с планёрки. На втором этаже конторы, в ленинской комнате, завешенной плакатами. Советские труженики, как и полагается, были изображены внушительными; антисоветские тунеядцы — мелкими. Но те и другие — одинаково угловатыми.
Здесь всё, от чугунных батарей до рядов кресел и щитов ГО , было грубым и несуразным, словно топором вытесанным. Только бюст вождя на подоконнике выделялся округлостью. Иногда на него складывали шапки и вешали куртки…
Когда Милютин вошёл, свободных мест почти не было. Опоздания карались строго. Константин Капитонович помахал рукой. Рядом пустовал стул.
Привычно зубоскалили сантехники. Шептались дворничихи, передавали ещё горячие сплетни.
Дворники поругивали власть, но вяло и беззубо.
Электрик уткнулся в журнал. Все ждали начальницу. Ровно в восемь она появилась. В неизменном пальто, с яркой косынкой на шее. Грузно опустилась за единственный стол. В руке, словно дирижёрская палочка, возник карандаш. Голоса смолкли. Маргарита Зиновьевна начала планёрку.
Пётр снова увидел несгораемый шкаф.
Груббе формировала группы, распределяла объекты. Деловито, привычно, будто возводила кирпичную стену. Фамилии и названия улиц равномерно заполняли пространство комнаты, не оставляя места для сомнений и возражений. Милютин и Бернавский уже знали, куда их направят.
Каждую санитарную пятницу они грузили мусор частных дворов в самосвал.
— И ещё,— начальница выдержала паузу.— Зарплату в этот раз будем выдавать в два, а то и в три дня. Занимайте очередь пораньше.
Народ взволнованно зашумел, но не слишком громко.
— Ещё раз повторяю — занимайте очередь. И без толкотни. Иначе будем выдавать деньги по списку.
— По-чёрному, что ли? — подал голос сантехник Васька Булдаков — буян и заводила.— А бронировать можно?
Поговаривали (шепотком), что Балда — любовник Груббе. Домыслы домыслами, но вставить шпильку Васька иногда себе позволял.
— Для особо говорливых тоже будет список. Отдельный. Есть ещё вопросы? — Груббе поднялась.Планёрка окончена. Вперёд и с песней.
Когда Пётр выходил из комнаты, начальница остановила его.
— Ну как птичка твоя, Милютин? Жива? Или уже переварили?
— Не знаю. Не видел,— Петр надвинул кепку на лоб.
У выхода его ждал Капитоныч.
— Вот дался ей этот голубь! Не уймётся,— жаловался Милютин другу.— Что думаешь?
— Tempus consilium dabit. Время покажет. Не будем суетиться. Будущее туманно, а вот настоящее реально. Нас ждут грязные делишки, амиго.
Их ждал длинный ящик, заполненный отходами.
Самосвал грузили молча. Под сапогами хлюпало, по черенкам лопат текла вонючая жижа. Водитель курил в сторонке. Потом был ещё один ящик.
Потом они сменили верхонки…
Наконец грузовик уехал. Широкие ворота были распахнуты. Дворники сидели на сгнившем бревне возле палисадника. Наблюдали за прохожими.
День клонился к вечеру, но солнце ещё грело и золотило листву тополей.
— И всё-таки это лучше, чем мусоропровод,— сказал Бернавский.
— Почему?
— Крысы. Не люблю их.
— Их и тут навалом.
— Не сравнить с бетонным курятником. Там их тьма, и сдаётся мне, они злее.
Мне недавно крысёнок на грудь сиганул. С перепугу наверно. Я его сбросил, а потом лопатой.
Пополам. Тоже с перепугу. Бр-р!
— Обычное дело.
— Вот именно. Крысы, мусор, вонь — для нас теперь обычное дело… Тоска.
— Кому-то же надо выгребать дерьмо, Капитоныч.
— Понимаю. Но я не об этом.
Милютин посмотрел на Бернавского. Тот разглядывал свою ладонь. Она светилась в заходящих лучах.
— Я о том, Пётр Данилович, почему именно мы — вы и я — здесь. И через месяц. Через год…
— Ну…— замялся Милютин.
— Вот и я про то же,— Константин Капитонович поднялся.— Ладно. Пора, мой друг, пора. Покоя сердце просит. Кстати, в Горбатом обещают вы – кинуть «Далляр». Или вы предпочитаете белый портвейн?
— Наша невестка всё трескат, мёд и тот жрёт,ответил Милютин, закидывая лопату на плечо.
— Ну и отлично. А если не выкинут, я знаю, где искать. Что самое важное в нашем царстве-государстве? Связи, мой друг. Связи! «Тарибаной», по крайней мере, вас обеспечим.
