* * *
Пока ещё ты жив, и на булавку боли
не наколол Господь сознание твоё,
смотри, смотри, — зимой убито поле,
там бьются жизнь и смерть, полощется бельё,
как флаг победы тех, кто к битве непричастен:
зимующей земли, немеющих небес,
а ветра дикий дух, шалеющий от счастья,
сшивает их пути, обрушиваясь в лес.
И ты готов вобрать непредставимость воли,
простёртой белизны скрипучее жильё,
пока ещё ты жив, и на булавку боли
не наколол Господь сознание твоё.
* * *
Не то, что мы хотим,
или хотят от нас,
а то, как мы молчим
в отчаяния час.
Не то, что глупый ум
нашёптывает нам,
а просто — лёгкий шум
листвы по деревам.
Не то, не то, не то,
что понял и узнал, —
Бог жалует лото,
и ты в него сыграл:
из хаоса, шутя,
выхватывает миг,
и ты, в него летя,
выкрикиваешь крик.
ВАРИАЦИИ НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ
Сам скажи о Себе, а я — устраняюсь.
Ну, какой Ты? Стоишь, наклоняясь,
обернувшись к Себе, словно смотришься в воду.
Ну, какой Ты без лирики? Кроме погоды?
Зачеркнём лепет слов, означающих чувство,
это здесь не подходит; оставим искусство
в точном смысле — уменья любого рода,
взглянем прямо в Твои бесконечные своды.
Анфилада пустот.
Пролетая раскрытые двери,
расстояние жизни рассудочным взглядом измерив,
я смиряюсь, Тебе предоставив слово.
Ты молчишь — это более чем сурово.
Это более чем сурово, но это — прекрасно:
если жизнь и её проявления столь же напрасны,
сколь напрасны цветы в индевеющем здании морга,
значит, мы так свободны, что хоть подыхай от восторга.
Ты молчишь, Ты молчишь, и даёшь этим право
на молчание мне и моей безразмерной державе;
где-то там, вдалеке, в леденеющей вспышке зарницы,
мы с Тобой погружаемся в смежные наши границы.
Осязая бесстрастье Твоё, высоту, равнодушье,
я уже никогда не умру от удушья,
задыхаясь вопросом, ответов не узнавая…
Ты свободен совсем, я Тебя отпускаю.
* * *
Обнимаешь руками себя
(будто так ты скорее уснёшь),
только собственной плоти тепло
уверяет ещё, что живёшь.
Заключив эту тёплую дрожь,
упираясь зрачками во тьму,
«чем ты дышишь и как ты поёшь?» —
выдыхаешь себе самому.
Столько ночи собралось в вещах,
столько здесь над тобой темноты,
что, коснувшись чужого плеча,
удивишься, что есть и не ты.
Так нелепо и хлипко вокруг,
так ведёт жизнесмерть свой помол,
что её жернова не сомнут
лишь того, кто действительно гол.
* * *
Перезрелый звук шмеля и летней дрёмы
после полдня солнце чистых занавесок
запах вымытых полов и «Детство Тёмы»
дочитать бы надо счастье всплеском
подступает к горлу невозможно
жить ходить листать страницы вечер вводит
полный воздух внутривенно и подкожно
слов пока ещё не нужно…
* * *
Если шторы раздвинуть — увидишь лес,
если лес раздвинуть — увидишь море:
что-то детское в этом движении есть,
примиряющее со злом,
успокаивающее в горе.
Так и стоишь, словно кто-то позвал, у окна,
напряжённым чутьём раздвигая преграды,
добираясь до дали последней, до дна,
за которым Ничто,
голый гул водопада.
Этой тёрке пустой только время тереть,
с тонким абрисом дней, с бабушкиным изумлённым идиш…
Если жизнь раздвинуть — увидишь смерть,
если смерть раздвинуть — увидишь…
Увидишь.
ПАМЯТИ ОТЦА
Пока ты был — было кого любить,
можно любить теперь — только зачем, куда?
На пустоту, где ты, волколуною выть
воем, которым в ночи густо ревут суда.
Словно они, не я, мыкают мглу потерь
и наливаются вкрай тёмной водой обид.
Стылая суть вещей прячется, а теперь
вот ещё сон ушёл и пустота болит.
Кажется, я бреду, не оставляя следов,
лёгким до жути стал, небо скользит по лбу.
Ты притворяешься сном, звуком знакомых слов,
маленьким стариком, куце лежащем в гробу.
* * *
Живёшь, живёшь, и обжигаешься
вдруг ужасом, что не живёшь,
а потихоньку умираешься
и полегоньку исчезаешься, —
не человек уже, а дрожь.
Выходишь в парк и утешаешься,
что вроде бы ещё живёшь,
пока глазами упираешься
и уткой с лёту погружаешься
в пруда сверкающую брошь.
Пока на ощупь разбираешься
между «живёшь» и «не живёшь»,
скукоживаешься, смеркаешься,
закатным отсветом теряешься,
дня позолоченного грош.
КАФКА ПИШЕТ…
Кафка пишет письмо Фелиции:
никакой я не знаю традиции,
кроме каторжного ночного боя —
примиренья себя с собою.
Только в этом бою я — воин
и вполне пораженья достоин:
кучки слов, что в утреннем свете
разбегаются врозь, как дети.
Кафка пишет письмо Фелиции:
посмотри, посмотри на лица их —
до чего они заботами источены,
от безумья к смерти скособочены;
что в них истинного, божьего, великого?
в снах своих я превратился в двуликого:
первый в праведном запале бил их палкой,
а второй чуть не заплакал — так их жалко.
Кафка пишет письмо Фелиции:
ты имеешь дело с убийцею
всего здешнего, здравого, зримого,
ради мига необходимого;
я ползу сквозь времени соты,
заполняя плотью пустоты.
Вот, ты пишешь, что любишь меня,
как ты можешь любить червя?
Кафка молит в письме Фелицию:
истончилась жизнь, стала спицею,
пригвоздила к распятью бессонницы,
к бессловесности полной клонится.
Только письма твои и спасение,
конверта богоявление;
ты можешь меня возродить,
ты держишь спасенье в руке,
мне нужно кого-то любить
и быть от него вдалеке.
* * *
чтобы стала умещаться в стих
жизнь-зараза, чтобы ветер стих
злых желаний, этих хищный стай,
в пустоту тебя сжирающих, — читай
эту рукопись живого, эту вязь,
вещи с именем пронзительную связь,
словно взгляда обезумевший челнок
через сердце тянет нитку вечных строк,
через сердце, через нежность, через страх
всю в занозах первозданного, в узлах
слов, растущих отовсюду, как трава,
в той размерности, которой жизнь жива
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!