ПОВЕСТЬ
А у здешней ночи узок ноготь,
Царскими монистами звенит.
Нижний город — золото и дёготь,
Верхний город — ветер и гранит.
Нижний скажет: полон я цветами,
Лицами, дворами и дождём.
Верхний город шевельнёт мостами,
Улыбнётся старческим лицом.
Нижний город: корабли литые
Уезжают к высохшим морям.
Верхний город: буковки витые
И питьё со смертью пополам.
Нижний город: маленькие горны
Песенки дудукают свои.
В Верхнем — чёрны, безнадежно чёрны
Оскорбленной памяти слои.
На косые стены вечер ляжет,
Воздух в старых башнях зазвучит…
«Ну и славно», — Нижний город скажет,
Только Верхний город промолчит.
Ничего за островом не видно:
Корабли да красные огни.
И смотреть полуночи завидно,
Как всю смерть торгуются они.
БАЛЛАДА
Мы ехали шагом, мы крались в степях,
Мы со смертью за смерть сражались в цепях,
Мы слышали дряхлой зозули стон
И чернозёмной цикады звон.
И пуля вошла комиссару в пах
И растаял в воздухе он.
Лиманские ветры-порожняки
Его прозрачной плоти куски
Разнесли по круглой женской стране
(Треугольной на взгляд извне)
А душу не выпили двойники,
Кочевники по луне.
Ей стыдно стоять у небесных врат,
Ей скучно спускаться в подземный град,
И как клюквенный сок, она пролилась
Туда, откуда она взялась
И где бы осталась, будь на карат
Тяжелее Божий алмаз.
Ей не будет покоя до той поры,
Когда запыхтят на майданах костры
И нас сквозь чёрный квадрат на холсте
Пригласят к заждавшейся высоте
И покажут придуманные миры,
Подведя к запретной черте.
Нас, как грязных детей, не примут в игру,
Но дадут полчаса побыть на пиру,
Угостят сладковатым чёрным мясцом
Змея, свившегося кольцом,
И на десять шагов подпустят к шатру
Мертвеца с горящим лицом.
А пока он с ветром поёт без слов
Над любым из дышащих узких рвов,
Куда земля от него ушла
И на дне их ищет тела
Исчезнувших спутников и врагов,
Но находит лишь зеркала.
ОККЕРВИЛЬСКОЕ ПРИВИДЕНИЕ
Человечек-тыква, сиречь человечек-буква,
Не скажу как стар, до нас ещё постарел.
Он приходит, когда под землёю идёт расстрел,
И от тамошней крови спелее взрастает клюква
В заповедных болотцах у знающих всё карел.
Он рассказывал сам: «Чухонским метеоритом
Я свалился сюда (мной выстрелила праща).
Век спустя нашли меня, вынули из плаща,
Отнесли в участок, велели считать убитым.
И тогда я воскрес, пророча и вереща».
Его знать не знают в домах из пастил бетонных.
То он ставит сети на раков в речке весной
(Он-то помнит, где зимовали они со мной),
То он чёрной крысой фыркнет в дальних промзонах,
То на стенах напишется охрою земляной.
А потом, в ноябре, обернётся крохотным лихом,
Под колёса шмыгнет, о борт ударится лбом,
Разобьётся, поднимется вверх эфирным столбом —
И опять воскресает где-нибудь в месте тихом
С тем же страхом в глазу — то сером, то голубом.
БУФЕТЧИЦА
Буфетчица складками жира покачивает,
Плюётся и вентиль с трудом поворачивает,
И льётся в стаканы сентябрьской страны
Из узкого Марса — багровая жижа,
И олово из расположенной ниже
Сейчас до отказа открытой Луны.
Не жжёт никого безобидное олово,
Но дразнит оно короля полуголого
В окне бронированной ванной дворца.
И хищно нездешнюю песню насвистывая,
Линялый блокнот на ходу перелистывая,
Идёт по мосту человек без лица.
Уже не успели портные и плотники
Дошить из эфира плащи да исподники
И выстроить плахи — они казнены.
Но может, страшнее брусничного морса,
Что льётся в стаканы из узкого Марса,
Прованское масло сентябрьской Луны.
* * *
Кто пишет стихи на незрелых рябинах,
На брошенных в реку грошах,
На рыбах, на их электрических спинах,
На длинных собачьих ушах,
На зеркале мыльном, на шарике пыльном?..
Их уже написали давно,
И мастером это в училище света
В условьях задачи дано.
Кто читает стихи на носах голубиных,
На пышных собачьих ушах,
На рыбьих губах и серебряных спинах,
На непарных бобровых усах?
Заштатный душонок, назначенный тенью
Сухой травяной бахромы,
Прочесть бы не против — да этому чтенью
Не учат в училище тьмы.
Кто писал, тот забыл, кто припомнит, не плачет,
Кто прочёл, тот, вестимо, осёл.
И иного, чем рыбы и реки, не значит
Тот голос и этот глагол.
ДЕВЯТЫЙ КАТАЛОГ
Этот острый городок у реки урчащей,
это горка с на неё надетой тихой чащей,
трамвайчик делает тарах, умельцы точат лёд —
а кто там узкой улочкой под гору идёт?
Кто-кто там идёт? А ну, кто идёт?
Да-да-да, это мы, это мы с тобой!
Эти грязно-белые человечьи ульи,
эти на снегу следы пёсьи или гульи,
а кто это в железной коробочке хромой
сюда зимой приехал как домой?
Кто-кто? Кто такой, кто здесь теперь живёт?
Да-да-да, это мы, это ты да я!
Эта яма в камени, и море в неё налито,
эта яма в небеси — горами она набита,
а кто здесь взял за моду идти ничком по дну
и в ясную погоду ловить сачком луну?
Кто у воды? Кто на горе? А, ну, кто там стоит?
Да-да-да, это мы, и там и тут — мы с тобой!
Этот луч, на конце — с длинною заточкой,
эта точка впереди — ну а что там за точкой?
Двести граммов музыки, кучевая вата —
это небо для кого не великовато?
Для кого оно как раз? По мерке оно для кого?
Это небо на двоих, а кто они? — ты да я.
Этот хлад машинный, этот жар протонный,
этот столп воздушный двадцатидвухтонный,
эта боль, что зайчиком прыгает по жилам —
для кого все эти ады, скажите мне, по силам?
Кто выдержит их? Кто одолеет их?
Нет, не я, нет, не ты, разве что мы с тобой.
Эта белая полость — зеро без предела,
где тело теряет голос, нет у голоса тела,
где атом рассыпается на вспышки просто так,
где фатум просыпается и достает пятак —
Сейчас он полетит. Никто не знает пока,
что выпадет — решка или орел, кто выйдет — ты или я.
* * *
Т.
жарит солнце жалит овод
растворившийся вчера
и присаживается на обод
на четверть полного ведра
и в растворе формалина
лежит надутая малина
как дитя
век спустя
шахты рощ питоны веток
стволов большие кадыки:
это в нощь идут из клеток
единороги и быки
круглая сегодня дата
убежал от нас тогда-то
в этот бор
Шор-а-Бор
нет не жалит и не жарит
только греет этот свет
и никого не провожает
этот свет в не этот свет
где чуть тоньше плодоножки
и отращивают рожки
овода
навсегда
всё прозрачней и прозрачней
плода несорванного сок
и под рекой позавчерашней
блестит нетронутый песок
звёзды прыгают за тучей
что-то зыблется над кручей
как дымы
это мы
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019