Облачкину явно становилось лучше. Голубь освоился, с аппетитом клевал варево из крупы, забавно семенил и подпрыгивал. Осмелев, принимал еду из рук. Удивительно выворачивая шею, чистил перья.
Иногда его выносили на крышу. Облачкин ходил по краю, словно примеривался к будущему полёту.
Бернавский менял газеты, следил, чтобы в чашке была свежая вода. Он вычитал в энциклопедии, что необходимо голубям, и теперь Милютин толкался в очередях со списком в руках. Хорошо, что с коротким. Голые полки магазинов снова навевали уныние. А ему думалось, что привык. Зато талоны на курево он легко обменял на гречку.
Однажды Капитоныч заявил, что газеты птицу больше не интересуют. Пора браться за книги.
И Бернавский читал вслух Облачкину. И заодно Милютину.
За чтением их застал Балда.
Он стучал в дверь по-хозяйски. Когда ему открыли, вошёл, громко костеря дворников. Шурша керамзитом, осмотрел чердак, заглянув во все углы. Повертел в руках том Достоевского, бросил на стол.
— А вы тут неплохо устроились, бурундучки. Реально — Чип и Дейл. На хрена вам голубь? Он же валит, мама не горюй!
— Поправится — выпустим,— спокойно отвечал Константин Капитонович.— А к дерьму нам не привыкать. Что-то ещё, молодой человек?
— Только давай без этих вывертов, Беня. Нагородили тут — не вышепчешь. Думаешь, Марго это понравится?
— Вам виднее.
— Не понял,— Васька прищурился.— Ты это о чём?
Он был похож на деревянного петрушку. Яркая шапка-петушок, засаленная телогрейка, спортивные брюки с лампасами, заправленные в сапоги.
Сходство добавляли мясистый нос и глаза-стёклышки.
— Вася, да это он сдуру ляпнул. Что ты, в самом деле? — Пётр встал между сантехником и Капитонычем.
— Миля, цыц! — Балда отодвинул Милютина.— Без тебя разберёмся. Так о чём ты там шепелявил?
— Ни о чём, Василий. Успокойся, пожалуйста,Константин Капитонович отступил.
Булдаков сплюнул:
— Живи, рыло.
Взял чемоданчик. У двери обернулся:
— В следующий раз держи хлебало закрытым.
Милютин повернул ключ в замке, вернулся к столу.
Бернавский грустно разглядывал стакан.
— Не бери в голову, Капитоныч. Хамло.
— Да я не за себя. Его дело. Этот прохвост может растрепать Маргарите.
— Да чёрт с ним. Проскочим. Завтра деньги выдавать начнут.
— Спасибо, Пётр Данилович, что напомнили.
Воистину благая весть,— Бернавский подошёл к загородке.— Ну, господин Облачкин, скоро погуляем. Фамилию вашу надлежит обмыть должным образом.
Голубь деловито задвигал шеей. Распустил крыло. В тёмном зрачке читалось любопытство.
Милютин шёл по сонным улицам. Город казался иным. Вроде те же обшарпанные дома, вывески, зарешёченные ларьки. Но каждый раз он видел в них что-то иное. Особенно когда шёл за получкой…
…Ну поболтается в очереди часика три. Наслушается всего. Где надо поддакнет. Зато потом… с Капитонычем разговоры разговаривать… под красненькую! Наверняка притащит что-нибудь интересное. У него всегда припасено. Нажарят, нарежут, сядут…
Солнце несмело выползало из-за крыш. Расцвечивало хмурые стены и переулки. Милютин любил утра, город, общагу…
В конторе уже толкался народ. В коридоре не помещались, стояли на лестнице. Бабки, скорее всего, пришли ночью. Окошко кассы было закрыто. Все ждали, когда раздастся ласкающий душу хлопок шпингалета. Переговаривались вполголоса.
В этот день у Маргариты Зиновьевны не было нужды обходить участки. Они выглядели почти идеально или близко к тому. Хотя Груббе имела талант находить изъяны там, где никто не мог и представить.
Наконец щёлкнула задвижка. Люди выдохнули.
Милютин и Бернавский стояли в коридоре, когда очередь заходила ходуном. Ватага молодцов бойко пробивала себе дорогу. Балда гудел:
— Посторонись! У нас срочно.
Кто-то попытался возражать:
— У всех срочно. Не наглейте!
Но Васька продирался дальше. Отшвыривался словами:
— Некогда нам! В пятнадцатом вентиль сорвало.
Старики ворчали:
— Совесть у вас сорвало.
— Да там и срывать-то нечего.
— Оборзели!
