Валерий Румянцев. РАССКАЗЫ В ЖУРНАЛЕ “БИЙСКИЙ ВЕСТНИК” №2, 2020

ДОРОГА НА ФРОНТ

До прибытия на фронт все сначала проходят ведущую туда дорогу. И эта дорога осталась в моей памяти на всю жизнь – такое не забывается. Было это в декабре сорок второго. Эшелон, в котором ехал наш полк, немецкая авиация разбомбила, а до линии фронта было ещё километров сто. И нам предстояло пройти пешком за ночь километров пятьдесят, чтобы к утру занять позиции и встретить огнём рвущиеся к Сталинграду на помощь окружённому Паулюсу немецкие танки. Полк выстроился в колонну и неслаженно зашагал вперёд.
Уже начало темнеть, мороз давал о себе знать, но, к счастью, ветра не было. Шли мы часа четыре – чувствую, что начал уставать.
Прошли ещё немного. Луна светит, вокруг снег – будто и нет никакой войны. Вдруг вижу: на обочине солдат лежит.
– Что с ним? – спрашиваю у старшины.
– Этот готов, – отвечает. – Выбился из сил, сел и замёрз.
«Не может быть», – думаю.
Подхожу к нему, смотрю и впрямь: мёртвый.
Шагаем дальше. Ноги стали свинцовыми, сил нет, а мороз ну прямо звереет. Вижу, один из нашего взвода отошёл на обочину и сел, чтобы уже никогда не встать.
Хотел я кинуться к нему, но понимаю, если выйду из строя, вернуться назад сил уже не хватит.
Наступило такое состояние, что происходящее вокруг воспринимаешь как в полубреду. Вот когда выпить бы сто грамм!
Идём дальше, замёрзших на краю дороги становится всё больше и больше. И никто не предпринимал никаких мер, чтобы спасти этих людей. Все выполняли приказ: к рассвету прибыть на позиции и остановить немецкие танки во что бы то ни стало.
Прошли ещё два часа, двигались всё медленнее. Чувствую, что идти больше не могу. Вот она, последняя точка, когда человек уже не способен соображать, когда страдания настолько велики, что ради избавления от них человек готов на смерть. Попробовал я выйти из строя, а ребята мне: «Подожди, Куликов, мы тебя поддержим…»
Как же, думаю, они поддержат, если сами еле на ногах стоят? Вышел я на обочину и сел на снег.
Сразу почувствовал, что замерзаю.
«Всё, конец!» – мелькнуло в сознании. Хотелось только одного – побыстрее умереть.
Лёг на спину. Полк ушёл вперёд. Вокруг – никого. Ночь. Мороз. Тишина. Смотрю на звёзды.
Почему-то с детства я любил подолгу разглядывать их и даже мечтал стать астрономом. Смотрю на Большую Медведицу, вспомнил малую родину, мать, отца. И вдруг чую, доносится до меня запах кухни. И так мне сразу захотелось пожрать, что это пересилило желание умереть. Появилась не жажда жизни, а жажда утолить именно голод. А при себе-то никакой еды нет: ещё вечером каждый из нас свой паёк доел. Попробовал сесть – получилось. Стал вставать, опираясь на автомат, встал – не падаю. И поплёлся я, шатаясь, на дух съестного, мечтая об одном: как бы утолить голод. Шёл и шёл – и неизвестно откуда брались силы.
Прошёл, наверно, с полчаса; запах кухни всё сильнее. И вот вижу – полевая кухня, а рядом человек в шинели суетится. И тут мне подумалось: «А вдруг это немцы?
Фронт-то совсем рядом».
Снял с плеча автомат, вогнал патрон в патронник и подкрадываюсь ближе. Если, думаю, это немец, пристрелю его и всё равно поем. Держу автомат наготове и приближаюсь. Кашевар наконец увидел меня и направленный на него ствол да как заорёт:
–…твою мать! Какого… народ пугаешь?
«Ну, – думаю, – слава богу, свои».
– Браток, – говорю, – умираю.
– Что такое? Ранен?
– Нет, выбился из сил. Дай чего-нибудь поесть.
– Не могу. Потерпи полчаса.
Вот доварю, потом каши дам.
– Не могу ждать: за дезертира посчитают.
– Ну что я тебе сейчас дам?
Вдруг вижу, лежат недалеко на снегу пустые банки, из которых он только что выложил в котёл тушёнку. Взял я у него котелок кипятку и давай ополаскивать эти банки. Потом из них всё назад слил. Получился мясной тёплый бульон. Выпил я половину котелка, чувствую – силы появились. Эх, если бы ты знал, какой изумительный вкус был у того бульона! Я до сих пор помню этот вкус.
Поблагодарил я кашевара и двинулся догонять своих. Пройду немного, остановлюсь и аккуратно, чтобы не разлить ни капли, отхлёбываю по глотку этот бульон.
Допил я его, и тут отчётливо мне в голову ударила мысль: «Если не догоню своих до позиций, отлучку расценят как дезертирство». А за дезертирство на фронте был разговор короткий – расстрел на месте. Особисты тогда не дремали. А впрочем, в той обстановке иначе и нельзя было. Вышел я на дорогу и ускорил шаг. Вижу, замёрзшие солдаты по обочинам дороги всё чаще стали попадаться.
Часа через три догнал своих и примкнул к строю. Никто на меня и внимания не обратил. Ребята были на пределе; шли молча, и каждый шаг для них был каторжно трудным.
Стало рассветать. Слышу, рядом со мной один боец другому говорит:
– Вот и Куликов, наверняка, уже замёрз.
Тот промолчал – видать, силы берёг. А я сам себе думаю: «Как бы не доложили о моём отсутствии особисту…» И неестественно громко кричу:
– Нет, я здесь!
А часа через три мы уже палили по немецким танкам из своих «сорокопяток». Немцев мы, правда, так и не остановили, но потрепали их основательно.
Из нашей батареи после этого боя в живых осталось лишь двое…
Эту историю рассказал мне старик, с которым я познакомился случайно. Где и при каких обстоятельствах мы встретились, не имеет никакого значения.
Кто был конкретно этот человек – тоже неважно. Важно лишь, что имя ему – Русский Солдат.

