Стрелки показывали без четверти двенадцать. Но Пашка в обман не вдавался, он знал – настенные часы уже давненько не ходят. Случилась эта неприятность после того, как из них исчезли батарейки. А без батареек часы стали только с виду похожи на часы.
В свои неполные семь лет Пашка сплошь и рядом проявлял себя мальчишкой сообразительным. Он догадался включить телевизор, по которому можно было как-то сориентироваться во времени.
Мама ушла – лишь только рассвело, и с нею, конечно, увязался дядя Серёжа, прозванный их соседями – Приблуда, а мамой именуемый – Серёня.
Сам же дядя Серёжа называл себя маминым мужем, а от Пашки требовал величать его папой.
Но Пашка знал, что его настоящий, хороший папа – погиб.
– Мам, ты надолго? – крикнул Пашка в спину уходящей матери, выскочив вслед за ней босиком в сени.
– Нет, сына, до соседей и обратно. С праздничком поздравимся… Всего ничего, – ответила мама.
– Как только, так сразу… – пробурчал Серёня и матерно ругнулся, шарахаясь от рыкнувшего Тарзана, сидевшего на цепи и, несмотря на задабривания косточками, так и не принявшего Серёню за своего (как, впрочем, и других женихов матери).
– Ма-а-м, – протянул Пашка, перебирая босыми ногами на студёном полу, – вы же вчера ходили весь день и пришли поздно…
– Я тебе из гостей чего-нибудь принесу…
Жди! – подытожила мама.
Пашка подождал немного. Поскучал… Подождал ещё и принялся за дело. Раз праздник, значит, в доме нужно сделать красиво. Тем более что не просто праздник, а самый настоящий Новый год!
Для начала он принёс из сараюшки припасённые еловые ветки, выпрошенные у соседки тёти Зины Баранько. Тётя Зина с мужем дядей Костей третьего дня ставили в крестовину новогоднюю ёлочку и несколько нижних веток спилили. А Пашка оказался рядышком – катался на лыжах по огороду. Ему нравилось на стареньких лыжах, унаследованных им от старшей сестры, совершать небольшие круги возле колодца. Он заприметил, какое добро пропадает и, подкрепив просьбу волшебным словом «пожалуйста», три веточки у тёти Зины получил.
Заглянув в тумбочку под телевизором, Пашка обнаружил знакомую ему небольшую картонную коробку, а в ней среди многочисленных цветных осколков немного целых ёлочных игрушек и путанку серебряной мишуры. Пашка воткнул в литровую банку ветки, пустившие в комнате смолистый аромат, нацепил на них игрушки и обмотал мишурой.
Потом Пашка почитал немного… Вышел во двор, почистил снежок у крыльца и дорожку. Поиграл с Тарзаном… Зашёл в дом… Опять почитал, попил чай со смородиновым вареньем (больше ничего не обнаружил съестного), ещё почитал…
Короткий зимний день заканчивался. На улице постепенно темнело, и серые сумерки забирались в дом. Тусклые лампочки не очень-то радовали светом и даже, наоборот, поселили в доме тени от шкафа, стола и стульев. Пашка заскучал. Мама всё никак не возвращалась.
Почудились осторожные шаги на чердаке и шорохи где-то за плинтусом. Шальной порыв ветра хлопнул сорвавшейся с крючка ставней. По полу потянуло холодком. Пашка быстренько подтянул ноги под себя. Ему вдруг показалось, что из-под дивана вот-вот высунется неведомая рука, схватит его за щиколотку и потянет в подполье.
Что-то загудело в трубе, прокатилось сверху донизу и, метнувшись обратно, вылетело на улицу. Загремел цепью Тарзан, завыл и тут же смолк.
Пашка накрылся одеялом с головой, от страха и от холода – дом с утра был ещё не топлен.
Пригревшись, он и не заметил, как задремал, а когда проснулся, включил телевизор, чтобы понять, который час. Попал Пашка в середину старого кино про развесёлых людей, встречающих Новый год, который они называли посвоему – Рождеством. Парни и девушки, нарядно одетые, собирались в компании и ходили по улицам, от дома к дому, колядовали. И дворы, и пути, и крыши каждой хатки толстым слоем покрывало ватное одеяло голубоватого от сумерек снега. Тёплый свет из окошек, жёлтыми масляными пятнами оттеняющий белизну стен мазанок, издали приветствовал и зазывал колядующих. Парень, шагающий первым, тащил большую звезду на шесте, другие гуляки расправляли здоровущие мешки и, заходя под окна соседей, громко пели, а те давали им всякую вкусную снедь и угощали питьём. В мешки так и сыпались караваи, баранки, сладости и даже жареные гуси целиком.