Булдаков вдруг остановился, дёрнул плечами, как заправский урка:
— Чё разгунделись?! Ваше дело — метлой махать, вонь подрейтузная. Сказано же, по-русски, вентиль.— Не въезжаете?
Он вглядывался в лица, крутил на пальце цепочку. Люди опускали глаза. Отворачивались.
От стены отделился Константин Капитонович:
— Это не по-русски, молодой человек.
— Повтори.
— Вы изъясняетесь на жаргоне. Да ещё не нормативно. Как вас понять?
Он стоял перед сантехником. Высокий, в плаще, шляпе и галстуке. Васька чуть пониже, но шире, крепче. Слесари перестали ухмыляться. Балда убрал цепочку:
— Э, конь педальный, ты реально утомлять начинаешь. Больше всех надо?
— Не больше, чем другим. Просто, чтобы вы заняли своё место,— Константин Капитонович надавил на последние слова.— И не выражались нецензурно при людях.
— Банан из ушей вытащи,— гаркнул Булдаков.Я же сказал, в пятнадцатом авария.
— Вы лжёте. Я работаю на этом доме. Там всё в порядке.
— Отвечаешь? — Васька сощурился, зрачки закатились в щёлки. Петрушка стоял вплотную к профессору.
Бернавский побледнел:
— Я всегда говорю правду.
— Следующий,— раздалось из окошка.
— Иду,— крикнул Булдаков.
От него разило перегаром. Он процедил:
— Не зли меня, Беня. Бедно жить будешь. Лекарства нынче недёшевы.
Булдаков направился к кассе, но Бернавский удержал его за локоть:
— Встаньте на своё место!
Слова прозвучали хлопками выстрелов. И как бывает после стрельбы, тишина звенела неестественно.
Балда выдохнул:
— Руки убрал! Ах ты…
Мат разлетелся жирными брызгами. Васька замахнулся…
Гномик Милютин повис на руке сантехника.
Дальше всё мелькало как в калейдоскопе: руки, ноги, тела, крики…
Потасовку остановил рык:
— Хватит! Твари…
Ваську оттащили сантехники, Бернавского — дворники. Кто-то помог подняться Милютину.
Он подал смятую шляпу Капитонычу. Электрик поправлял щит ГО .
— Да оставь ты его в покое! — крикнула ему Груббе.
Чёрными камешками глаз обвела притихший народ:
— Что же вы за люди такие? За бабло готовы поубивать друг друга. Не хотите по-хорошему? Ладно. Выдача денег будет производиться по списку.
Завтра.
Когда расходились, кто-то толкнул Бернавского:
«Давыёживался?»
Балда в стороне шептался с дружками. Махнул Капитонычу, большим пальцем резанул по горлу.
Наконец коридор опустел. У Бернавского вспухла губа, у Милютина над бровью кровила ссадина. Константин Капитонович поправил галстук, разгладил шляпу.
— Как они смотрели! — сказал он.— Вы заметили?
— Да как не заметить. Как будто дырку хотели просверлить. Хотя, если разобраться…
— Вот то-то и оно,— перебил Бернавский,— никому ничего не нужно. Всех устраивают волчьи законы. А кто против — на кол! Как еретиков!
— С волками жить — по-волчьи выть,— Милютин потрогал ссадину.— А может, не нужно ворошить осиное гнездо? Может, людям так легче? А, Капитоныч?
— Не знаю, амиго, не знаю. Вы же вроде как за справедливость.
— Так вот где она, эта справедливость? — вздохнул Пётр.
Они расставили стулья. В окна доносился шум проснувшихся улиц.
Зарплату им выдали довольно скоро. Хотя и самым последним, но друзья были рады несказанно. На такой исход они не рассчитывали.
Всё складывалось как нельзя лучше. Начальница на ковёр не вызывала. Булдаков не наведывался.
Люди поутихли.
Облачкин готовился оставить спасительное убежище: разминая крылья, порхал по картонным коробкам. Шину доктор снял. Повязку обещал снять на днях.
Фамилию решили обмывать накануне выходных. Так сказать, с запасом.
Бернавский пришёл к Милютину вечером. В портфеле интригующе звякало. В общежитии, как всегда, было шумно, но дворников это даже веселило.
Они выключили громкость на телевизоре.
Нехитрая закуска, бутылка «Тарибаны» — всё готово к дружескому пиру. Бокалы, подаренные Капитонычем, чисты до неприличия.
Бернавский разлил «Три банана», встал.
— Итак, у меня тост,— начал он.— За нашу дружбу.
И за ваше крепкое плечо. Там, у кассы, мы дали отпор этой своре. И неважно, что они на пьедестале. Важно, что мы — вместе. Спасибо, дружище! — И Капитоныч в три глотка осушил бокал.