КОМА

Они не оставляют меня ни на минуту. Кажется, это длится уже вечность. Время дергается, кружит, петляет и, в то же время, стоит на месте. Эти лица вокруг, плачущие, деловые или суровые сменяют друг друга как на карусели. Карусель мыслей похожа на шум моря, белый шум моря…
И сквозь мысленный шум яркими блестками калейдоскопа беспорядочная череда картин иной жизни. Может, прошлой? Трудно сказать. А если прошлой, то моей ли? Не знаю…
Запах перемен. Ветер гонит волны по ковыльной степи. Волны доходят до меня, щекочут колени и убегают к горизонту. Солнечный шар в чистой бездонной синеве. Большой и добрый мир…
Пронзительный свист, и осколки солнца падают в поднимающуюся темноту. Звезды. Мириады звезд и знакомые созвездия. Звезды на погонах. Звезда в стакане. Колкая прохлада на губах. Кремлевские звезды и крики ворон, мечущихся над прожекторами. Свет. Яркий свет, в котором растворяется все вокруг…
Дедушка держит меня за руку и сдерживает шаг, чтобы я не отставал. Я бегу по кромке песчаной косы, и брызги летят из-под ног.
Впереди то и дело взлетают белые чайки. Они пролетают мимо меня и с криками носятся над Волгой.
Воздух пахнет речной свежестью и цветущей травой. Я бегу все быстрее и быстрее…
Я бегу изо всех сил, но шум моторов все ближе. Мост через заросшую камышом речку, знакомый забор, калитка, испуганное лицо мамы, бросившейся навстречу. А вокруг крики, выстрелы, чужие грубые голоса… Я смотрю в окно на проносящиеся по улице мотоциклы и вижу в оконном стекле свое отражение. Но это лицо дедушки.
Оно дрожит и затягивается подступающим сумраком. Я проваливаюсь в него и лечу сквозь сгустки тьмы…
Последние  куски  облаков проносятся мимо иллюминаторов, самолет резко снижается, и мы приземляемся на Ханкале.
Аэродромная суета, краткие ЦУ начштаба, глоток разведенного спирта, рев моторов, отправление колонны…
Обезображенные деревья вдоль трассы, пустынные улицы встречных сел, обгоревшие дома за массивными металлическими воротами. Поворот на Ачхой-Мартан.
Остановка у блок-поста. Вслед за Брагиным выхожу размять затекшие ноги.
Павел Брагин. В училище мы друг друга недолюбливали. А встретившись  здесь,  обрадовались. Среди тревожащей неизвестности знакомое лицо…
Череда лиц, сменяющих друг друга как колода карт. Каждое лицо – судьба. И все они связаны пульсирующими нитями, сплетающимися в вертикаль власти. Вертикаль шатается, и нити рвутся, разлетаются в разные стороны, но появляются новые, и эта карусель длится нескончаемо…
Я просыпаюсь от тихого стука в окно. Лежу в темноте с открытыми глазами и слышу, как мама открывает дверь, слышу ее неразборчивый шепот, шаги в прихожей. Звуки знакомого голоса. Я бросаюсь к отцу и прижимаюсь к его мокрой шинели.
Мама суетится, собирая на стол.
Отец не один. С ним еще двое солдат. Пожилой, кавказского типа, с черными взъерошенными усами и совсем молодой, тонкий, как девчонка. Они жадно набрасываются на вареную картошку.
В мерцающем свете керосиновой лампы я вижу добрую и счастливую улыбку отца…
Гулкие удары в дверь, и стук отлетевшего засова. Топот сапог и автоматная очередь. Залитое кровью лицо молодого солдата, выпавшая из его пальцев картошка в мундире. Застывший взгляд черноусого кавказца, уснувшего прямо за столом. Отец ранен и пытается подняться с пола.
Мама бросается к нему, но падает в угол от удара прикладом.
Мой крик оглушает меня самого и путает все мысли. Рука в черной блестящей перчатке хватает меня за волосы и рывком ставит на ноги.
– У, партизанское отродье, – шипит офицер, дыша мне в лицо перегаром, – вырастешь, тоже бандитом будешь, как твой отец?
– Он не бандит! – кричу я, вырываясь.
Немец бьет рукоятью пистолета по моей голове, и мир вокруг гаснет…
Это ощущение полета в полной темноте сначала пугает, потом к нему привыкаешь и уже перестаешь обращать внимание на то, что летишь в Никуда. Тем более что полная темнота незаметно перестает быть полной.
Частицы тьмы оказываются лишь промежутками между кусками жизни. Или жизней? А может, это разные стороны чего-то одного, чему еще нет названия? Я всегда испытывал склонность к философии. Но сделать это профессией даже в голову никогда не приходило. Это казалось таким же нелепым, как сделать профессией способность дышать. Выбор профессии у меня произошел както сам собой. Любимый фильм детства, и эта чеканная фраза:
«Есть такая профессия – Родину защищать». Родина… Что от нее осталось? Из темноты выплывает лицо майора-пограничника. Когда это было? Впрочем, неважно.
Был поезд, был стук колес, было полутемное купе и звуки гитары.
И вновь эти звуки возникают в полумраке, и я слышу хрипловатый голос:

