Василий Авченко. ДЗЕН ДАЛЬНЕЙ ДОРОГИ, ИЛИ ПУТЬ-И-ШЕСТВИЕ В РЕДКИЕ ЗЕМЛИ

Свет мал, а Россия велика.
Гончаров. Фрегат «Паллада»,
из сибирских впечатлений

— Отчего у вас в Сибири так
холодно? — Богу так угодно!
Чехов. Очерки «Из Сибири»
по пути на каторжный Сахалин

Здесь сделалась тоска земли близка мне,
Здесь я увидел сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Юрий Домбровский, из колымских стихов

В детстве мир мой ограничивался Владивостоком, где я рос, и Иркутском, где жили родные. Москва и тем более зарубежье были фантастикой, я не очень верил в их существование.
Потом пошло как-то само, без усилий с моей стороны: Китай, обе Кореи, Япония… Острова Низида и Авадзи — у Неаполя и у Кобе, мутные Миссисипи и Меконг, туманный Сан-Франциско и вафельный Брюссель, невероятные Нью-Йорк и Новый Орлеан, что-то еще, забыл уже.
Со временем — не уверен, что это возрастное — интерес к заграницам да и вообще к перемещениям ослаб. Стало интереснее прочесть книгу английского классика, нежели отправиться в Лондон, где я никогда не был. Стало возможным спокойно умереть, так и не увидев Парижа. «Дед был за границей однажды — в Варшаве и в Берлине, в 1945-м, — думал я. — Был ли он ограниченнее или несчастнее меня? Ни разу!»
Железный занавес ковида, как можно догадаться, оставил меня равнодушным. Все заграницы, какие у меня были и еще, конечно, будут, — прекрасны. Но в сердце они по-настоящему не отозвались. Это не хорошо и не плохо — просто я настроен на иную волну. Не мое. Разъем другой.
Куда больше разнообразных чувств вызывали стреляющий Грозный и прифронтовой Донецк, беломорский Северодвинск и бамбуково-лианный Сахалин, Урал, Нижний, Брянск…
Но настоящим откровением стали Сибирь и Север. К этим стылым краям не остыть никогда.
Попробую передать несколько летучих впечатлений от этих редких земель, перемещения по которым сродни выходу в открытый космос. Чувствуешь себя невесомым, почти бестелесным, словно не едешь на машине, а летишь высоко-высоко, растворяясь в окружающей бесконечности.

Перегон

Гоню праворульный Surf из Владивостока в Красноярск.
С первыми сотнями километров отвыкаешь от города, входишь в ритм трассы. Нога прирастает к педали газа — непонятно, где кончаешься ты и начинается машина. Где-то под Дальнереченском телефон ловит сеть China Unicom. У Биробиджана из магнитолы раздаются китайские марши. Потом эфир надолго замолкает совсем, и остается только ровное гудение бензинового Surf’овского сердца.
Под покрышками — трасса «Амур», связывающая Хабаровск и Читу. Еще недавно — самый глухой, гиблый участок. Теперь он весь в асфальте, позволяет легко держать 150–170 км/ч и даже больше. С этим почти европейским автобаном диссонируют дикие (дико красивые!) пейзажи вокруг.
Такими должны быть все наши дороги. В самой большой стране национальным проектом следует делать именно свободу передвижения — в самом широком смысле.
Стремительные перегонщики, тихоходные местные жители, матерые дальнобои, цыганские кибитки отпускников со скарбом на крышах, автостоперы, байкеры…
Обгоны — стремительные и рискованные, как лобовые атаки. Дальнобои подмаргивают правым поворотником, когда можно обгонять, и левым, когда нельзя.
На склоне — фура с цистерной. Водитель жив — уснул, улетел с трассы, ждет помощи. Оставляю ему воды.
По обочинам — венки. Им не повезло — мне пока везет, надо постучать по дереву. Проверяю масло, даром что в его повышенном жоре «Сурф» не замечен. Машина здесь — не средство комфортной доставки себя из дома в офис. Здесь вообще иначе ценишь простые вещи: кружку чая, нож, канистру бензина…
Поселок Ерофей Павлович. Гаишники стоят у обочины и лениво помахивают палочками, как коровы, отгоняющие хвостами оводов. Китайцы строят православный храм.
Повсюду — до боли родные лица японских машин: простоватые «адэшки», прокачанные «марки», крепко сбитые «бигхорны»… Давно обрусевшие, ставшие своими в нашем огромном Зауралье.
Сшивающие разорванные пространства России, как японские пленные когда-то помогали отстраивать разрушенную войной страну.
Названия, чарующие, словно залетевшие из других историй и географий: французской, японской, греческой? Лондоко, Икура, Итака, Аур, Амазар, Джелонда… Аксеново-Зиловское: вот где Вампилов нашел своего Зилова.
Граница Иркутской области, стела с полумифическим зверем — бабром. Дорога идет вдоль Байкала. В стороне грохочет Транссиб. Контейнеры FESCO и Hyundai, километровый столб с цифрами 5360 — это расстояние до Москвы. Вот она, настоящая Центральная Россия.
Страна наша — бесконечное пустое пространство с мерцающими кое-где точками человеческих поселений. И ведь по нашим меркам дорога эта — юг; дальше, на необъятных северáх, нет и этого — одна география без демографии.