Пётр тоже выпил до дна. Так они начали отмечать День наречения.
Милютин хмелел быстро. Когда они открыли вторую бутылку, язык отяжелел. Но речь Бернавского лилась, словно белый портвейн…
Мельтешили беззвучно чёрно-белые картинки.
Где-то непрестанно бухало. За дверью крыли матом. С улицы летел гогот. Обычная жизнь, думал Милютин. Разве это не нормально? Все мы так живём. И дети так жить будут. А Капитонычу это не нравится. «Не в кайф» — как молодёжь выражается. Чудак человек. Это всё от ума. Образованный.
Что с него взять?
Слова колыхались над столом. Обволакивали, убаюкивали. Милютин встряхнул головой. Поднялся, открыл форточку. Где-то высоко чернело небо. Далёкое, беззвёздное, холодное.
Свежий ветер развеял хмарь. Пётр поднял бокал.
— Давай за птицу, Капитоныч. Пусть летает, где… хочет. И не попадается в лапы. Ни к… кошке, ни к этой, как её там…
— Груббе,— подсказал профессор.
— Да. И вообще — ни к кому.
— Отлично! Как говорят англичане: «Bottoms up!» До дна!
Чокнулись. Милютин крякнул, ткнул вилкой в салат. Константин Капитонович вдруг погрустнел.
— Ну почему люди не хотят оставаться людьми? — его взгляд зацепился за край стола.
Бернавский шумно поднялся. Скрестив руки на груди, закрыл глаза, будто актёр на сцене. Пауза была недолгой. Качнувшись, воздел палец и начал монолог:
— Зачем все лезут в шкуру тролля? Вопрос не прост. Был замечательный норвежец. Генрик Ибсен. Он показал отличье троллей от людей. Хотите знать? Так, слушайте. Тролль — это тот, кто сам собой доволен. А человек — кто может быть самим собой. Улавливаете разницу, мой друг? Чудовище, без тени колебаний. Терзаний и вопросов. Девиз один: «Доволен будь собою, тролль!» И точка!
Выдохнув, сел. Милютин потянулся к бутылке:
— За тебя, Капитоныч!
В телевизоре препирались люди в строгих костюмах. Гримасничали, размахивали руками. Пётр кивнул на экран:
— Стараются ребята. Смотри, какие уверенные.
Прям твои…чудища.
Бернавский всмотрелся в лица.
— Не думаю, что все. Я за индивидуальный подход.
— Хорошо,— продолжал Милютин.— А наши?
У каждого самодовольства — хоть отбавляй. Тот же Балда. Вот где чудо-юдо.
— Согласен. И всё-таки… — Капитоныч разлил остатки вина.— Вся штука в том, что все они рядятся в эту дурацкую одежду начальников. Привыкают к ней. Не могут без неё. Но внутри-то они — другие! Помните, в конторе справляли Новый год. Все ещё удивлялись: что это на Зиновьевну нашло? Булдаков тогда играл на аккордеоне.
Вполне, кстати, сносно. Но какое у него было лицо!
И улыбался — как ребёнок на ёлке…
— С баяном каждый подобреет.
— В том всё дело, что не каждый,— возразил Константин Капитонович.— Василий на самом деле — дитя. И грубость его — напускная.
— Ну началось в колхозе утро! Ты как накатишь, так у тебя всё — молодцы. Ладно, чёрт с ним — с Балдой. Он хоть на гармошке шпарит. А Груббе?
— Что Груббе? Обыкновенная издёрганная баба.
— Баба? — в голове Милютина нарисовались тяжёлые прямоугольники.
— Да, вы правы, нельзя так говорить. Женщина!
Измученная одиночеством женщина.
Милютин промолчал.
— Если по сути, она глубоко несчастна. Жаль её.
— Правда?! — Пётр вскочил, но тут же сел.— Всё — договорились! Тебе правда жалко её?!
— А что? Ну сталинка, ну сервант импортный, холодильник набитый. В этом, что ли, счастье?
Считать дни до пенсии, откладывать на чёрный день, утешаться очередным альфонсом, зная, что ты никому не нужна. Разве это жизнь? Нет, стоит пожалеть Маргариту Зиновьевну. И давайте поставим точку. Выпьем?
Они выпили. Открыли новую бутылку. Милютин крутил штопор.
— А кому помешал голубь? — вырвалось у него.
Бернавский улыбнулся:
— Вместо точки вышло многоточие. Не можете успокоиться?
— Не могу, Капитоныч,— вздохнул Милютин.— Не выходит из головы. По-че-му? Какого хрена… мы должны терпеть. А теперь ещё и жалеть? И кого?
