Вера Кузьмина. НЕОТБИРАЕМОЕ

Доверие

Помню старый двор, соседа Дюбеля
После третьей ходки на крыльце.
«На ´ печеньку. Чо надула губы-то?»
Песни пел, срываясь на фальцет,
Снова заговаривал: «Дерябни-ка.
Чо, не хочешь? Ладно, бля, сиди».
Допивал, хрустел зелёным яблоком,
С хрипом рвал тельняшку на груди.
«Верка, никому не верь, запомни-ка.
Друг подставил, сука, скоморох,
Сделал из шахтёра уголовника,
Скажет пусть спасибо, что подох».
Снова пил и плакал: «Друг, пойми же ты.
Я ж ему всегда, во всём… урод!»
Дюбель помер. Я зачем-то выжила.
Может, чтобы верить — хрен поймёт.
Жизнь — не сто пятнадцатая серия,
Не щенячий визг «люблю-умру».
Нитка жизни из клубка доверия
Тянется, мотаясь на ветру.
Прав ты, Дюбель, был, когда советовал:
Мол, не верь, поверишь — сбросят вниз;
Только те, кто нам не фиолетовы,
Режут-укорачивают жизнь.
Стать родными — говорят, сокровище
В зачерствевшей ломаной судьбе.
Только беззащитной ты становишься,
Семечком, пушинкой на губе.
Обожглась. Обиды-то — немерено…
Но молчу, стирая соль со щёк:
Жизнь короче на одно доверие,
Только врёшь — не кончена ещё.

Последний

На кухне посижу — блукаю без причины:
Под снегом огород, доделаны дела.
В моей постели спит последний мой мужчина,
Нахмурился во сне, почуял, что ушла.

Ржавеет под окном соседская «Победа»,
На лавочке смолит уборщица Барно.
Последние — вы те, кто после и по следу,
По следу горьких слов: «С тобой хотел бы, но…»

По следу писем, роз, дождей, размытой туши,
Гостиниц («Ты пойми и больше не пиши…»)
Нам первых не забыть — они уносят души.
Последние вернут хотя бы часть души.

Ох, русская ты ночь! Бессонница, бумага,
Собачий лай вдали, а ветер вроде стих…
Последние идут, тяжёлым ровным шагом
Перекрывая след, оставленный до них.

В коробках под столом засохли связки лука,
Пора бы перебрать, а лучше бы вчера…
Последнего — люби, последнего — баюкай,
Последнему — дрожи на кончике пера,

С последним будь собой — смешной и непохожей,
Распробуй сорок-там-какую-то весну…
Нырну в свою постель, солёной мокрой рожей
Прижмусь к твоей спине и, может быть, усну…

Про недолюбленных

Ох и крепко нынче выстыло,
Ох, мороз крещенский крут…
Чьи следы по снегу чистому
К моему крыльцу ведут?

Всё готово: булки с вишнями,
Чайник с чаем, винегрет.
Только к бабе так притиснешься,
Что и смерти вроде нет.

Перелюблен — переборчивый,
Променяет на пятак:
То ряба, то рожу скорчила,
То позырила не так.

Вот и ждут бабёнки к ужину,
Чтоб сказать потом: живи,—
Недолюбленных-простуженных:
На ветру не до любви.

В кухне шкаф, поднос из Жостово,
Кот из миски «Вискас» ест…
Недолюбленный Христос-то ведь:
Бог пустил Его на крест.

Зашуршу рубашкой ситцевой,
Уведу на небеси…
Перелюблены, катиться вам
Колбасою по Руси,

Пропадать щербатым рубликом
(А казалось — чистый клад…),
Любят — только недолюбленных,
Перелюбленных — хотят.

Неотбираемое

Пирожками, жёлтыми от жира,
Мячиком, билетами в кино —
В детстве я ничем не дорожила,
Знала, что отнимут всё равно.
Всхлипывала тихо в тёмных сенках:
«Обождите, вырасту, стерво…»
Ржали Мишка и сестрица Ленка,
Палачата детства моего.
Хмурила ребяческие брови,
Стыла на ветру, топтала гать.
И дошло: своё — до дна, до крови —
Никому при жизни не отнять.
Есть неотбираемое в мире,
Где в царях дурные палачи:
Бархатцы на бабкиной могиле
И окно, раскрытое в ночи.
Мой хороший, я не бью на жалость,
Вспоминая Мишку-палача:
Всё из детства: я любить боялась,
Чтоб не отобрали, хохоча.
Нынче небо — с изморозью сито,
До зимы совсем немного дней…
Возле мёрзлых досок и калиток
Я люблю тебя ещё нежней.
Просится домой, толкает двери
Крупной головой соседский кот…
Мой хороший, можно, я поверю,
Что тебя никто не отберёт?

