БЛАГОСЛОВЕННОЕ ВРЕМЯ
«Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»
Евангелие от Матфея (6:22-23)
В День пионерии школьники не учились. Мама утречком собирала для меня «тормозок»: варёные яйца, завернутый в чистую тряпицу шмат сала, жаренные ещё вечером домашние котлеты, хлеб, перышки зелёного лука. Полагалась в такой день и бутылка сладкого домашнего кваса. Сегодня все школы города выйдут на природу. Родители мои держали для меня корову, вырос я на молоке; кроме кабанчиков и кроликов в нашем хозяйстве водились два десятка кур-несушек. Наливала мама и бутылку молока – день долгий, и молоко не пропадёт …
Школа наша «шестая» в Канске трехэтажная, из красного кирпича. Далеко видится она над шиферными крышами низкорослых изб из бревен, бараков из бруса, среди улиц и проулков в частном секторе – это в районе Первого военного городка. Красавица наша школа! Школу мы любили. Казармы Первого военного городка – за высоким забором из бетонных плит, еще царского юнкерского училища постройки. В советское время здесь была «Школа прапорщиков», где готовили «стрелков-радистов». Мрачные, темные, из красного кирпича казармы и складские помещения. Большой военный городок. Жилые дома для офицерских семей, как и казармы – из красного кирпича, тоже со времен царя-батюшки стоят, мрачные, с узкими высокими окнами.
Рассмотреть из школьных окон военный городок весь не удаётся за рослыми тополями. Но в нашей школе учатся офицерские дети, в городок не проникнуть без пропуска, поэтому и сам городок, и наши одноклассники «оттуда» – для нас как бы «военная тайна». За военным городком вольная пойма до реки Кана. В этой пойме, вдоль речной протоки, на луговых сочных травах ох как хорошо валяться на горячем майском солнышке, кувыркаться и играть в лапту, бегать с мячом и громко визжать, что мы и делали. Школьники ждали День пионерии не меньше, чем день 7 Ноября, когда всей школой ходили на демонстрацию в центр города. В нашем детстве праздников мало было у наших родителей.
Днем и город-то выглядел полупустым, народ работал на многочисленных предприятиях с утра до ночи. И это напряжение трудового ритма чувствовалось в воздухе. Поэтому праздники и родителей и детей вдвойне радовали. Праздновали День Великой Октябрьской социалистической Революции, День Советской Армии и Военно-Морского флота. Любимыми были в школе Международный женский день 8 Марта и 1 Мая. Учиться мы любили, я восьмилетку прошел «ударником». Любили мы учителей, наших «вторых мам». Удивительное советское время – это начало шестидесятых и до конца восьмидесятых годов. Четверть двадцатого века… А в День пионерии мы простодушно радовались полой майской воде в речных протоках; ольхе и черемухе, шиповнику по берегам протоки, которые уже бурели в уремах и согре вишнёвым прутом, а смолистые, липкие, зеленеющие перышки из почек хмельно будоражили детскую кровь. Тайна жизни. Её новизна. Испуганно, по-птичьи колотилось сердечко детское от тайн и новизны познания жизни. От весенних – властных и терпких – запахов влажной земли. Ах как оно бьётся от первой детской любви к однокласснице Тане!..
Наша шестая школа каждую весну отмечала День Пионерии в луговой пойме – вдоль берега протоки. Соревнования проходили между классами: волейбол, лапта. Намаявшись на вольном воздухе, размещались мы, девчонки и мальчишки, локоть к локтю вокруг общего пионерского костра и пели голосисто: «Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих!”
Бывая с родителями на праздничных «маёвках» и подражая матерям, расстилали наши одноклассницы на травке скатерку, выкладывали мы на скатерку мамкины припасы и по-взрослому, не торопясь, лупили от скорлупы вареные яйца, ели степенно котлетки и сало, запивая молоком и квасом, а то и просто колодезной водой, принесенной из дома. Беззаботные дети социализма.
Все мы, советские школьники из рабочих семей, дети офицеров, и не ведали тогда, что взрослый мир жесток и несправедлив. Все мы были счастливые маленькие люди в своем неведении. Благословенное время!