Балду и Груббе? Ты же сам давеча говорил, когда грузовик закидывали.
— Кто без греха — первый брось камень. Все мы непостоянны,— Константин Капитонович отпил немного.— И малодушны,— чуть слышно добавил он. Но тут же поднял высоко бокал:
— За Облачкина!
— Да мы уже вроде как…
— Не важно. Как говорится, весь вечер на манеже.
Он в отличие от нас свободен. Дерзайте, амиго!
Бернавский снова воодушевился, как боксёр перед заключительным раундом:
— Голубь — птица вольная. Он всегда такой, какой есть. А мы — двуногие разумные — постоянно надеваем личины. Все! Слышите меня? Абсолютно все! Прячемся в них. Потому что боимся.
— Чего боимся-то?
— У каждого свои тараканы в голове. Кто не боится, тот и есть человек. С большой буквы! Он свободен от всяких условностей. Мир — это карнавал.
Давайте за жизнь без масок!
— А Груббе прячется в сейф,— вставил Пётр.Большой такой, «хрен откроешь» называется.
— Интересное замечание. Вы зрите в корень! Но мне кажется, сейчас Зиновьевна нацепила чепчик.
— Какой ещё чепчик?
— Который носила тургеневская барыня. «Муму» помните? Смекаете, о чём толкую?
— Ишь куда вывернул. Да ведь мы не крепостные.
— Как сказать. По факту — нет. Вы, конечно, не Герасим, язычок у вас — шило, да и глаз верный.
Но в нашей ситуации есть что-то похожее. Не находите?
— Нахожу.
— И так всегда было на Руси. Бары и мужики.
И ничего здесь не поменяется. Потому что оно в крови у нас. Холоп ты, Пётр Данилович. И я — холоп. А Груббе — барыня. Хотя в душе своей — та же крепостная. Без царя в голове.
— И что? Всё равно жалеть?
— Жалеть. И выдавливать из себя раба. Так учил классик. Из себя. Не из других. Совок учит давить ближнего. Выжимать всё до капли. Ради дела. У нас всё — ради дела. Непонятно какого. Но — дави!
Отжимай! Нагибай! Шибче! — Бернавский ударил кулаком по столу.— Неровен час, тебя нагнут.
— Ты думаешь, за бугром не так?
— Так. Конечно, так, мой дорогой. На всей земле так! Если не ошибаюсь, старик Августин называл государство шайкой разбойников.
— Тише ты, Капитоныч! У стен тоже есть уши.
Августин твой, поди, на нарах сиживал.
— Нет. Тут всё нормально. Он жил в четвёртом веке. Святой!
— Подумаешь,— хмыкнул Милютин.— Метлой, поди, не наяривал, твой Августин. Дать ему кайло — посмотрел бы я тогда.
— Аминь! Примкнуть штыки! Крой до краёв, любезный! За дворников!
— За дворников!
Веселье охватило пьяных холопов. Вино лилось в бокалы и на клеёнку. Бутылки катились под кровать…
Потом их накрыло. Придавило, чуть не размазало по столу. И тогда, противясь кручине, они затянули:
Ах ты, степь широкая, Степь раздольная…
У Милютина выходило хорошо. А вот Капитоныч фальшивил, пропускал целые строки. Но Пётр не обращал внимание. Слова вытекали из груди — широкими потоками. Как в юности на покосе.
Всё заканчивалось каждый раз одинаково. Бернавский рассказывал о временах, когда знавал «Белый аист» по пятнадцать рэ за бутылку. И о том, как гонял студентов за какой-то аллитерацией.
Между студентами и литрами Пётр уже связи не улавливал. Но слушал внимательно. Старался, по крайней мере.
Затем Капитоныч начинал плакать. Милютин уже знал о Павлике, погибшем в Афганистане, о Любоньке, сошедшей с ума от горя. Теперь слова звучали глухо, как из подземелья. Наконец Бернавский умолкал.
Милютин расстилал матрас возле стула Константина Капитоновича. Выключал свет, телевизор. Ложился на тахту. По стене ползли огни машин. Они тянули за собой потолок. Тахту Милютина. Качаясь на невидимых волнах, она медленно плыла по течению…
Понедельник выдался угрюмым. Пасмурное утро, свинцовые тучи. Ветер как сумасшедший крутил в закоулках хороводы: пакеты, бумага…
Милютин выметал листья из огромной лужи, когда рядом остановилась знакомая машина.
— Э, на барже! Хорош грязь разводить. Тебя к начальству. Срочно!
Сердце ёкало, мысли вертелись в голове, как ржавая карусель. Он почти бежал.
