Вадим Марушин. ВСПОЛОХИ ДЕТСТВА

Понятие слова «всполох» в русском языке многообразно. Очень часто оно употребляется в смысле яркого воспоминания, оставившего в памяти человека незабываемый яркий след (Д. Мамин-Сибиряк: «Отдельные всполохи детского сознания говорили о каком-то другом мире, неведомом, необъятном и безгранично властном»). Поэтому всполохи детских воспоминаний – короткие, но яркие, как и само детство.
Мой отец, Марушин Александр Васильевич, когда ему перевалило за 90 лет, говорил: «Чем становишься старше, тем детские воспоминания становятся ярче и ближе». Сейчас, когда меня убелили седины, я полностью согласен с отцом. Действительно, со временем, многое, что некогда, казалось, останется навсегда в памяти, стерлось, другое поросло небытием. А вот то, что связано с детством, да еще с тем, которое пришлось на пору войны, ничем не сотрешь. Оно, по-моему, вечно. Похоже на поросший мхом надежный, вросший в землю камень-репер. Его ничем не сдвинешь.
Был конец лета сорокового года, когда отец пришел с финской, как в то время называли финские события, а правильней советско-финской войны. В ней мы напрочь проиграли финнам с их хорошо спланированной и укрепленной линией Маннергейма, находившейся на приграничной полосе Карельского перешейка. В то время мы переехали из Уфы в санаторий имени А. П. Чехова, что в Альшеевском районе, в тот самый дом, в котором когда-то жил писатель.
Неподалеку от санатория, внизу некрутого склона, находился пруд с беседкой, в которой якобы любил отдыхать А. П. Чехов. Пруд, как оказалось впоследствии, был создан и зарыблен благодаря труду отца и друзей его детства – директора санатория Павла Ивановича Петрова и главного врача Петра Николаевича Огородникова (впоследствии доктора медицинских наук, профессора). Идею создания пруда предложил мой отец – заядлый рыбак. Лощину, по которой протекал небольшой, но с постоянным стоком ручей, перегородили земляным валом-плотиной. Внутрь ее для предупреждения от размыва вешними водами положили камни, а дренажом в плотине служили снопы сухого валежника. Через год, когда пруд начал принимать свое зеркальное очертание, отец с друзьями наловили мелким бреднем в близлежащем озере и реке Деме «посадочный материал»: карасей, плотву и другую, называемую народом белой рыбой, густеру, мелких подлещиков, голавлей. А через три года жители близлежащих деревень уже радовались приличным уловам подросшей на воле рыбы.
Рядом с домом располагался фруктовый сад, конюшня, гараж да низкий, прокопченный до черноты, деревянный дом, собственно и предназначенный для копчения в нем колбас и мяса. До сих пор в памяти остался исходивший дымком из трубы этого дома вкусный запах копченой колбасы. Чуть поодаль от дома на краю оврага с редким лесом находилась пекарня. За оврагом тянулись поля, а за ними была видна деревня.
Двора как такового дом не имел. Границей его усадьбы служил длинный низкий забор фруктового сада, принадлежавшего санаторию. Сад никем не охранялся, а поэтому яблоки и малина, смородина и другая вкуснятина, что росла там, собиралась бесплатно всеми, кто туда заходил.
Мама работала учителем начальных классов в деревенской школе, а отец совмещал сразу две профессии: пекаря, обеспечивая хлебом и булочными изделиями отдыхающих санатория, и шофера.
Санаторий славился своей художественной самодеятельностью, в которой принимали участие не только сами отдыхающие, но и работники этого лечебного учреждения. Часто на эти концерты приходили и жители близлежащей деревни, которые были и сами не прочь поучаствовать в них. Музыкальное сопровождение ложилось на отца, так как он был единственным во всей округе баянистом, к тому же он прекрасно пел, имея красивый тембр голоса, владел многими народными инструментами.
Среди отдыхающих было немало известных людей – писателей, музыкантов и других творческих личностей, так что такие импровизированные концерты пользовались большой популярностью и часто сопровождались лекциями и встречами с известными людьми, приехавшими на отдых и кумысолечение.
Несмотря на мой тогдашний «мелкий» возраст, я многое помню. Например, ночную рыбалку и сомов на реке Деме. И то, как в ту ночь ушла непривязанная лошадь. И навсегда всполохом памяти раннего детства остались проводы отца на войну. Естественно, слезы, причитания матери и бабушки – его матери Марии Александровны и всё, что сопутствовало этой прощальной церемонии. Отец взял меня на руки, подкинул вверх и, как, наверное, все отцы, уходившие на фронт, дал мне, четырехлетнему мальцу, наказ беречь оставленных на мое мужское попечительство женщин. Было начало октября 1941 года – начало нашего мытарства с переездом со всем скарбом из санатория в Уфу.