Бодайбо

Еду из Иркутска в Бодайбо — куда-то между Якутией и Бурятией. К золотопромышленникам.
В Качуге впервые встречаю Лену — еще маленькую, юную, неширокую. До Ледовитого ей — целая жизнь.
Асфальт кончается. Брошенные поселки, космическая пустота — и космическая же красота. На красноватых скалах — древние петроглифы: олени, лоси… Их когда-то изучал знаменитый археолог Окладников.
Сосняк вытесняется листвяком. Рожденный БАМом город Северобайкальск: сейсмически выдержанная архитектура, незамкнутые кольца домов — это защита от ветра. Вокруг священного моря — молодые по меркам геологов хребты: острые, зазубренные.
Здесь Земля еще не остыла, ее потряхивает, из недр хлещет кипяток. В Дзелинде — горячие источники.
Можно, отпарившись в бассейне под открытым небом, выйти и лечь прямо в снег.
Северомуйский тоннель — самый длинный в России, пробитый сквозь пятнадцать километров сплошной скалы. Когда его не было, поезда шли через жуткий Чертов мост на высоких (до 35 метров) тонких суставчатых ножках.
Таксимо, солянка и позы в придорожном кафе.
Пожилой дальнобой просит передать какие-то бумаги в Бодайбо. Рассказывает: на днях было –63.
«Не глушили, конечно. Потихоньку первую включишь и километров десять катишься, пока смазка в мостах не разойдется».
Когда едешь часы и дни по пустой, часто разбитой и более или менее проезжей только в зимнюю пору дороге, через дикие горы и пустынную тайгу, а потом вдруг возникает поселок, где живут люди, говорящие с тобой на одном языке, — это удивительное ощущение. Почти чудо.
Бодайбо. Река Витим — один из прообразов (наряду с Нижней Тунгуской) шишковской Угрюм-реки. Вокруг — заброшенные и действующие прииски, убитые драгами речки, горы перемытого грунта; человек давно стал мощным фактором геологической истории. Речка Вача — та самая, из Высоцкого.
Очередной КрАЗ везет взрывчатку на нестихающий золотопромышленный фронт. Здесь отдельная, своя жизнь: железнодорожники, дальнобойщики, горняки… И сколько же красоты — дикой, бесплатной, бесхозной, не прячущейся нарочно, но спрятанной самим расстоянием!
Карьер. Пронизывающий ветер. В темном крошащемся сланце с блестками пирита растворено невидимое золото. Породу везут на обогатительную фабрику (у горняков слово «обогащение» имеет свой смысл). Строгое, режимное производство: ни тебе старателей с лотками и виски, ни самородков…
Похоже на лагерь, причем не пионерский.
Двигаясь обратно, воспринимаешь приближение большого города — чаще оживающий телефон, мелькающие такси — с легким раздражением: к чему это все? Да, человечество предпочитает теплые комфортные города. Но чем суровее климат, тем теплее отношения. Чем меньше людей вокруг, тем ценнее каждый отдельный человек.