«Хорошие в кино соседи, – оценил Пашка увиденную по телевизору историю. – А вот Баранько… хоть сколько пой у них под окном – ничего не дадут да ещё погонят. Ветки еловые отдали, потому что всё равно выбрасывать».
Ну, конечно, не все соседи были такие, отзывчивые водились тоже. И у кого-то из них сейчас гостила мама Пашки, и Серёня с ней.
* * *
Лидия Андреевна, Пашкина мама, находилась через три дома, в избушке Подкользиных.
Лидия Андреевна – это по паспорту. Но «Андреевну» к её имени никто не добавлял. Лидка, Лидуха – и всё.
Гуляли у Подкользиных не первый день. Хозяева славились гостеприимностью, если кто со своей бутылочкой заглядывал да со своей закусью. И потом, разгулявшись, не могли остановиться неделю, а то и подольше, меняя изо дня в день путём естественного отбора состав выпивох, но сохраняя в активе основной, не успевающий трезветь костяк.
Лидуха очнулась на хозяйской кровати, можно сказать, одетая, лежащая на неразобранной постели поверх покрывала. Кофточка была расстёгнута напрочь, старенький бюстгальтер сдвинут на сторону, обнажая грудь, сохранившую по некой природной прихоти девическую округлость.
Рядом храпел какой-то мужик, вроде бы Серёнин приятель с завода. «Он, что ли, меня расстегнул? – подумала она. – А где Серёня?»
Лидуха навела в одежде порядок и побрела на кухню.
«Надо же, – продолжала размышлять она, – лихо мне на старые дрожжи прилетело – не помню, как и отключилась… А где Серёня?»
Оказалось, что он вместе с хозяином Юрчиком Подкользиным, по прозвищу Бисер, приклеенным к нему за некоторое сходство с болгарским певцом Бисером Кировым, ушёл за пивом…
– Давай-ка, соседка, я тебя бражкой полечу, – предложила жена Бисера однорукая Надя, ещё школьницей потерявшая кисть на производственной практике. – Я тут от мужичков бражку заныкала!
– Давай, – согласилась Лидуха, – а то я что-то совсем стала: «всё, что было не со мной, – помню»…
Пока Надя цедила через марлю бражку, Лидуха подошла к окошку, глянуть на улицу – чего там творится.
Ох ты ж напасть! В обрамлении морозных узоров из окна скалилась заросшая волосом рожа с расплюснутым о стекло носом на манер поросячьего пятачка. Лидуха закрыла глаза, потрясла головой и вновь посмотрела в окно. Рожа исчезла.
– …И телик включи, – решив, что померещилось, крикнула Лидуха Наде. – Может, концерт какой, Пугачиху покажут или ещё кого…
– Я Пугачиху не люблю, – забасил вдруг чейто голос за спиной Лидухи.
– Кто тут? – в унисон вскрикнули бабы.
– Я это, я, Володя, – выходя из дальней комнаты, отвечал им мужик, которого Лидуха, проснувшись, обнаружила рядом с собой. – Сморило меня… О-о-о! Дайте бражки мне испить…
Подкреплюсь да пойду ребят поищу… Бисера с Серёней…
Хозяйка зачерпнула из фляги. Володя дул бражку прямо из ковшика, вопросительно поглядывая на Лидуху, но так ничего и не спросил. Осушив ковшик до дна вместе с ягодами, он ушёл.
Надя включила телевизор. На экране старенького «Горизонта» забегали фигурки хохлов, видимо, ещё давешних, царских времён. Деревенский кузнец – молодой и статный парень со стрижкой под горшок – уговаривался о чём-то с волосатым чертякой, имевшим свиноподобную харю, весьма похожую на ту, что Лидухе померещилась недавно в окне. Вроде договорились. А потом кузнец вдруг взял да и ухватил нечистого за хвост…
* * *
Только чёрта помяни – он тут как тут. Собственной персоной.
Нечистый любил появляться на этой улочке, обрамлённой домами частного сектора, упирающейся с одной стороны в лес, с другой – в заводской забор и носящей имя Николая Васильевича Гоголя. Нечистый не был чужд литературе.
А ночь накануне Нового года, заменяющая атеистическому большинству Рождество, привлекала беса особо. В такую ночь морочить наивных людей, как говорится, сам Бог велел. Ну, не Бог, конечно… Да что к словам придираться?
Разнокалиберные, неказистые домики, построенные в приснопамятные времена, раскладывали вокруг себя яркие пятна оконного света.
Даром что Сибирь: ни дать ни взять – гоголевская Диканька во всей исторической патриархальности.