Груженная доверху телега вместила с десяток кур, связанных друг с другом за лапы, чтобы не дай-то бог они в пути не разбежались. Сундук с одеждой и спрятанные в нем баян, мандолина, балалайка и ружье-двустволка с патронами. Мешок муки, который был выписан нам из пекарни дядей Пашей, ушедшим вскоре, как и мой отец, на фронт. И еще что-то необходимое, но сейчас уже позабытое мною. Но главное – сзади к телеге на длинной мочальной веревке была привязана коза Катька. Она была нашей кормилицей, и за день давала до 4-5 литров молока, что было редкостью.
Воз был скрипучий и тяжелый, колея дороги с рытвинами. Я называл ее спотыкучая. Возницы не было, лошадью управляла мать. Шли в основном пешком, придерживаясь рукой за телегу: бабушка, сестра Людмила и я. Изредка, когда уже было невмочь, мы останавливались и присаживались на край телеги. Козу отвязывали и привязывали для прокорма к кустам или к дереву, что росли поблизости от дороги.
Дорога шла в основном вдоль железнодорожной насыпи, что позволяло не сбиться с пути. Но однажды она вильнула в лес, в глубокую, совершенно разбитую колею, наполненную дождевой водой. И наша груженая телега свалилась на бок. Слава богу, привязанный груз не соскользнул с нее, а вот куры разбежались по лесу, ковыляя завязанными лапами. Мы с сестрой стали их ловить. Поймали, но одна пара так и скрылась в лесной чаще. Лошадь распрягли, телегу, хоть и с трудом, подняли и поставили на колеса.
Погода благоволила нам, было тепло и сухо. Ночевали под телегой, постелив на землю траву, сорванную вдоль обочин дороги, и сено, которое везли с собой для лошади. Лежали тесно, прижавшись друг к другу. Рядом с матерью под ее рукой постоянно лежало заряженное ружье. В те годы было немало случаев нападения на людей не только волков, но и более страшных – грабителей.
Уже будучи взрослым, я поражался силе духа и ответственности матери. Одна, с двумя малолетними детьми и бабушкой, не зная точного направления дороги, шла с нами в Уфу к родне, рассчитывая на их милосердие и приют. И путь тот был неблизок – более 160 км, не считая вынужденных своротов с дороги.

АРХИЕРЕЙКА

Мамин отец и мой дед Сыров Федор Михайлович жил в Уфе в Архиерейке, на самом краю Труниловского оврага, упирающегося в реку Белую. В его деревянном доме с одним залом на три окна, малюсенькой кухней-прихожей и двумя небольшими спальнями, в которых можно было установить лишь по одной кровати да небольшой столик, размещались сразу три семьи – сам дед с больной бабкой Лукерьей, мы втроем и родная сестра матери тетя Оля с двумя детьми – Миррой и Анатолием. Несмотря на эту тесноту, все жили дружно.
Двор был небольшой – на вырытой искусственной террасе южного склона над Белой. Одной его стороной служил отвесный обрыв, а другие стороны с оградой из штакетника были обращены к реке, до уреза воды которой было не более 30 метров. Имелась и небольшая баня со входом через дощатый сарай-дровяник. Именно в него сразу по нашему приезду и был выгружен наш нехитрый скарб и куры с развязанными лапами.
Наутро дед обнаружил, что дощатая стена сарая, обращенная к реке, разобрана, и через этот проем украдены все наши куры. Дед взял привезенное нами заряженное ружье и, выйдя наружу, выстрелил дуплетом в воздух. Куры, на которых так мы надеялись, что они спасут от голода, исчезли. Погоревали, но смирились.
В то военное лихолетье для семей, у которых отцы воевали на фронте, было немало льгот. Каким-то образом по весне мать устроила меня в детсад. Это было счастье, так как там детей кормили. Детсад находился в деревянном одноэтажном доме, почти на углу улиц Фрунзе и Цюрупы (сейчас напротив бывшего детсада возведено здание банка). Дойти до него можно было просто по узкой тропе, идущей вдоль восточного склона Труниловского оврага, подняться наверх, выйти на немощеную, весной и в дождь грязную улицу Цюрупы. И уже по ней, минуя коновязи лошадей, привязанных к забору, отгораживающего территорию солдатского гарнизона от улицы, выйти к детсаду.