Дождь по палубе бьет, с криком носятся птицы.
Волны лезут на борт и скользят по броне.
Разве думали мы, охраняя границу,
Что враги изнутри угрожают стране?
Может, проще зажить, все в прошедшем ругая,
И проворно вложить веру новую в грудь?
Но один только раз в жизни мы присягаем
И один только раз выбираем свой путь…

Зачистка. Это понятие пришло в Россию из американских боевиков. Когда стали учиться демократии у Соединенных Штатов, когда поливать себя грязью стало признаком хорошего тона, подражание Западу затопило всю страну. Выплыли немногие. А утонувшие продолжают жить. Или думать, что живут. Или думать, что думают. Государственная Дума.
Красивая ложь может скрыть многое, но ненадолго. Красочная импортная упаковка вызывает восхищение только до тех пор, пока не вскроешь ее и не обнаружишь внутри ничтожное содержимое.
Форма и содержание. Старый философский вопрос. Философия.
Это то, что хранит нас от ошибок, потому что если заниматься ею, то на ошибки времени уже не останется. Когда-то я мечтал сесть в кресло, обложить все вокруг липкой бумагой, чтобы никто не смог ко мне подобраться, и спокойно предаться размышлениям. Но покоя нет, покой нам только снится. Мы в постоянной суете откладываем жизнь на «потом».
«Потом» никогда не наступает.
Суета нескончаема. Я лечу сквозь темный тоннель, но в прозрачные участки стен вижу себя, лежащего в белой комнате, и вереницу людей, сменяющих друг друга у моей постели…
– Откуда у тебя этот шрам, – спрашиваю я дедушку, показывая на рубец, пересекающий лоб.
– Это память о войне, – тихо говорит он.
– Расскажи, – прошу я.
– Как-нибудь потом, в другой раз.
Но другой раз так и не наступил.
Я плыву по течению невидимой черной реки. Так тихо и спокойно на душе. Я плыву по течению, только тишина теперь наполнена ожиданием чего-то ужасного. Что-то назревает вокруг. И вот уже вместо черной реки голубое небо. И я уже не плыву, а трясусь на «уазике» вслед за пылящим БТР. И безмятежные облака все продолжают свое вечное странствие.
Но ощущение тревоги разлито в воздухе. И я физически чувствую, как время отсчитывает последние секунды. Пять… Четыре… Три… Два… Один… Ноль…
Сердце сжимается в комок. Но ничего не происходит. И сразу тревога исчезает, растворяется в красоте окружающей природы.
А в голубом небе все те же белоснежные облака на фоне чернеющих гор.
Черный столб, взметнувшийся в небо, словно падение в грязь лицом. Горящий бронетранспортер, сбившаяся в кучу колонна.
Ураганный огонь по зеленке, где, скорее всего, уже никого нет. Искалеченные тела убитых и раненых и ощущение беспомощной злости. Злости на невидимого противника, на бездарных политиков, втянувших нас в эту мясорубку, на самих себя, вынужденных играть по навязанным сверху правилам…
Сверху видно все. Я вижу блеск медицинских аппаратов у своей постели; я чувствую, о чем думает медсестра, дежурящая в палате; я читаю мысли врачей, каждое утро заходящих в ожидании хоть каких-нибудь изменений. Все это проходит мимо сознания, как голос диктора, когда ты сидишь у работающего телевизора, но занят каким-то своим делом. А я сейчас занят. Я в автономном плавании. Я плыву, но курс постоянно меняется.
Иногда я пытаюсь понять, почему. Иногда мне становится все безразлично…
Мы блокировали село со всех сторон. Наша группа подходит к дому, где, по агентурным данным, в эту ночь будет связник Басаева. Вообще-то, мы должны были взять с собой представителя местной власти. Но не хотим рисковать. Местные доверия не вызывают. Ждем. В доме тихо.