Нечистый, вырядившись в вывернутый наизнанку овчинный тулуп, побродил по улице туда-сюда. Позаглядывал в окна. Увидев одиноко сидящего над книжкой Пашку, залез на крышу дома, тряхнул пятернёй и подул в печную трубу.
– У-у-у ту-ту-у!..
Затем понаблюдал за похмельем Лидухи и Нади. Серёню и Бисера, набравших вместо пива портвейна, чуть не силком затолкал к Кулаковым, живущим в соседней от гастронома трёхэтажке, тоже привечающим гостей с принесённой выпивкой. Туда же поманил и Володю. И корысть беса была неудивительна, потому что все попойки в квартире Кулаковых всегда заканчивались мордобоем.
Но всё это выглядело мелкими пакостями для разминки. Самое что ни на есть чертовское развлечение намечалось на разгар новогодней ночи. Нечистый с лёгкостью перемахнул через двухметровый заводской забор и направился в сторону котельной. Завод, когда-то в три смены выдававший агрегаты для сельхозмашин, пребывал ныне в запустении, но всё же пока держался за счёт переработки металлолома. Литейный цех в эту ночь работал, обеспечивая бесперебойный цикл плавки. Из вентиляционных воздуховодов литейки пованивало калёным железом и нагретым песком. А для чертяки такой аромат нежней одеколона.
Нечистый подошёл вплотную к высокой кирпичной трубе котельной и задрал голову. Он вынул из кармана свежую газетку, аккуратно расстелил её на грязном снегу, положил на неё полушубок и, как был в голом обличье, начал, постукивая о скобы лестницы копытами, взбираться вверх.
Чем выше поднимался нечистый, тем крепче ветер трепал его стоящую дыбом шерсть на теле, спутавшиеся патлы на загривке и клочки меха в паху.
Взобравшись, постоял немного на кирпичной кромке, держась за пику громоотвода, и, сложив над головой ладони, рыбкой нырнул в дымящее жерло.
Восторг! Целых пятьдесят метров свободного падения! Легко преодолевая сопротивление плотных дымных струй, он летел почти до самой утробы котельной и остановил свой полёт перед пышущим жаром, заставившим даже дублёную чёртову кожу затрещать от немыслимой температуры. Восторг!
А потом – вверх, закручивая послушное тело штопором с помощью сильного хвоста и в завершение с разгона выскакивая из трубы по пояс, чтобы охладить на ледяном ветру пропотевшую шкуру.
И – снова вниз, к жару колосников.
Вверх – вниз! Вверх – вниз!
Вверх… Всё, стоп! Пора за дело!
Весь чёрный от сажи, пропитанный дымом, изрыгающий приторный жар, нечистый был готов для подлых дел на все сто…
Он смотрел вниз на рабочую городскую окраину и предвкушал гадкие события сегодняшней ночи, которые хотел устроить всем, кто попадётся на его пути.
* * *
В окошко на кухне тихо постучали. По тому, что Тарзан не залаял, Пашка сразу понял – это свои. Наверное, мама.
Пашка щёлкнул выключателем на кухне и в прямоугольнике упавшего на улицу света увидел стоящую под окном сестру Наташу.
Ей было восемнадцать лет. Как только исполнилось, Наташа ушла из дома жить к человеку, которого любила.
Пашка открыл дверь и сразу попал в объятия сестры. Тарзан хряпал кости, принесённые ею.
Пашка очень любил сестру, и каждый её приход дарил ему радость. Так они и зашли в дом: Наташа, подхватив Пашку в объятия, и Пашка, повиснув на шее у неё.
– Пашенька, – заговорила Наташа, – я так соскучилась по тебе… А где мама?
– Ну, мама с Серён… с дядей Серёжей ушли в гости, – начал отчитываться Пашка. – Я тут прибрался немножко… Нарядил ёлочку, телевизор посмотрел, почитал… Идём, покажу нашу ёлку!
– Сейчас, – севшим голосом отозвалась Наташа. – Ты голодный? И почему холодно дома?
Мама что, не топила печь? Я тебя покормлю!
А почему не топили, угля снова нет?
– Уголь есть, я принёс вчера целое ведро…
Мне тётя Аня, с переезда, разрешила у себя набрать. Уголь есть, только я печку топить пока не умею… И дрова есть, немного… А мама не велит самому топить, говорит, хату нам спалишь…
– Давай я затоплю, – решила Наташа.
Минут через двадцать Пашка с аппетитом уминал холодец и краем глаза косился на два апельсина.
Дрова в печке разгорелись и потрескивали.
Огонь через трещины в плите гонял по стенам оранжевые, как апельсины, блики. Наташа прошлась по комнатам с веником, перемыла посуду.