Колыма

Зимняя дорога. Из Магадана — на Трассу по каким-то делам. Дела уже забылись, дорога помнится.
Колыма — не только река, как Трасса — не только 2000-километровый путь от Магадана до Якутска.
Это особая территория, сообщество, образ жизни.
В здешних долготах слова обретают новые значения — тот же «материк», как здесь зовут остальную Россию. До самой Колымы от Магадана — полтысячи километров через водораздельный хребет. Ее следовало бы считать рекой скорее якутской, чем магаданской, но слишком уж прирос к Магадану титул «столицы Колымского края».
Асфальта нет, но мелькают яркие контейнеры экстренных пикетов — здесь можно обогреться, вызвать помощь… Отлично придумано для мест, где не ловит связь и «кругом пятьсот» — не фигура речи.
Поворот на Талую — знаменитый колымский курорт. Перевал Дедушкина Лысина. Неживой поселок Мякит — здесь много таких призраков.
Старинный аэропорт Сеймчана — бревенчатый теремок. Могилы летчиков, погибших при перегоне ленд-лизовских самолетов с Аляски в Сибирь.
У местного главы в кабинете — непременный портрет президента. Вот что объединяет страну, кроме языка. И еще — шрифт на указателях с названиями населенных пунктов…
Палатка, Герба, Кадыкчан… Аборигенные топонимы русеют, обтачиваясь в речи, как стеклышки в море. В редкоземельном топониме Улахан-Аурум слились, как две реки, якутское и латинское слова: «большое золото».
Поселок Дебин, где в лагерной больнице «Левый берег» работал фельдшером заключенный Варлам Шаламов. Здание сохранилось, теперь это туберкулезный диспансер.
Поселочек Штурмовой, снежно-сахарные горы вокруг. Выковыриваю из смерзшегося грунта обжигающе холодные куски молочно-белого золотосодержащего кварца. На дороге стоят две лисы и внимательно на меня смотрят.
Случайно ли золото, соболь, газ прячутся на Севере? Сокровища не должны даваться легко — иначе обесценятся сами и разрушат душу человека? Само геологическое устройство Земли обнаруживает высший замысел: скрыть драгоценное далью и морозом…
Сусуман, город на четыре тысячи человек. Дома на бетонных курьих ножках — арктическое ноу-хау.
С утра — всего –37: весна, потеплело. Дым из труб идет вверх, а потом, остывая, расползается в стороны шляпкой гриба.
Головокружительный, до мокрых ладоней на руле, перевал Лошкалах: серпантин, узкая снежная дорога без лееров… Не все километры — одинаковой длины.
Колесо пропорото скальником. Ремонт «шнурком» на ветру — редкий кайф. Отходя потом в тепле, руки сильно болят. Боль — признак жизни.
Ручей Глухарь, где сидел актер Георгий Жженов, автор великого колымского рассказа «Саночки».
Горячий чай в Усть-Омчуге, в бараке 1944 года постройки. Какой же мелкой и потусторонней кажется отсюда городская, телевизионная повестка…
На склоне лежат — уже годы — две рухнувшие фуры. Достать их нереально. На обочине — помятый Terrano и голосующий мужик. Его легший набок джип уже поставили на колеса, но теперь нужно масло на доливку.
Кто бы написал роман «Трасса» о нынешней Колыме?
Север — имею в виду не компасный румб, а сплав территории с человеком — нельзя бросать. Вот урок России миру: полноценное, не вахтовое жизнеустройство в высоких широтах. Холодная ковка особых людей. Север закаляет, дезинфицирует, меняет оптику, помогает понять то, что никогда не откроется жителям так называемых комфортных территорий.
Именно Север и Сибирь сделали Россию самой собой.
Может, юг уже исчерпал себя и следующий извод сапиенса — это «человек северный»?
Мы привычно хотим в тепло, как ребенок всегда просит сладкого. Но надо понять, что мороз наш — не проклятие, а благословение. Что жизнь есть и за 60-й параллелью. А к холоду привыкаешь еще быстрее, чем к жаре.

* * *

Россия никогда не спит. Жизнь в ней устроена по корабельному распорядку: когда засыпают москвичи, на вахту заступают дальневосточники. Кто-то всегда бодрствует, мы ничего не проспим.
Пройти нашу страну — жизни не хватит. Объять ее можно только сердцем.
За Уралом районы измеряют в Португалиях и Франциях. «Приезжайте из России в Берлин, вас сейчас произведут в путешественники: а здесь изъездите пространство втрое больше Европы, и вы все-таки будете только проезжий», — записал Иван Гончаров, прорубаясь в 1854 году с охотоморского побережья в Якутию. Даже сегодня от этих мест до Москвы — добрых восемь-девять часов лета. И примерно столько же часовых поясов.
Какое роскошное слово: «путешествие», путь и шествие. Куда весомее легкомысленного «туризма». Это слово родилось тогда, когда странствие было Делом. Занятием осмысленным и даже героическим. Преследовавшим цели военные, колонизационные, культурные, научные…
Дорога — долгая, бесконечная, нередко опасная — важная составляющая нашей общенациональной матрицы. Это не просто перемещение «из точки А…» — это медитация, созерцание, откровение.
Дальняя северная дорога дает мне ощущение небессмысленности мироздания и собственной прочной встроенности во Вселенную. Настраивает меня, как музыкальный инструмент, гармонизирует, обновляет.
Здесь — мое. Разъем — родной. Нигде мне не стать своим, только в нашем мерзлом Отечестве. Иногда отсутствие выбора — и есть настоящая свобода.
…А когда закончатся путешествия сухопутные, морские и воздушные, когда, рассыпавшись на атомы, я стану плотью породившего меня пространства, начнется главное путешествие моего тела — геохимическое, планетарное и бесконечное.

Опубликовано в Юность №3, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Авченко Василий

Окончил журфак ДВГУ. Книги попадали в шорт-листы премий «Национальный бестселлер», «НОС», Бунинской премии; в лонг-лист российской национальной литературной премии «Большая книга». Произведения публиковались в журналах «Знамя», «Москва», «Двина», «Нижний Новгород», «Новый мир», «Дружба народов», в Тихоокеанском альманахе «Рубеж», альманахе «Енисей». Автор документального романа «Правый руль» (2009, Ad Marginem), беллетризованной энциклопедии-путеводителя «Глобус Владивостока» (Ad Marginem, 2012), фантастической киноповести «Владивосток-3000» (2011, «Астрель» –Terra Fantastica, в соавторстве с музыкантом Ильёй Лагутенко), книги «Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях» (2015, Редакция Елены Шубиной – АСТ), биографии «Фадеев» в серии «Жизнь замечательных людей» (2017, «Молодая гвардия»). Член Союза журналистов РФ, действительный член Общества изучения Амурского края Русского географического общества. Живёт во Владивостоке.

Регистрация
Сбросить пароль