В конторе, кроме двух слесарей, никого не заметил. Слесаря загадочно ухмылялись. Перед дверью Груббе Милютин выдохнул. Сорвал с головы кепку, осторожно постучал.
Начальница стояла возле окна. Со спины она выглядела ещё прямее. Ни намёка на округлость.
— Здрасьте, Маргарит Зиновна,— протараторил Милютин.
Груббе молчала. Казалось, жизнь за стеклом её интересует больше, чем появление дворника.
— Да садись ты уже,— раздался знакомый голос.
Только сейчас Пётр заметил Булдакова. Васька, развалившись на стуле, поигрывал цепочкой.
Скалился железными зубами. Милютин сел.
Он отчётливо слышал, как тикают настенные часы, как позвякивает цепочка. Казалось, что самый воздух туго закручен в стальную пружину.
Стул неприятно поскрипывал.
— Успокойся,— бросила через плечо Груббе.Приятеля твоего ждём.
И тут в дверь постучали.
Сразу было видно, что Бернавскому нехорошо.
Пётр знал, как тяжело болеет по утрам Капитоныч.
Благо, что на этот раз обошлось без продолжения. Разгону помешали Облачкин и отсутствие заначки.
Бернавский поздоровался. Сел рядом. Ладони, сложенные на коленях, заметно подрагивали.
Груббе медленно развернулась. В голосе отчётливо зазвучал металл:
— Ну и рожи! Глядеть страшно.
— У нас лица, Маргарита Зиновьевна,— тихо заметил Константин Капитонович.
— Это у людей, Бернавский, лица. А у алкашей — рожи! Но вы здесь по другому поводу. Итак…
Груббе подошла вплотную к дворникам. Они одновременно поднялись.
— Сидеть!
Васька спрятал цепочку. Дворники опустились на стулья. Груббе начала без предисловий:
— Милютин, в чём дело? Тебе ясно было сказано — выкинь голубя. Я что, невнятно говорю?
Или со слухом проблемы? Милютин, ты глухой?!
Отвечай!
— Да нет, не глухой,— Пётр видел только ромбы зашарканного линолеума.
— Не слышу! Язык проглотил? Или ты не понимаешь… по-русски? — она метнула взгляд на Бернавского.
— Понимаю.
— А если понимаешь и не глухой, почему не делаешь, как тебе велят?! Птичек любишь? Так возись с ними дома. Дома, Милютин! А не на работе.
Ты что, самый умный? Или самый хитрый? Ему говорят — выбрось, а он тащит на другой участок.
Ничего не скажешь, здорово придумано. Я, мол, ни при чём. Так подставить! И кого? Приятеля своего!
Ну ты и жук, Милютин! Смотри, Бернавский, с кем якшаешься. Сдаст тебя и глазом не моргнёт.
— Он не подставлял…
— Рот закрой! Я ещё не закончила. С тобой разговор впереди.
Груббе наклонилась к Петру. Он углядел квадратные окошки глаз, дверцу рта. Дверца открылась:
— Достал ты меня. Хуже некуда. Последнее тебе, Милютин, китайское предупреждение. Ещё раз такое отчебучишь, вылетишь — моргнуть не успеешь.
Мне наплевать, что тебе до пенсии с гулькин хер.
Прижми задницу и не дёргайся. Делай, что приказывают. И другим подлянку не мастери. Уяснил?
— Да.
— Не слышу!
— Да!
Пётр снова опустил голову. Ромбы расплывались и превращались в многоугольники.
Груббе сунула руки в карманы пальто. Плотная тень нависла над Константином Капитоновичем.
— Переходим ещё к одному умнику. Ты, я вижу, Бернавский, оперился. Права качаешь, драки устраиваешь. Народ бестолковый,— она кивнула на Милютина,— просвещаешь. Книг, наверное, много прочитал?
— Достаточно, Маргарита Зиновьевна.
Капитоныч сидел прямо, глаз не отводил. Руки были скрещены на груди.
— Ну раз ты такой умный,— продолжала Груббе,— скажи-ка мне вот что. Кто дал тебе право захламлять служебное помещение? Держать голубей? Может, ты ещё зоопарк устроишь? Или избу-читальню? Билеты начнёшь продавать. Ты не обнаглел? Пижон! Хочешь людям головы морочить — иди в депутаты. Там языком хорошо молят.
— Мелют.
— Что?
— Языком обычно мелют. Молят кого-то. Бога, например.
— Слышь, ты, непризнанный гений, учить других будешь. А сейчас вникай в мои слова. Ты, наверно, забыл, как выстилался передо мной? В этом же кабинете. Канючил, давил на жалость. Давно с рюмки слез? Хотя, глядя на твою физиономию, так не скажешь. А ведь я тебя простила. Отмазала. Короче, с завтрашнего дня прикрепляешься к мусоровозу.