– Ну что, братик, наелся? Вкусно?
– Очень, – отозвался Пашка, соображая, можно ли уже есть апельсины или подождать до Нового года.
– Сама готовила, – задумавшись о чём-то, медленно произнесла Наташа, – А что у вас со временем? Без четверти двенадцать… Часы не идут?
– Ага, стоят, – по-прежнему занятый планами на апельсины, рассеянно ответил Пашка. – Там батареек нет… Дядя Серёжа вроде бы забрал для фонарика дяде Юре.
– Дурдом не меняется… Да и с чего бы вдруг?! – зло констатировала Наташа и предложила: – Слушай, Пашенька, а пойдём встречать Новый год к нам!
Пашка было оживился, но быстро сник.
– Не-е, а как же мама? Придёт, а меня нет…
Будет волноваться…
– А мы записку напишем, – не унималась Наташа, – что ты у меня… Она и успокоится!
– Не-е… Она придёт… А я что? Расстроится.
Лучше ты оставайся у нас.
Перебив Пашку, запел в кармане Наташиной шубки сотовый телефон.
– Я не могу, Пашенька. Меня ждут… Ладно, пойду я…
Наташа не сдержавшись, всхлипнула, порывисто прижала брата к себе, собралась торопливо и почти бегом вышла из дома.
Пашка выскочил в сени, закрыл за сестрой дверь и сразу же вернулся к апельсинам. Один он решил съесть завтра, а другой – прямо сейчас.
Когда Пашка доедал последнюю дольку, он уже точно знал, что второй апельсин не тронет.
Он его оставит маме.
* * *
Одного ангела, по его беспримерной доброте, заинтересовала улица Гоголя, занесённая Небесной канцелярией в особые списки – «Неблагонадёжных рабов Божиих». Ему захотелось понять и по возможности помочь заблудшим душам.
Ангел шёл по заснеженной тропке в золотых сандалиях. Его одежды контрастировали белизной со снегом, припудренным сажей. Крылья, аккуратно сложенные за спиной, были готовы, распростёршись над кем-либо, осенить избранника благодатью.
Первое, что сотворил ангел, – успокоил дерущихся возле дома Кулаковых Серёню и его дружка Володю и потоком сердечного тепла заставил их примириться.
Затем, уловив дух матери, забывшей о своём ребёнке, направил её волю для скорого возвращения домой. Этой матерью оказалась Лидуха. И пошёл, и пошёл… От дома к дому.
Проходя мимо дома Баранько, ангел ощутил недоброе свечение и послал супругам спокойный сон. Потому как они заснуть не могли, считая, что уходящий год не принёс им ничего хорошего, но, по их мнению, ими заслуженного.
А потом ангел увидел, как Пашка лакомится апельсином, и постучал в окно…
* * *
Пашка безропотно впустил в дом незнакомого, но такого приятного гостя, на которого собака не только не залаяла, а даже приветствовала его, усиленно виляя хвостом.
– Паша, – заговорил ангел, усаживаясь вместе с мальчиком поближе к тёплой печке, – ты знаешь, что сегодня праздник?
– Знаю, – ответил Пашка, – я даже ёлочку нарядил, вот, посмотрите…
– Неплохо, – похвалил ангел, – очень даже неплохо. Ты молодец! А хочешь, мы с тобой полетаем? Видишь – у меня крылья, я возьму тебя на руки, мы полетим и сверху будем смотреть на землю. А потом ты всё увиденное расскажешь маме…
У Пашки загорелись глаза, и он тут же побежал собираться.
* * *
Лидуху потянуло было в сон, но явившаяся внезапно вначале совсем крошечная, а после с каждой секундой растущая мысль: «Домой, к сыну!» – овладела ею полностью.
– Лидка, ты куда? – повернулась к ней Надя. – Посиди ещё…
– Не могу, Надька, – суетилась Лидуха, – у меня же там сынок весь день один… Что же я за мать такая? Ох, тошно мне от себя самой…
– Ну и зря ты, – отозвалась бездетная Надя, – и для себя пожить тоже надо…
– То-то и оно, что всё время для себя и для себя…
Лидуха вышла на улицу и, пошатываясь, побрела домой. У забора Баранько с эмалированной табличкой «Улица Н. В. Гоголя, 197а» из темноты выскочил чёрный мужик и, весело гаркнув: «Непорядочек, однако!» – завертелся вокруг себя так, что поднял на воздух целое облако снега.
Белый свет померк в один миг, и Лидуха на ощупь пошла вдоль сугроба, наметённого у дорожки, потеряв ориентиры и забыв от неожиданности, в какую сторону она двигалась. Метель атаковала со всех направлений.