КОЛЫМСКИЙ ВОР БАРЛЕЙ
В тот год геофизики Верхне-Индигирской экспедиции работали в Заполярье на речке Пантелеихе. Геофизический отряд базой расположился на берегу протоки. За протокой, на острове жили старик со старухой. У меня была карелофинская рыжая лайка Бим, с бурыми подпалинами, ушки топориком короткие, хвост закручен в тугую баранку. А у этого старика, который жил за протокой, были семь ездовых собак размером с годовалых медвежат – колымские ездовые лайки. Вокруг дома из черных бревен (из плавника) – открытое пространство. Собачьи будки одна от другой на расстоянии, цепь каждой собаки заканчивалась от ошейника кованым кольцом, которое надевалось на кол. Старик жил со старухой. Когда я приходил, собаки на цепи рвались расправиться с моей лайкой. В то время я ковал в кузне из клапанов С-80 якутские ножи. Деду понравился мой нож. Просит: «Подари». Я пришел с пузырём водки, что здесь редкость. Старик был вором в молодости. Много рассказывал, как воевали «суки» лагеря с «ворами» и как воры резали в лагерях «сук». Я не помышлял о писательстве тогда, но тайны прошлого завораживали. Вышел из печати роман Олега Куваева «Территория», роман о тех местах, где мы работали на Чукотке, о Певеке, который казался рядом. Тогда никто еще из читателей не слышал о Варламе Шаламове, о его «Колымских рассказах». Не было слуху и о некоем Солженицыне. Но передо мной был человек – реальный «вор в законе», который провел всю жизнь в лагерях. В 78-м ему было 78 лет. Сухой, крепкий, взгляд, подобный ножевому удару, из глубоких, узко поставленных глаз. Сидели, пили. Бим всегда лежал рядом, у моих ног в унтах. И дед начал меня «проверять на гнилость». Бима пнул ногой. Опьянел, решил я и собрался уходить. Было мне двадцать пять лет, выпитые двести пятьдесят под соленого чира с вареной олениной только бодрили. Его я понял и брякнул: хочешь проверить меня? Давай я заведу твоих ездовых собак в избу. Он аж подпрыгнул: лагерная потеха ему в радость. На Колыме я с 1972 года, жил на Магадане в Хасыне, работал с зэками, охотился на медведей. «Заведи», – согласился он. Одно у меня условие: после этого собак ты не тронешь! Дед согласился. Я взял за ошейник Бима, вывел его за ограду и шепнул на ухо: «Домой». Бим ушел через протоку на нашу геологическую базу. Я пошел к крайней огромной будке вожака ездовой упряжки. Огромный кобель, шерсть белая, скаталась – апрель пригревает. Скалит медвежью пасть, исходя от злобы слюной. Иду на кобеля. Он, пока я был недосягаем, пару раз рванулся с цепи на меня. Северные ездовые лайки умные. Для них человек всегда «сильный вожак». Кобель залез в будку и забился в угол. Я опустился на колено, заглянул в будку, увидел глаза собаки, они были осмысленными и даже не злыми. За цепь вытянул вожака, снял кольцо с кола, повел вожака к соседней будке. Все собаки покорно дали себя снять с цепных колов, и я повел эту ватагу из огромных семи собак в дом. Дед не выходил из дома, пока я был на улице. Он просто не поверил, что такое может в жизни случиться. Собаки легли виновато полукругом у его ног. Я сказал: «Завтра, трезвого, они меня разорвут в клочья за свою покорность и унижение». Но они умные, как и их хозяин, и сегодня никого не тронут. Старый вор был очень умен, недаром половину северной стены дома занимала полка с книгами. Он дал слово, что собак прощает. Я вывел собак, старик вышел следом. В той же последовательности, как и снимал с колов цепные кольца, я развел ездовых собак по их будкам.
А история окончилась скверно. Ближе к маю как-то выпивали с дедом-вором, и он приревновал меня к своей старухе, кинулся на меня с ножом, который я ему подарил. Увернулся я от удара вора старого, вывернул ему руку, отобрал нож. На столе лежали ножны из камуса, сшитые моими руками. Забрал их вместе с ножом, а вору сказал в глаза: больше ворам не верю и ножей не дарю. С того дня я ни разу больше не был в том колымском бараке на острове за протокой Панте- леихой, где жил старый колымский вор дед Варлей.
Опубликовано в Новая Немига литературная №2, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!