Мы осторожно просачиваемся во двор. Окружаем добротный кирпичный дом. Хорошо, что нет собаки. Я подаю знак, и двое солдат стучат в дверь. В доме вспыхивает свет, слышится шум, детский плач. Наконец дверь приоткрывается, и, уложив на землю показавшегося мужчину, солдаты заученным до автоматизма прыжком врываются в дом. Нервы на пределе, окна под прицелом. Через некоторое время мы слышим:
– Чисто!
Поднимаем хозяина, заводим внутрь дома и входим сами. В комнатах ничего подозрительного на первый взгляд нет. Молодая чеченка прижимает к себе двух маленьких детей. Мальчик постарше, стоя у стены, исподлобья сверкает черными глазами.
Проверяем документы у хозяина. Все в порядке. Для проформы спрашиваю, не было ли в доме кого-нибудь из посторонних, и получаю отрицательный ответ. Впрочем, на иной ответ я не рассчитываю. Извиняюсь, коротко объясняю ситуацию и направляюсь к дверям. Хозяин облегченно переводит дыхание и выходит проводить. В это время на улице слышатся выстрелы.
Ночная тишина взрывается криками, разрывами гранат, шумом моторов. Мы бросаемся к воротам. Во двор вбегает Брагин с тремя бойцами.
– Ушел, гад! – сообщает он, – Двоих парней у меня положил.
Брагин подбегает к чеченцу, с размаху бьет его по лицу.
– Кто у тебя был? – кричит Павел. – Отвечай! Пристрелю как собаку!
– Хлебом клянусь, никого у нас не было, – шепчет хозяин.
– Врешь. Все вы заодно. Ну ничего, не таких раскалывали.
– Тащи его в дом, – приказывает Брагин сержанту, – и обыскать все вокруг.
– Постой, Павел, – вмешиваюсь я, – мы уже проверяли. Здесь чисто.
– Ты не врубаешься, – отмахивается он, – мы упустили связника, потеряли двоих бойцов. Как думаешь докладывать? Нет, нужно чтото найти, и я найду.
Я снова захожу в дом. Там уже все перевернуто. В поисках тайников солдаты сдвигают мебель.
В соседней комнате с грохотом падает шкаф. К Брагину подбегает один из его солдат, с победным видом показывая автоматный патрон.
– Ну вот, – произносит Павел довольно. – Что, бандитская морда, не успел все концы спрятать? В машину его!
Хозяина выводят на улицу.
Женщина бросается за ним, но Брагин хватает ее за волосы и бросает на стул.
– Сейчас напишешь о том, кого вы прятали, или твой муж попытается бежать…
Плачущая хозяйка порывается встать, однако рука Брагина пригибает ее к столу.
Старший мальчик бросается на Павла, и тот вскрикивает, отдергивая укушенную руку. Отбросив мальчишку к окну, Брагин наводит на него пистолет и шепчет:
– Ах ты, змееныш… Всех вас под корень…
Я выхватываю у Павла пистолет и, сжав его плечо, кричу:
– Отставить, майор! Уходим!
Несколько секунд Брагин сжигает меня яростным взглядом, затем вырывается и выбегает из комнаты, бросив на прощанье:
– Чистоплюй!..
Я не помню, когда появилась эта музыка. Знаю только, что раньше ее не было. А сейчас она заполняет собой весь мир. Она пронизывает меня, она бросает меня с ноты на ноту, и я сам являюсь ее частью. Музыка Мишеля Леграна. Ее пульсирующий ритм словно управляет черным вихрем, захватившим меня. И вдруг – тишина. А впереди, там, куда медленно и торжественно влечет меня упругая трепещущая чернота, – переливающийся всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, искрящийся сноп излучающего безграничную любовь света. И пока я тщетно пытаюсь собраться с мыслями, меня, словно пушинку в водовороте, разворачивает и несет обратно. Но хочу ли я возвращаться?..
Возвращение домой. Последние часы в Грозном. Я бывал здесь до войны и потому, хотя и с большим трудом, способен ориентироваться в усеянном руинами городе. Но я не смотрю по сторонам. Я полностью полагаюсь на водителя и погружаюсь в мысли о доме. За пару кварталов до Минутки мы попадаем в пробку. Я выхожу из машины.