Проплутав в снежной пелене не менее получаса, Лидия снова оказалась у ворот Подкользиных, возле которых прямо из «горлышка в горлышко» вливал в себя остатки вина Серёня.
– О, Лидуха! – обрадовался Серёня, весело щуря на сожительницу отливающий лиловым с зеленью подбитый глаз. – На-ка глотни из моих личных запасов.
Метель донельзя измучила её беснованием своим, отняла последние силы. Размягчающие мысли потусторонне заворочались в голове, словно кто-то незнакомый рассуждал вслух: «А может быть, глоток сладкого портвейна явился бы действенным способом, чтобы преодолеть пустые хлопоты? И может быть, часок-другой дружеского застолья в компании с весёлым беззаботным Серёней позволит взглянуть на жизнь с бóльшим оптимизмом?!».
– Да я уж домой собралась…
– А чего ты там не видела? – не отставал Серёня. – Я вот тут, между прочим, честь твою женскую защищал. С Володькой подрался… Он сказал, говнюк такой, что ты, мол, на него пялилась и на всё готовая была. Ну я ему и врезал в челюсть…
– Да пошёл ты к чёрту! – отрезала Лидуха и снова отправилась домой.
Она остановилась, чтобы растереть лицо снегом.
Оглянувшись на Серёню, Лидуха увидела, что рядом с ним стоит тот чернявый, вынырнувший из темноты, и, корча смешные рожи, мастерски открывает ещё одну бутылку портвейна.
Дальше она пошла не оглядываясь.
* * *
Какое чудесное зрелище представляет собой земля, встречающая Новый год! Ангел пронёс Пашку над обоими полушариями, показав ему уголки планеты, где люди уже засыпают и где ещё только-только встают. Где жгут праздничные факелы, а где пускают в небо салюты. И везде люди выглядели счастливыми.
Добрые руки крепко держали Пашку, и он, испугавшись поначалу высоты, успокоился и даже просил ангела подняться выше – так ему становилась виднее огромная часть земли.
Потом он попросил отнести его домой…
* * *
– Ты кто? – спросил Серёня неизвестно откуда появившегося мужика в старом овчинном тулупе наизнанку и с угодливо распечатанной пол-литрой.
– Не узнаёшь? – ответил нечистый. – Я же Варфоломей, родственник Кулаковых… дальний.
– Не ври, родственник, у Кулаковых вся родня в рыжую масть…
– На, гляди! – нечистый тряхнул башкой, рассыпая вокруг себя сажу, и сунул Серёне под нос свою грязную макушку с копной спутанных волос неопределённого цвета. – Видишь, нет? Красным кирпичом отливает – это фамильное, Кулаковское… А если не веришь, я тогда пошёл. Просто хотел сказать тебе, Серёжа… Угостить вот ещё хотел… Сергей… Как там тебя по отчеству?
– Да ладно, – смутился Серёня.
– Я тебя прошу, окажи честь…
– Ну Викторович…
– Да не «ну Викторович», а Викторович! А я так и думал, что Викторович – то есть наследник победителя!
– Да чего уж там…
– Сергей Викторович! Ты сегодня бился, как тигр, за честь дамы. Да ты – мужик! Ты – вымирающий вид. Сейчас все мямли… Типа интеллигенция вшивая…
– Ну тут уж…
– Да не скромничай… Молоток, Сергей Викторович! Только что же ты этого Володю не уделал, как следовает быть… Сопатку бы разбил, зубы выбил, по почкам бы, по печени…
– Ну уж это, пожалуй, лишнее… Из-за бабыто?.. Да и нас мужик какой-то в белом разнял…
Что, мол, не из-за чего… Так-то, вообще…
– А, ну да… Слушай, Серёжа, – взболтнув винтом зажатую в руке бутылку портвейна, предложил вдруг нечистый, – а спорим, что ты не сможешь зараз бутылку вина из горлá употребить.
– Я? Не смогу? Спорим! Давай в дом зайдём… Мне чтоб закусить чем…
– Ага, в дом – там с Надькой придётся делиться!
– Точно… Я тогда сам метнусь по-тихому, у них в сенях сало на морозе… Только ты не уходи, как тебя там: Вас… Ван…
– Варфоломей я…
– Так ты будь здесь, Варфоломей!
– Да куда я денусь?! Буду, буду, – недобро усмехнулся нечистый вослед торопящемуся Серёне. – Я вам сегодня всем устрою Варфоломеевскую ночь! Ишь ты, сала захотел… Ха-ха-ха!
Не успел хохот нечистого отзвучать последней ноткой, как, скрипнув старенькими навесными петлями, из калитки Подкользиных вынырнул Серёня.