Бродскому и не только

На Васильевский остров
Я приду умирать…
Иосиф Бродский

Гаражи, да сараи,
Да дощатая гать…
Что ты, Бродский, забаял?
Что придёшь умирать?
Расскажу, как, до дому
Не дошедши,— на кой? —
Я к проулку Речному
Прижималась щекой,
А старуха Парася
У ворот подняла:
«Эко чо, напилася…
Ведь спалишься дотла.
Шибко быстро да просто…»
И отчистила грязь.
Твой Васильевский остров
Маловат для Парась.
Что ты баешь: по-скотски?
Мол, холопская кровь?
Как презрительно Бродский
Вскинул рыжую бровь!
«К равнодушной Отчизне…»
Слышь, во все времена
Нам Россия — для жизни,
Вам — для смерти дана.
Мы не братья и сёстры
Перед нашей страной:
Вам — Васильевский остров,
Нам — проулок Речной.

Бабье лето

А мужья-то объелись, как водится, груш —
Нет, не Евиных яблок.
Даже лето на Родине — слышишь, Петруш? —
Не мужичье, а бабье.
Ох ты, Родина — край петушков-леденцов,
Что не певши — отпели,
Да могил сыновей, и мужей, и отцов,
Да ещё — колыбелей,
Да ещё — долголапых несушек-курей,
Да цыплят-недоростков,
Да окошек в ночи, да больших тополей,
Да указов кремлёвских,
Да пшеничных полей, где великая сушь,
Да китайских халатов…
Знаешь, Родина — это заразно, Петруш,
А прививка — зажратость.
Это край, где водяра идёт как вода,
Где дворцы и сараи.
Знаешь, Родина — это смертельно… ну да,
За неё — умирают.
Вот такая у нас — золотая, не медь,—
Добровольная подать.
А ещё — и Отчизна, и Родина, Петь,
Штуки женского рода,
Даже лето на Родине — бабье, ага:
Сгусток счастья и боли.
Скоро будут — сугробы, метели, снега…
Поцелуемся, что ли…

Сторожиха на Броду

Зимней ночью холодно и тихо, пёс из будки смотрит на звезду…
На крыльцо выходит сторожиха дровяного склада на Броду.
Пахнет снегом, деревом, мышами: «Развелось мыша да хомяка!»
Толстая, усталая, большая: XXL — размер пуховика.
Загулял мужик-то, сука в ботах, за него на складе поживи…
Мир такой: большие — для работы, маленькие, значит, для любви.
Мир такой — ночной, морозный, мутный, только звёзды радуют, горя…
А в Расее верят не кому-то, а в кого-то… в Бога и царя.
Только далеко-далёко царь-то, Бог поближе — столько нынче звёзд…
Вон скрипят по небу Божьи нарты, кучером у Бога — Дед Мороз.
Новый год уж скоро… Крысы, что ли?.. «Развелось мыша да хомяка!»
Синим ветром и морозным полем пахнет от её пуховика.
И Господь глядит светло и строго: «Что, идёшь?» — «Иду уже, иду…»
Два шага всего до санок Бога от крылечка склада на Броду.
«Ну, проси. Чего ты хочешь, Валя? Ибицу? Айфон или айпад?»
«Господи, чтоб доски не украли».
«Всё?»
«Ага».
«Ну что ж, иди назад».
Звёзды — Богом ставленные свечки — льют на снег лимонный слабый свет.
Сторожиха Валя на крылечке крестит Божьи саночки вослед.
Скрылись за звездою цвета меди, вынырнули около Луны…
«Ладно, Он ещё, поди, приедет.
Попрошу, чтоб не было войны».

Поговори со мной

Я всё-таки жива, и даже тычет морду
В ладонь смешной щенок — блохастый, ну и пусть.
Что держит на краю? Любовь и злая гордость,
И сталкивает вниз окраинная грусть.
Пусть ветер во дворе моё бельё полощет,
У печки пусть лежит роман про Бовари.
Не мать и не жена. Неполноценна, в общем.
Бесценок. Без цены. Не купишь — так бери.
Узнать бы, что за тварь распределяет цены
И сколько стоит дым над кривенькой трубой.
Подколотый мужик по прозвищу Полено —
Он сдуру обозвал соседа: «Голубой».
И нежность чабреца, когда уткнёшься рожей,
Чтоб выплакаться всласть от слов и синяков,
И дедушко Иван, вздохнувший: «Верка, дожил…
Сказали — кашляй, хрыч, в дому для стариков».
Неполноценны, блин. Ошмётки-заморочки.
Мы — щепки, мы — заслон для гвардии в бою…
Поговори со мной о первом зубе дочки,
Чтоб я осталась жить на глинистом краю…