Обычно из детсада домой меня забирала сестра. Но однажды случилось несчастье: мама внезапно заболела брюшным тифом и была срочно помещена в так называемую «заразную» больницу на склоне Усольской горы, в Старой Уфе, в самом начале улицы Горького (Сочинской), в той части здания, что сохранилась от находившегося там когда-то женского монастыря. В тот злополучный день за мной так никто и не пришел, и я был вынужден идти домой самостоятельно вместе с моим «соседом по горшку» Сашей, сыном известных в городе врачей-хирургов – Кутлубаевой и ее мужа, профессора Самсонова. Кадрия-апа, как уважительно называли ее многие жители нашего курмыша (так именовали свою территорию жители близлежащих улиц), подрабатывала здесь участковым врачом и пользовалась непререкаемым авторитетом.
Много-много лет спустя при встрече с Сашей мы вспоминали этот наш совместный «вояж» домой, так как за ним тоже никто не пришел, а жил он в большом дворе на улице Тукаевской.
Нашу семью от голода спасала коза Катька. Молока она, по козьим меркам, давала много, но была чрезвычайно бодучая. Чуть что не по ней, тут же наклоняла голову и, выставив вперед рога, бросалась на обидчика. Дошло дело до того, что она сильно ушибла бабушку Марию, ласковую и безобидную старушку, которую всегда подпускала к себе. Ко всему прочему она была несусветная блудня – того и гляди чего-нибудь стащит на дедовском огороде. Но особую неприятность она доставляла мне: порвав веревку от привязи, часто убегала в сад на Случевской горе. Тогда я, взяв с собой хворостину, залезал по крутому склону наверх, ходил по саду. Чаще всего находил её в одной из многочисленных металлических клеток, куда её запирал сторож сада. Удивительно, но после вызволения из клетки она больно-то не кочевряжилась, а, подгоняемая моими пинками и прутом, стремглав неслась вниз по склону горы к Белой. В конце концов, после очередной атаки на бабушку коза была приговорена к приготовлению жаркого и супа.
Жители старинной Архиерейской слободы отличались друг от друга многим – умом и материальным положением, независимым характером, умением прийти на помощь и своей рукастостью. Здесь жили многие известные в городе люди. Например, геолог профессор Д. Ожиганов, основатель первой в городе школы с англоязычным уклоном № 91 Иосиф Валентинович Даватц. На небольшой улице Волновой жили известные художники А. Тюлькин и В. Сыромятников, народный поэт Башкирии Назар Наджми. Очевидно из-за близости к стадиону «Динамо» с зимним катком на ней жил ряд фигуристов, в том числе З. Авдеев, Г. Феклистов и Анищенко, первым получивший звание мастера спорта СССР по фигурному катанию. В Архиерейке, в Местных Дубнячках, родился и мой друг Геннадий Шуршин, ставший впоследствии заслуженным художником России, профессором Академии художеств им. В. Сурикова. Здесь же жили мастера спорта СССР по гребле Юрий Жаворонков и Евгений Маркелов, который, кстати, имел и второе спортивное звание – мастера спорта СССР по лыжам. Он долгое время работал учителем физкультуры в уфимской школе № 69. Но жил здесь и удивительный человек – дядя Паша, к которому тянулись многие мальчишки. Среди них был и я.

ПТИЦЕЛОВ

В Архиерейке, в Местных Дубнячках, как до сих пор коренные уфимцы называют место крутого склона с дорогой, уходящей к месту разрушенного в тридцатые годы Всехсвятского храма, а затем к самой реке Белой, к водному стадиону, жил дядя Паша.
Его крытый тесом и обдуваемый всеми сквозными ветрами старенький пятистенный дом был, как исстари повелось у старожилов Уфы, обнесен небольшим палисадником, который, в отличие от других – с неизменными кустами сирени, вишен и желтых роз, выделялся многоголосьем певчих птиц и разноцветьем других пернатых, не так одаренных голосом, зато весьма привлекательных своим оперением.
Зимой все это пернатое царство размещалось в хозяйской избе в больших самодельных клетках-вольерах. Клетки для птиц он изготовлял сам, используя для этого тонкие прутья-однолетки тальника. Их заготовку он проводил ранней весной с началом сокодвижения. Именно тогда эти прутья-однолетки позволяли не только избежать поломки на крутых изгибах клеток, но и создавать украшения – как внутри клеток, так и снаружи в виде гнезд-башенок, закрепленных на самом верху. Такие клетки пользовались спросом у владельцев домашних певчих птиц. Некоторые из клеток он дарил нам, а иногда, как он сам выражался, для поддержки штанов продавал на базаре.