– Слышь, Варфоломей, – пробормотал он, тяжело дыша от быстрого шага. – Надька, падлюка, дверь на крючок закрыла. Ну давай я так…
– Давай, мужик, – подбодрил Серёню нечистый, ещё раз закрутив вино так, что из горлышка вырвался шлейф пламени с резким запахом серы, а у самого чёрта под копытами снег проплавился аж до земли.
Серёня, зажав в одной руке бутылку, другой прихватив шапку и запрокинув голову, судорожно глотая, принялся вливать в себя вино, пролив, правда, некоторую часть мимо рта, на подбородок. На мгновение Серёне стало до того худо, что он чуть было не рухнул мешком в снег, но затем по телу пошло бодрящее тепло.
– Молоток, Серый! Матёрый ты парень, вот что я тебе скажу, – похвалил нечистый Серёню и мазнул ему ладонью по лицу, оставляя сажевый след. – Так, значит, мужик в белом вас разнял и сказал, что драться нет повода?
– Да! Вот козлина…
– А ведь он прав! Всё верно… Башковитый мужик – знаю его! Да и мы с тобой не дураки!
Так, Сергей Викторович?
– Ну, ясен пень…
– И хорошо, что он пресёк вашу распрю! Но… зрить нужно в корень! В корень, говорю! – прибавив долю строгости в голосе, нечистый встряхнул за ворот потянувшегося за папироской Серёню. – Посуди сам! Вот мы, мужики, всегда бьёмся из-за баб: ломаем соперникам носы, крушим рёбра… чего там ещё?
– Шпагами это… на дуэлях…
– О-о-о! А они? Припудривают носик и отдаются победителю! А такими, как ты… да и я, – пренебрегают. И кто они после этого, а, Сергей Викторович?
– Кто? Да эти, как их, мать…
– Проститутки! Продажные твари, Серёжа…
– Точно! Ты прям в меня заглянул… Мной – всегда пренебрегают… Я бы их всех…
– И пора! Долой на хрен войны, возникающие из-за женских прихотей…
– …гнал бы поганой метлой!
– Метлой? Ха-ха-ха! Вот она – наша мужская слабость! Наша ахиллесова пята! Кстати, тот же Ахиллес… ты, Серёга, на него похож, мать родная не отличит, такой же в точности классический мужик… Так вот – он погиб от похотливости Елены Прекрасной. И ты по грани ходишь!
– Из-за заразы этой?!
– Да! Сдохнешь, она и не почешется! Спрашивается, где справедливость, Серёжа?
– Где? – скрипнул зубами Серёня. – Нету!
– И не появится, пока мы не установим… Пока рогом не упрёмся! – боднул головой воздух нечистый. – Мы, мужики…
– Точно, – откликнулся Серёня, наклоняя голову по-бычьи. – Ты вот правильно… Она же меня за слабака держит!
– Друг – святое! А баба – это сосуд греховный… Твоя Лидуха во всём виновата – её и проучить следует… Давай, Сергей Викторович, ты же мужик…
– Вот оно как! Я – мужик!.. Мною пренебрегать?! Ну, посмотрим! – уже не сдерживал голос Серёня. – Щас я её разукрашу!
– Давай, давай, – подбадривал нечистый. – Будет она у тебя цветная и в фонарях, как гирлянда с ёлочки… И не жалей её, баб на наш век хватит!
– Будет она у меня… Порешу! – наливаясь яростью, заорал Серёня и, хватив пустой бутылкой по металлическому столбу, побежал за сожительницей.
* * *
Лидуха неуверенно приближалась к дому, стыдясь, что, уходя утром, обманула Пашку, пообещав скоро вернуться.
И вот это чувство стыда, уже почти забытое, удивляло её и радовало одновременно.
Удивляло оттого, что она была почти уверена – всё живое внутри у неё выгорело давно, сначала от горя, когда муж, отец Наташи и Пашки, погиб, бросившись в полынью за провалившимся под лёд чужим ребёнком, оставив при этом двух своих сиротами. А потом от водки, которой Лидуха пыталась заглушить своё одиночество, стремясь по возможности забыться посреди своей неудавшейся жизни, поманившей счастьем и скоренько счастья этого лишившей.
А радовало тем, что подумалось ей вдруг: может, стоит попробовать ещё раз? Ну хотя бы ради Пашки. Почему нет? Она так виновата перед ним. Что она даёт ему? Ничего, так – кормит только. А ведь ему на следующий год в школу…
Потеряв ставшую взрослой Наташу, быть может, навсегда отказавшуюся от неё дочь, Лидия не хотела лишиться ещё и Пашки.