Выгребные ямы, толчки, помойки — твоя сфера деятельности. Лопату в зубы и попёр. Хоть мели, хоть моли, хоть языком вылизывай. С участка ты снимаешься. Месячишко дерьмо поразгребаешь, тогда и посмотрим. Если всё будет ровно — верну обратно. Если рот снова откроешь — пропишешься в сортирах навечно. Так что верни ключи от сторожки и шуруй отсюда. А ты,— начальница обратилась к Булдакову,— дуй на чердак. Разберись с городьбой. И с птицей.
Балда вскочил:
— Чё прям реально разобраться? — глаза-стёклышки холодно блеснули.
— Выкини всё к чертям собачьим. Там, в коридоре, двое ошиваются,— Груббе ухмыльнулась.— Балду пинают. Возьми кого-нибудь.
Начальница отошла к столу. Занялась косынкой.
— Сделаем всё в лучшем виде, Маргарита Зиновьевна. Ломать — не строить. А голубку шею свернуть, как два пальца… Ой, пардон. Одно движение.. .
— Так! Без деталей,— поморщилась Груббе.
Васька подошёл к Капитонычу:
— Ключ.
Бернавский поднялся. Худой, бледный, как покойник в саване.
— Так нельзя,— он почти шептал.— Вы же не звери.
— Ключ,— повторил Булдаков.
Но Капитоныч будто не слышал. Он качал головой:
— Как вы не понимаете? Нельзя так.
— Здесь Я решаю, что можно. А что нельзя,— слова начальницы падали тяжёлыми свинчатками.
— Давайте я сам всё уберу, освобожу…
— Что?! Засунь свои предложения, знаешь куда…
Верни ключ Булдакову, и чтоб духу твоего здесь не было.
— Резче, дядя! Мне некогда,— Васька уже не улыбался.
Константин Капитонович сел. Сложил руки на груди. И почти выкрикнул:
— Увольняйте, если хотите, но дверь вы без меня не откроете.
— Ни хрена заявочки! — Васька присвистнул.— Чё делать, Маргарита Зиновьевна? Запасной искать?
— Нет. Пусть он,— Груббе ткнула пальцем на Бернавского,— вернёт. Ещё не хватало за мастерами бегать.
— Понял,— кивнул Балда. Выглянул в коридор, помахал дружкам.
Карусель в голове Милютина бешено вращалась.
— Капитоныч, не бузи! Толку-то! Пусть они…
Но его оттеснили вошедшие сантехники. Васька дёрнул Бернавского за воротник:
— Ключ вернул. Быстро!
Капитоныч брезгливо сбросил руку Балды.
Поднялся. Губы его дрожали.
— Животные,— выдавил он.
И тут Булдаков схватил Капитоныча за грудки.
Его напарник проскользнул за спину Бернавскому.
Третий встал перед Милютиным. По лакированным дверцам шкафа заметались отражения…
Голос Груббе прогремел, словно по трубе ухнули железным прутом:
— Отошли от него!
Пол скрипнул под тяжёлыми шагами. Фигуры мужчин словно уменьшились. Начальница резко бросила дворнику:
— Уволен!
— Маргарита Зиновьевна,— окликнул её Булдаков.
Над головой он держал ключ от сторожки.
Капитоныч дёрнулся, но его тут же усадили.
Две крепкие руки легли на плечи. Кто-то процедил сквозь зубы:
— Не рыпайся, мразь.
Васька сиял. Лицо начальницы прорезала улыбка.
Пётр Милютин вышел на середину. Сжал кулачки, прижал к груди. И, будто заколачивая ими гвозди, отчеканил:
— Довольны? Чудовища, вот вы кто!
Тишина висела недолго.
— Всё сказал? Брысь! — проскрежетала Груббе и села за стол: — Булдаков, Деревянко — на пятнадцатый. Бернавский — заявление. Прямо сейчас.
Все остальные — в коридор.
Милютин ждал Капитоныча у доски почёта. Люди на фотографиях сейчас казались чужими. Руководители, мастера, специалисты…
— Присматриваете место? — Константин Капитонович стоял сзади. Возился с карманом.
— Упаси Бог! Висеть рядом с этой… Ну что, всё?
Прощай работа?
— Прощай, Облачкин. Давайте присядем.
В коридоре по-прежнему было ни души.
— Чего мы ждём, Капитоныч? — нарушил молчание Милютин.
— Финала, мой друг,— вздохнул Бернавский.
— Так ведь ясен, финал-то. Свернёт Васька голову птице. Жаль, не попрощались.
— А вдруг случится чудо?