Впереди догорает перевернутый «Мерседес». Рядом танк и кучка распаленных солдат, что-то доказывающих патрульным. Очередное ЧП. Как мне все это надоело! Ну, ничего. Скоро буду дома и постараюсь все забыть. Я повторяю это снова и снова, хотя прекрасно понимаю, что забыть не удастся. Ничего не удастся забыть.
Свежий весенний ветер. Ветер странствий, ветер перемен. Он всегда волновал сердце.
И сейчас он мягко толкает меня в лицо, зарождая надежду на лучшее. Я полной грудью вдыхаю воздух и щурюсь от яркого солнца. И не замечаю мимолетный солнечный блеск на крыше полуразрушенного здания в стороне от дороги. Я не слышу выстрела, не слышу испуганного крика водителя. Я успеваю заметить только его искаженное лицо, и небо обрушивается на меня всей своей синевой. И начинается бесконечная карусель из чудовищной мешанины фантастических и реальных видений. И черноглазый мальчик на крыше, сжимающий в руке снайперскую винтовку, – это лишь одна из бесчисленных картинок калейдоскопа…
Свет в конце черного тоннеля – словно приглашение домой.
Как лампа на окне в темную беззвездную ночь. Этот свет притягивает все сильнее. И хотя темное облако, захватившее меня, по-прежнему, мечется по тоннелю, словно маятник, я ощущаю, как одна за другой рвутся невидимые нити, связывающие меня со мной, лежащим в белой палате. Я равнодушно слежу за суетой врачей, уже потерявших всякую надежду.
Я бесконечно устал в этом бесконечном круговороте. Раз за разом меня подносит все ближе и ближе к белому манящему свету. Порой мне кажется, что я вижу за сияющим входом мелькающие лица родных. И тогда необъяснимое чувство возвращения домой возрастает многократно…
Новые врачи. Новые методы. В палату поставили телевизор. Мне ежедневно включают новости. И это окончательно обрывает последние тонкие связи с прежней жизнью. Я, наконец, свободен. Я свободен и лечу домой. Ласковый пульсирующий свет все ярче.
И вот, когда я уже готов погрузиться в теплое притягивающее сияние, там, в густой темноте, из которой я только что вырвался, вспыхивает белое облако. И сквозь отступившую тьму вдали проступают бесконечно дорогие лица. Лица жены и дочери. И время взрывается. В одно мгновение все становится на свои места. Я разворачиваюсь и, собрав остатки своей воли, устремляюсь назад. К тем, кого я не могу бросить в этом жестоком мире.

Опубликовано в Бийский вестник №2, 2020

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Румянцев Валерий

Зорькин Борис Иванович (литературный псевдоним Валерий Румянцев) родился в 1951 году в Оренбургской области в семье судьи. Среднюю школу окончил с золотой медалью. Учился в Куйбышевском авиационном институте, на юридическом факультете Северо-Осетинского госуниверситета. Окончив филологический факультет Воронежского государственного педагогического института, три года работал учителем, завучем в одной из школ Чечено-Ингушской АССР. После окончания Высших курсов КГБ СССР на протяжении тридцати лет служил в органах госбезопасности. Из органов ФСБ РФ уволился в звании полковника. Женат, имеет двоих детей и четверых внуков. Проживает в г. Сочи. Лирические и юмористические стихи, басни, эпиграммы, литературные пародии, лаконизмы; реалистические, сатирические и фантастические рассказы Валерия Румянцева печатались в 150 изданиях РФ и за рубежом (в том числе в 47 литературных журналах).

Регистрация
Сбросить пароль