Послевоенный уфимский базар долгое время находился на Верхнеторговой площади, с восточной стороны отгороженный забором от обветшалого Гостиного двора, впритык к которому по улице Ленина подходило трамвайной кольцо. Базар был большой, людный и шумный. Здесь торговали всем, чем придется: старыми лужеными примусами и самоварами, керогазами, лаптями, корытцами для рубки капусты или мяса и другой всякой всячиной. Несмотря на, казалось бы, базарную толкотню и сумятицу, горожане умели на базаре ориентироваться и шли туда, где могли по сходной цене приобрести нужный товар.
За длинным прилавком, закрытым от непогоды дощатой крышей, зимой торговали замороженным молоком: за неимением холодильников для долгого хранения и дальнейшей продажи хозяйки замораживали молоко в плоских мисках, а перед покупателями составляли из них целые пирамиды из замерзших молочных «блинов». Подошедшему покупателю было сразу видно, какое молоко жирнее. Все определялось просто на глазок: если цвет «блина» был желтый – молоко хорошее, если имеет голубизну – извините, куплю у той хозяйки, у которой корова лучше. Здесь же, за длинным прилавком, чуть поодаль от молочниц, торговали тушками зайцев и кроликов, подвешенных за лапы к длинной веревке, натянутой меж стоек, удерживающих крышу прилавка.
Метрах в трех от прилавка, в углу, между южным входом на рынок и забором, находился закуток птичьего базара. Там внизу, на земле, располагалось писклявое царство птичьего потомства – комочки цыплят и утят, которые бестолково тыкались носами друг в друга и в корзины с высокими плетеными ручками. Самый угол этого закутка никто старался не занимать. Все знали, что это место безоговорочно принадлежит дяде Паше, которого знали и уважали завсегдатаи-продавцы. Здесь, на дощатой ограде, он обычно размещал свои клетки не только с птицами, но и пустые – те, что делал на продажу. Пожалуй, многие корзинки для цыплят, да и другие, так называемые хозяйственные, которыми в то время пользовались женщины для переноски стиранного на речке белья, хранения в них картошки или других овощей, были созданы умелыми руками этого человека.
Весной и в начале лета здесь, в этом птичьем углу, было особенно людно. И все из-за дяди Паши. И было из-за чего – он обладал настоящим талантом, имитируя не только пение самых различных птиц, но и звуки животных. Порою, обычно после обеда, когда базар начинал потихоньку сворачиваться и покупателей становилось меньше, к дяде Паше обращались продавцы творога, сметаны, яиц с просьбой устроить птичий концерт. Особенно усердно просили его продавцы кислого молока, пришедшие сюда не только из ближайшей городской округи – Цыганской поляны, Золотухи или Нижегородки, но и приехавшие на поезде из Чишмов или Шакши.
Дядя Паша был юморной человек. Взяв в руки тонкую бересту, а то и просто кусочек кальки иль бумаги, он каким-то образом прикладывал их к губам, и тотчас по базару разносились трели, щелканье и посвисты соловья. Люди, услышав эти звуки, невольно шли в их сторону. Подходили, удивлялись, радовались ожившей птичьей музыке, и кто-то становился покупателем здешней продукции (действительно, возвращаться домой с полупустыми ведрами было негоже). Многие в знак благодарности начинали улыбаться и хлопать в ладоши. Некоторые наиболее благодарные слушатели старались как-то отблагодарить артиста, но гордый дядя Паша, прервав трели, кланялся им и говорил: «Люди добрые, на войне я так соскучился по этим звукам, что с удовольствием дарю их вам».
С приходом весны он выносил клетки с птицами из дома и выставлял их во двор. Для самых больших клеток было уготовано место на длинной и широкой завалинке. Другие, что поменьше, красовались среди роскошных кустов рябины, калины, колючих, словно речные ерши, невысоких стволиков боярышника.