И надо же: всего лишь какая-то ещё не осмысленная искорка, попав в материнское сердце, затеплилась изнутри, и оно начало оттаивать, жадно цепляясь за слабенькую надежду.
Всё, хватит! К чёрту пьянку, к чёрту Серёню, к чёрту…
Лидуха остановилась и уставилась в небо, надеясь снова пережить что-нибудь похожее на очаровательное наваждение, явившееся ей недавно в виде пролетающего ангела с ребёнком на руках.
По забору, переламываясь на щелях между досками, метнулась тень и замерла в двух шагах от неё. Она опустила голову и наткнулась взглядом на налитые кровью, ненавидящие, словно бы незнакомые глаза Серёни. Он стоял напружинившись, заведя руки за спину, слизывая с губ выступившую пену.
– Ты… – начала говорить Лидия и осеклась, получив удар кулаком прямо в губы.
Перед глазами будто вспыхнуло, рот наполнился солёным. Она инстинктивно заслонилась рукой. Блеснуло стекло и, взрезав драп рукава, вырвало из пальто кусок ваты. Серёня махнул рукой в обратном направлении, стекло, пройдясь по открытой женской ладони, прочертило на ней полосу, сразу наполнившуюся кровью. Затем «розочка», двигаясь по инерции, выскользнула из нетвёрдой Серёниной руки и упала в снег.
Крича, Лидуха, рванулась и, обогнув Серёню, бросилась к дому. Тот побежал за ней, догнал и на бегу начал колотить по спине и голове без разбора. Она рухнула. Серёня, пнув её несколько раз под рёбра, дал подняться, побежать, затем снова догнал и сильными ударами сбил с ног. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как она, корчась от боли, ползёт по снегу, оставляя кровавые отметины на белом.
Лихорадочно соображая, что избиение может продолжаться бесконечно, Лидуха попыталась выиграть немного времени и, когда Серёня в очередной раз позволил ей встать и побежать, резко остановилась и ударила летевшего на неё мучителя в лоб зажатой в кулаке связкой ключей. Серёня сел, и, пока он тряс головой, приходя в себя, Лидуха изо всех оставшихся сил устремилась к дому.
* * *
Доставив засыпающего от обилия впечатлений Пашку домой, ангел убедился, что мама его вышла от Подкользиных. Распростёр крылья, поймал восходящий воздушный поток. А когда почти достиг небесных сфер, оглянулся… И тут же полетел обратно.
Смутила его искусственная метель. Чем ближе становилась земля, тем сильнее улавливался запах серы, перебивая многочисленные дымы, курившиеся над домами. И не было никакого сомнения в причине серного смрада. Ангел опустился на твердь, коснувшись золотыми сандалиями утоптанной снеговой дорожки, прямо за спиной козлоногого мужика.
Женский крик, всплеснувшийся в темноте, заставил ангела схватиться за воображаемый меч.
– Твоих рук дело? Ну не дай Бог…
– А то чьё? – ухмыльнулся нечистый. – Трёх зайцев одновременно и наповал! Женщину – в могилу, мужчину – в тюрьму, ребёнка – в приют!
Ангел ударил по воздуху крыльями так сильно, что нечистый с трудом удержался на ногах.
– Вот все вы такие! – завопил бес вослед крылатому сопернику, устремившемуся на Лидухин крик. – Любите разглагольствовать… Прилетел – так действуй! Меня-то вразумлять бесполезно… Ха-ха-ха-ха!
* * *
Пашка спал, сидя за столом, положив голову на руки. Взволнованный мужской голос вошёл в зыбкий сон.
– Паша, вставай! Слышишь?
Он вскочил, пытаясь уловить, что же его разбудило. Тотчас на улице хлопнули ворота, нечто ударилось о стену дома, заставив стёкла большого окна, выходящего во двор, задрожать, и сползло по стене. Раздался женский крик, наполненный болью и ужасом. А ещё крик этот был пронизан какой-то смиренной усталостью, свидетельствующей о скором отказе от борьбы.
– Ма-ма-а! – сквозь мгновенно вскипевшие слёзы заголосил Пашка и выбежал на улицу.
На цепи хрипел Тарзан, яростно скребя снег лапами и становясь на дыбы, пытался порвать сдерживающую его привязь.
Не чувствуя босыми ногами обледенелой дорожки, Пашка помчался туда, где кричала мама, где с ней происходило что-то страшное…
– Ма-ма! – срывающимся голосом закричал Пашка.
Мама попыталась поднять голову и что-то ответить сыну разбитыми губами, но, получив очередной удар от Серёни, уткнулась лицом в снег, застонав от боли.
Пашка бросился на Серёню, получил тычок в грудь и отлетел обратно, ударившись затылком о стену.
