Валерий Отяковский. УКОЛ БЛОКУ

Константин Олимпов. Ты. СПб.: ТЭСЛИТ; Шелкопряд, 2019. 144 с.

В последнее время явление эгофутуризма в русской поэзии привлекает все больше внимания — в десятом выпуске «Просодии» мне уже приходилось писать о новом собрании стихов Василиска Гнедова, а теперь отдельного издания дождался и Константин Олимпов, один из создателей движения. В 1910-е годы он был ярким персонажем столичной богемы, расхаживая по разнообразным литературным мероприятиям с кошкой из папье-маше и вечным скандалом наготове. Особой славы ему снискать не удалось, но всё-таки современникам он запомнился. Правда, уже в следующее десятилетие, несмотря на попытки создавать какие-то литературные группировки, оказался в тени настолько, что молодая Лидия Гинзбург пишет, как её соратник «раскопал» Олимпова в 1927 году[1]. Конечно, маргинализация автора не значит, что он перестал сочинять — в середине двадцатых поэт записал в три тетради 331 нумерованное стихотворение, они наконец-то опубликованы новым издательством «ТЭСЛИТ».
Определить жанровую природу «Ты» непросто — хотя каждый текст стоит особняком, их собрание можно прочитать как своеобразную поэму. Един лирический герой, един адресат, един сюжет. В дискретной поэме есть даже строфическая доминанта — за несколькими исключениями, Олимпов пишет восьмистишиями, каждое из которых начинается с заглавного слова:

Ты ходишь к другому и жмёшься,
Как рюмка к бутылке вина,
А ночью вином захлебнёшься
И стонешь от страсти пьяна.
Не вспомнишь, что мне изменяешь.
И будешь собою права, —
Теперь ты его провожаешь
Коровой, где деньги — трава (с. 50).

В приведенном тексте явлен весь конфликт книги: на протяжении трёхсот восьмистиший лирический герой обвиняет любимую женщину в том, что та его покинула. Поэт беден, но его ждет вечная слава, женщина алчна и похотлива. К тому же она от него беременна, и он умоляет сохранить ребёнка. Написано это все невыносимым языком, изобилующим штампами, косноязычием, неловкостью словоупотреблений и попросту грамматическими ошибками. Как и в случае Гнедова, это наив, создаваемый поэтом, который имеет ясное представление о категориях стиховой виртуозности.
Александр Кобринский в своём анализе сборника показал разнообразие его формальной организации: «Среди размеров — четырёх‑ и пятистопный ямб, четырёх‑ и пятистопный хорей (а в одном случае — даже восьмистопный!), трёхстопные амфибрахий и анапест, довольно широко используются ритмические перебивы, причём все это разнообразие довольно строго структурированно и представляет собой сознательно выстроенную систему. Строфическое и ритмическое разнообразие сборника является, по сути, скрытым автокомментарием Олимпова к сознательно формируемому примитивизму сознания авторского “я”, от имени которого в книге ведётся лирическое повествование»[2]. Разница между нарратором и автором очевидна, хотя оценить биографическую основу этих стихов мы не в силах — «Ты» посвящён бывшей жене поэта Марии Фофановой, о жизни которой толком ничего не известно.
Обращение Олимпова к стилизации явно в духе эпохи – примерно в то же время в подобной манере начинают работать Зощенко и Олейников. Их эксперименты с корчами безъязыкой улицы пародийны сразу в двух направлениях — они издевались как над усреднённым языком толпы, так и над косной литературной формой. В процитированной статье Кобринский пишет о том, что Олимпов ориентируется на эстетику жестокого романса, но не менее очевидна и ирония над тем, кто канонизировал эту эстетику:

Ты там, где гремят рестораны,
Где пьянство до поздних часов.
Во мне размножаются раны,
Скорбей расшивается шов.
А ревность забыла о спячке
Под стук монотонных часов, –
Ты там принимаешь подачки
За свой раскрасневшийся шов (с. 51).

Блок появляется в этих стихах не единожды, приметы его «Незнакомки» встречаются во многих текстах, смешиваясь с хрестоматийным «Но час настал, и ты ушла из дому. / Я бросил в ночь заветное кольцо. / Ты отдала свою судьбу другому, / И я забыл прекрасное лицо». Вряд ли в последней строке Олимпов ставил перед собой цель принизить недавно умершего классика — речь идёт о карикатуре на всё его поколение, на мировоззрение этого круга. Маска, которую примеряет поэт — это маска графомана, который поверил в мистическую природу своего чувства и пытается искупить качество своих стихов их количеством. Деконструктивный пафос этих стихов направлен не столько на обыденное сознание (его тогда модно было называть мещанским), но, скорее, на символизм, поставивший в центр своего мировоззрения культ внеземной мистической любви.
Эротическая утопия Серебряного века в итоге утонула в море грязи, порождённой бесконечными любовными треугольниками и невнятными сексуальными экспериментами — оказалось, что религиозная философия неспособна обуздать банальные семейные чувства. У сложных, очень сложных людей русского модерна не получилось придумать ничего, кроме мелких интрижек, и над этим издевались авангардисты, не стеснявшиеся быть похабными в своем отрицании интеллектуальных иерархий. Особенно это характерно для тех, кто пережил страшную эпоху войн и революций, непредставимую для символистского мировоззрения. Недаром в пятидесятые Павел Зальцман будет язвить: «Как мило быть Блоком — / Писать о разном далёком, / Предпочитая сосискам / То, что не может быть склизким»[3]. Вторичность и пошлость, которых символисты боялись как огня, берутся на вооружение Олимповым, чтобы показать в кривом зеркале, куда может привести софийное описание плотских чувств:

Ты, прочитав мои слова,
Со смехом отдалась другому.
От скорби стынет голова
И стонет сердце по больному,
Я в муках ревности горю.
И огорчаяся позором,
Я не хочу дождать зарю,
Хочу погаснуть метеором (с. 24).

При этом стоит отметить, что издатели вместо серьёзной рефлексии интереснейшего материала ограничились созданием новых масок — аннотация предлагает читать стихи «нежного, возможно немного наивного лирика, настолько проникновенного, что иногда, при чтении этих стихов, становится неловко, будто читаешь интимный дневник, не предназначенный для чужих глаз» (с. 4). Возможно, доказать искренность позиции поэта могло бы предисловие, но его в книге попросту нет — хотя авангардоведческие штудии сегодня невероятно популярны, книга не несёт особого приращения смыслов, поскольку рукопись уже была введена в оборот статьёй Кобринского. Стильный дизайн и качество полиграфии не могут не радовать, но для полноценного «возвращения Олимпова» необходимо и концептуальное осмысление. В интервью издатели говорят о планах по изданию других архивных сокровищ[4] — надеюсь, что они более ответственно подойдут к этому вопросу.

Опубликовано в Prosōdia №12, 2020