— Да ну…— Пётр отмахнулся — Надежда умирает последней.
— Всё это слова.
Потом Милютин добавил:
— Капитоныч, ты только в загул не уходи. Не стоит оно того.
— Да куда мне! Теперь и пить негде.
Они уже поднялись уходить, когда снизу зашумели. Балда был в ярости. Но тут отворилась дверь кабинета. Маргарита Зиновьевна вышла в коридор.
— Капец! — начал Васька.— Полная жэ. Нагородил там хренову тучу. Работы дня на три, не меньше.
И барахла — вагон и маленькая тележка. Пускай сам выносит. Архитектор!
— Булдаков, без выражений,— осадила его Груббе.— Ясно. Что голубь?
— Что-что,— развёл руками сантехник.— Улетел!
— То есть?
— Этот охламон,— Васька кивнул на Капитоныча,— не закрыл дверь на крышу. Всё! Голубок — не дурак. Дунул — поминай как звали.
— Он же забинтован! — вскричал Бернавский.
— Ага, как же. У вас не руки, а грабли. Сдёрнул ваши повязки, как трусы с тёлки.
— Ясно,— повторила Груббе.
— Ничего не ясно, Маргарита Зиновьевна. Полный чердак дерьма. Пусть убирает!
— Вообще-то я уволен,— сказал Константин Капитонович.— В расчёте не нуждаюсь. За трудовой зайду через пару дней. До свидания, Василий. До свидания, Маргарита Зиновьевна. Счастливо оставаться. Вы уж как-нибудь справитесь — без меня.
И он неспешно пошёл по коридору мимо фотографий советских тружеников.
Сердце красавицы
склонно к измене
и перемене,
как ветер мая…
— послышалось с лестницы. Потом хлопнула дверь.
Пётр направился было к выходу, но его остановил голос начальницы:
— Стоять. Милютин, я ещё не отпустила. Завтра с утра — на пятнадцатый. Наведёшь марафет на чердаке. День на всё про всё. Свободен.
Бернавский ждал его у перекрёстка. Город вокруг толкался, напирал. Дневные часы тяготили Милютина. Особенно сейчас, когда нужно было прощаться. Он спросил:
— И куда теперь?
— Куда глаза глядят. А глядят они на магазин.
— Капитоныч!
— Не переживайте, дружище! Отметить свободу — и можно, и должно. Мою. И Облачкина.
— Ну а потом-то что?
Но Константин Капитонович точно не слышал вопроса. Он смотрел поверх Милютина куда-то вдаль.
— А ловко он оставил с носом этих чугуннолобых! — Бернавский прорывался сквозь городскую какофонию.— Вы говорили — слова. Нет, амиго, это чудо. Настоящее чудо! Чем ярче солнце, тем гуще тени. Так устроен мир. Видите — светофор.
Если горит красный, значит, обязательно и зелёный. Одновременно. И так — всегда! А теперь: вам — направо, мне — налево. Обнимемся.
Дворники обнялись.
Милютин сказал:
— Может, всё-таки ко мне?
— Вы же знаете ответ.
— Не теряйся, Капитоныч! Заходи.
— Непременно, Пётр Данилович! Увидимся!
И каждый пошёл своей дорогой.
Они увиделись, когда над крышами закружили первые белые мухи.
Пётр Милютин возился с широкой лопатой.
Снег бесшумно крался по асфальту. Высылал разведчиков. Готовил наступление. Дворник готовился к бою. Он не заметил, как высокий человек выплыл из сумерек. Бернавский наблюдал молча, потом осторожно кашлянул. Милютин поднял голову и отложил лопату…
…Им не приходило в голову, что за ними из машины наблюдают Груббе и Булдаков. Хлопнули дверцы автомобиля. Начальница и сантехник неспешно подошли к дворникам. Беседа четверых текла ровно и спокойно…
Голубь, напоминавший осеннее облако, сидел на козырьке подъезда. Потом захлопав крыльями, слетел вниз. Он потешно семенил и запрокидывал голову…
Четыре пары глаз смотрели на него. Сизарь вспорхнул на бордюр. Прошёлся туда-сюда, обвёл людей оранжевым глазом, оттолкнулся и взмыл в небо…
Они смотрели ему вслед. Он сделал круг.
Над гномиком из считалки. Сухопарым профессором. Деревянным петрушкой. Тяжёлым сейфом.
Потом голубь скрылся за домом. А когда появился — летел уже выше. Он сделал ещё один круг. И теперь отчётливо видел четырёх детей, задравших головы. Трёх мальчиков и крупную девочку.
А потом их закрыла туча.
Больше Облачкин их не видел.
Опубликовано в День и ночь №6, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!