Звон в голове, стон матери, хрип Тарзана – всё закружилось в Пашкином сознании, и вдруг из этого хаоса возникло решение, словно на ушко подсказанное Пашке разбудившим его голосом.
– Отвяжи собаку!
Пашка бросился к Тарзану и непослушными пальцами начал расстёгивать ошейник. Пёс наваливался на цепь, вырывая ременный конец из детских рук, и всё же каким-то невероятным усилием Пашке удалось расстегнуть пряжку ошейника.
Тарзан на махах преодолел расстояние до обидчика хозяйки и широкой грудью, унаследованной, наверное, от волков сотни лет назад, сшиб Серёню с ног, покатился вместе с ним, сплетясь в единое бьющееся не на жизнь, а на смерть существо.
Минуту-другую было трудно понять – кто одолеет. Но постепенно запал у Серёни иссякал, он слабел, и зубы Тарзана всё ближе и ближе клацали у его горла. Серёня заревел не хуже зверя и с чудовищным усилием всё-таки освободился от хватки, вскочил на ноги и, преследуемый Тарзаном, ринулся со двора.
Пашка с большим трудом усадил маму, прислонив её к стене дома. Встав перед ней на колени, он снегом принялся стирать кровь с её лица.
Через некоторое время во двор, ещё щетинясь и рыча, забежал Тарзан. Принюхиваясь к следам на снегу, сделал небольшой круг. Подбежав, лизнул Лидухе лицо. Потом – Пашке.
– Паша, нужно отвести маму домой, – произнёс всё тот же беспокойный голос.
Пашка обернулся и увидел незнакомца с крыльями, того, что катал его по небу.
Тарзан гавкнул, но тут же успокоился и заводил хвостом.
– Я попробую, – ответил Пашка, – если смогу.
– Сможешь, – подбодрил его ангел. – Я рядом…
И действительно, на удивление сил у Пашки оказалось достаточно, да и мама, понемногу приходя в себя, всё увереннее переступала ногами.
Так, продвигаясь совместными усилиями, поминутно останавливаясь и отдыхая, подбадривая друг дружку, они вошли в дом и добрались до большой комнаты с наряженной ёлочкой, телевизором с веселящимися по ту сторону экрана людьми и горящим тёплым внутренним светом апельсином.
И только здесь Пашка в изнеможении осел на стул.
Лидухино сердце сжалось от горечи. Она опустилась на пол рядом с сыном и осторожно погладила его по голове.
– Паша, золотой ты мой мальчик, мой ненаглядный, – произносила она ласковые слова, давно забытые и сыном, и ею самой, добавляя к ним новые: – Мужчина, защитник мой…
– Мама, – радостно пробормотал мальчуган, пока что смутно осознавая непривычный смысл материнских слов. – Я тебя так ждал… Целый день. Вот ёлка… Апельсин… А Новый год ещё не наступил?
Лидуха глянула на циферблат настенных часов.
– Нет, сынок, – улыбаясь сквозь слёзы, непослушными губами ответила она. – Ещё без четверти двенадцать…
А Серёня, загнанный Тарзаном в чей-то двор и укрывшийся там за высоким забором, подвывая от лютой боли, пытался приставить на место указательный палец правой руки, перекушенный псом и висящий на тонкой полоске кожи. Ноги не держали его, и он, повалившись в сугроб, так и остался лежать на спине, глядя в недосягаемое небо.
Давно неведомые ему слёзы нашли себе путь и текли по щекам, протачивая дорожки в саже на измазанных щеках. Страдания отрезвили его. И мечущаяся память, колотясь в сознание, одну на другую наслаивала картины его недавнего сумасбродства. Доподлинно узнавая и одновременно отказываясь принимать себя подобным тому недочеловеку, которого зафиксировала память, Серёня испытывал в глубине своей давно ссохшейся души страдания, порою превосходящие его физические муки.
И его тоже щедрой рукой окропил ангел белым снежком.
Всё подвластное и неподвластное человеку, рукотворное и природное, всё уже сыгравшее и главные, и эпизодические роли, укрывала пушистая метелица, заживляя снегом то, что вытоптали люди за минувшие сутки, вычищая там, где намусорили и накуролесили.
И так же, как следы на снегу, по воле ангела заживлялись глубокие рубцы на теле и в душе у Пашки и его матери…
А по двору бегал неугомонный Тарзан. В такую ночь благодати хватило на всех. Возбуждение от боя и опьянение победой постепенно отпускали пса. Судя по всему, он находился в превосходном настроении и развлекался тем, что, клацая клыками, ловил своей розовой пастью крупные снежинки, плавно летящие с небес.
Опубликовано в Огни Кузбасса №5, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!