Василий Нацентов. ВАРИАЦИИ

*
Бояться, как слабости, первого в мире тепла,
застенчивой ревности, верного слога.
Осунулся снег, и невнятная речь потекла:
это опыты неподцензурного СМОГа,
это зяблика росчерк — когда он поет,
целокупная грудь колесом по ухабам кати´тся.
Это крика овраг.
Словно голос сорвавшийся лед.
И отметиной — темной на алом — ресница.

*
Рассыпается шорох. Стихает и сохнет.
Тишина смотрится в талые лужи:
сама себе рада.
В ней застигнутый — если не римский сотник —
переводчик
тесноты стихотворного ряда.
Что ему воля и умодоступная вещь —
все куда тяжелее и как проще:
хотя бы назвать это облако, эту рощу,
ведь —
не назовешь — не будет (как минимум) рощи.

*
Ночные палы в поймах малых рек,
где язычком от пламени — лисица,
где клик гусей, как сотни сонных рук —
не зреет, но, страдая, колосится,
где грузно, грозно, лунный свет дробя,
плывет ондатра в черноту речную,
все забывая самое себя
и создавая по ночам иную.

* * *
…Лица девушек и деревьев, перья птиц…
Юрий Коваль

Звонкие, рвущиеся по швам вьюрки:
разве они долетят до Кольского, до тундры´?
Не рассыплются прямо над нами,
как радость, легки —
от еще холодного ветра, от беспокойства,
от птичьей своей хандры?
Только бы не оглянуться: все замыла волна —
тайне своей верна.
Где он, мыслимый Север,
равновесие, упругость пера?
Капитан фрегата, сэр Суер-Выер,
уже пора?

* * *
Холодное лето. Муссона слепой шепоток.
Как будто бы голубь по жердочке,
время идет,
по звонкому и золотому все убывает.
Мы тихие гости, земная невеста моя,
и здесь, на краю нашей родины, что нам,
как русское горе, огромная злая земля,
где нет утешения женам.
Уедем!..

* * *
На кончик звука, к сáмому сверчку,
как гость ночной, я подношу свечу
и освещаю самый дальний атом:
Бог одинок,
а жизнь невыносима
и вечна, вечна.
Скажем это так:
летит по небу голубая птица,
никто ее не ждет, и возвратиться
не к кому. И отовсюду: «Птица, —
зовут и плачут, — птица, птица, птица!..»
Но крылья заняты и уши не заткнуть.

* * *
Пока мы говорим…
Гораций (Фет)

Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная,
как бы в карман, в складку хребта, как дорогое кольцо.
Вот бы и нам, радость моя, женщина вечная, гордая,
взять и залечь в сырость и тишь, солнечных слушать скворцов.

Что говорить, это любовь, это случайность и вымысел,
это последняя воля твоих диких тянь-шаньских лесов.
Мак, василистник, кизильник, шафран, кто тебя, милая, выносил?
Здесь, на краю, шорох и снег, шепот чужих голосов.

Память одна третьего дня, третьей мучительной ночи:
сохнущий в сумерках веточек хруст, почек слепая возня.
Асклепиадов нетронутый стих долог, но жизни короче —
александрийцы, спокойны, строги, больше не примут меня?

Это конец? Нет, холода. Буду вино очищать, и мне
боги простят дерзость мою, и остальное пройдет.
Я улечу. Только скажи. Слышишь, ревет на прощание
аэрофлотовский, белый, как свет, белый, как смерть, самолет.

* * *
Ночное стекло. Серый-серый снежок.
Фонари. Такси — отсюда не видно —
похоже, «Убер» —
проезжает мимо, трубит, как в пастуший рожок.
Назавтра никто не умер.

Остальное — юность и первый бред.
Его навсегда запомнишь, возьмешь с собою.
Сумерки. Сумки. Бледный вокзальный свет.
Женщина молодая с закушенною губою.

Уедешь и не простишься.
Что ж ты стоишь теперь? Где это было?
Воронеж? Ульяновск? Тверь?
Все — расплавилось, как в огне:
это было в чужой стране.

Засыпай, снежок, дороги и города.
Этого не было никогда.

Все — огромный пустой вокзал
и часы, застывшие, как слеза, —
блюдце, с которого все слизал,
все, что было.

* * *
Осенью дачные стекла похожи на дагерротипы:
позитив — негатив —
поздний солнечный луч из-за леса выхватив.

Память с зеркалом смотрит в себя.
Свет — как песок сквозь пальцы.
Юности не заметив, старость губя,
мычит удэгейцем, нанайцем,
как шаман растягивая слова.

Под самыми окнами ходит мысленная сова.
Рассыхается рама.
Трескаясь, позванивает ложечкой на подносе:
Иннокентий, Борис, Иосиф. [и Осип] Загадочна амальгама.

Звуки, острые в мороз, как солома,
прячутся по углам притихшего дома:
нимфалида уснула, а не умерла —
на спинке венского стула бабочка-адмирал.

В выходные приедут укрывать виноград.
Дрогнут стекла.
Затрещит буржуйка.
Полы заскрипят.
И оттают крылья. И усики зазвенят.

Заедут к Новому году.
На Рождество останутся ночевать.
Бабочка будет просыпаться и засыпать,
а весной подумает, что в раю.
И улетит. И не вернется:
батюшки-бай-баю.

Опубликовано в Юность №5, 2021