Никогда не бывал в Японии, но одно время часто обедал в ресторанах японской кухни, безудержно размножавшихся в Москве «нулевых». Колорит там создавали одетые в черные рубашки и косынки официанты из числа узбекских и киргизских мигрантов. Блюда, как позже просветил меня поживший в Иокогаме друг, тоже соответствовали аутентичным образцам весьма приблизительно, начиная от ингредиентов и заканчивая способом приготовления.
Можно ли было тогда назвать меня любителем национальной японской кухни? Едва ли. Это был перевод японской кухни на вкус среднестатистического москвича, с его более или менее устойчивой настройкой рецепторов и кислотностью желудка.
Примерно так же очаровывали нас в свое время Басё и Такубоку – неровные кирпичики русских трех- и пятистиший, спрессованные из первозданных, измельченных в пыль иероглифов.
С тем же чувством убаюканного недоверия мы оседлывали пятистопную поступь советских переводчиков, предлагавших нам Руми и Навои по цене Гамзатова и Исаковского.
Подобно брэдбериевским покорителям Марса, мы прилетали на другую планету, где нас вместо не укладывающихся в сознание зеленых фигур встречали приветливые и радостные лица до боли родных соплеменников.
Должно ли быть иначе в поэтическом художественном переводе? Есть ли смысл в вечном поиске идеального баланса между элементом инокультурной новизны и необходимым ферментом инерции, позволяющим переваривать новое с помощью уже освоенных аналогий?
Предлагаемые в этом номере вниманию читателей переводы с японского, бенгальского и узбекского объединены той самой попыткой установления зыбкого равновесия. Только оно и обеспечивает существование переводной картинки, с одной стороны, отличая ее от схематического подстрочника, а с другой – удерживая от полного растворения в стихии чужого языка.
Стоит добавить, что баланс этот чаще всего достигается там, где на помощь переводчику приходит оригинальный текст, с его обращенными на запад окошками и валентностями. Штукатур Чайковского на подоконнике японской квартиры. Девизы глобализации на стене богом забытого индийского квартала. Проблеск александрийского стиха на глиняном теле укорененной в бармаке и арузе узбекской лирики.
Защищенная морем Япония веками была terra incognita для западной цивилизации, и в немалой степени остается ею до сих пор. В Центральной Азии – казалось бы, уже совсем было открытой и присвоенной – отрыв от европейской, в ее русском изводе, культуры с каждым десятилетием бросается в глаза все сильнее. Тысячелетняя Индия перенесла британское присутствие, как ветрянку, на память от которой остались Киплинг и хинглиш.
По большому счету, поэзия Дальнего Востока, индийского субконтинента и центральноазиатских стран сегодня – это три равноудаленных от Запада мира, которые объединяет друг с другом не столь уж многое. Но нечто общее у них все же есть: герметичность и неготовность быть открытыми, проглоченными и переваренными Западом – и вместе с тем подспудное стремление быть услышанными и распробованными. Внутри этих ножниц и вьет свое гнездо художественный перевод – неблагодарное и безнадежное, по сути, занятие.
Опубликовано в Интерпоэзия №2, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!