Особенно красивой была осенняя мозаичная красота спелых ягод, которые разноцветной палитрой высвечивалась там. Каждый куст красовался по-своему: одни кусты были украшены крупными, оранжево-красного цвета дозревающими гроздьями рябины. Собранные в тучные, увесистые кисти, они клонили к земле тонкие ветки. Другие, с крупными бусинами спелой калины, собранные в алые, почти рубинового цвета медальоны, были оттенены разноцветными листьями и выглядели словно живые букеты. Эти ягоды будто ждали своего времени – первых заморозков, когда их горечь отойдет и они превратятся в лакомство для начинки пирогов, а для птиц в зимнюю бескормицу – надежными закромами. У третьих кустов плоды в виде небольших плотных кисточек, созданных из красных спелых шариков, были разбросаны то тут, то там или надежно спрятаны в середину колючих кустов боярышника. В углу палисадника, у дороги, ведущей на берег реки, притулилась яблонька-дикарка, густо усыпанная, как ночное осеннее небо звездочками, мелкими кисло-сладкими яблочками-ранетками. И все эти природные яства были заранее предусмотрены дядей Пашей как припасы для птиц на случай морозов или какой-либо природной напасти.
Дядя Паша – старожил этих мест. Он был любимцем детворы, с которой делился не только знаниями жизни пернатой братии, как он величал своих питомцев, но и совместно с ребятами, несмотря на свой возраст, ходил по кручам близлежащих оврагов – особенно по склонам Черкалихинского, покрытого высоким разнотравьем. Здесь они вместе собирали семена для корма птиц с засохших головок растений, метелок конопли, цапучих головок репейника, татарника и других, невзрачных на вид, но весьма обильных семенами травянистых растений. Но главное, он вместе с ребятами устраивал засады для ловли птиц. Подолгу, терпеливо выслеживал тех из них, что зарились на предложенный им дармовой корм.
В основном птиц ловили лучком – длинным, изогнутым дугой ивовым прутом, образующим широкий вход. На него были нанизаны и закреплены ячейки мелкой сетки, сплетенной из толстой суровой нитки, чтобы пойманная птица при попытке выбраться наружу не смогла повредить себе лапки. Для такой охоты выбирали чистое место там, где чаще всего кормились щеглы, которых из-за красивой окраски их оперения дядя Паша называл щеголями.
Ранней весной, когда еще лежал снег, но на взгорках уже появлялись проплешины проталинок, и мороз уже не свирепствовал так люто, как прежде, дядя Паша выходил с ребятами на птичьи засидки, за красавцами свиристелями и красногрудыми жуланами-снегирями. Они все вместе отгоняли ненужных птиц-дармоедов, охочих на приготовленный не для них корм. В основном это были синицы, вездесущие воробьи, которых практически невозможно было поймать, и нахальные прожорливые дрозды-рябинники. Вожделенной целью считалась поимка снегирей и свиристелей. Именно им предлагались лакомства – гроздья рябины или кисти калины, загодя поздней осенью заготовленные, а затем нанизанные на шпагат в виде длинных колбас. Птицы, не чуя подвоха, чуть ли ни стаями усаживались рядом с предложенными яствами, устраивая себе бесплатную пирушку.
Дядя Паша с помощниками не торопились накрыть их лучком, а давали возможность поесть вдосталь. Только после этого дергали за конец спрятанной в снегу бечевки, которая тянулась от них к привязанной, вертикально стоящей палочке – сторожку лучка. Сторожок падал, а лучок с сеткой накрывал пойманных птиц.
Дядя Паша жил, как говорят в народе, бобылем, то есть один, без жены и детей – они погибли во время войны. Был он невысокого роста, худощавый и жилистый. Густая седая шевелюра, окладистая борода, живые, некогда голубого цвета глаза выцвели, но их прищур продолжал излучать добрую хитринку. Старик был словоохотлив, легок на подъем и слыл хорошим рассказчиком. Особо выделялись воспоминания о реальных событиях недавно минувшей войны. Но, пожалуй, главной чертой его характера и таланта было умение подражать звукам различных животных, особенно пению многих птиц. О них он с увлечением, знанием их жизни и повадок рассказывал самым благодарным слушателям – мальчишкам, которых он из-за умения сидеть рядком, прижавшись друг к другу, ласково называл воробушками. Именно им, благодарным слушателям, он рассказывал разные истории о своей жизни – о том, как знание жизни и повадок животных, умение подражать их голосам помогли ему, разведчику, в войну. В любое время года, в любую погоду ему приходилось проникать в тыл врага, быть под носом фашистов на самом переднем крае.
Сидя на широкой завалинке дома, для удобства покрытой сверху строгаными сосновыми досками, он подолгу глядел на забельские дали – на Цыганскую поляну с весенней водой, ежегодно поступающей по длинным пойменным ерикам из переполненной Демы, на свою легкую и ходкую, латаную-перелатаную, просмоленную до черноты лодку-долбленку, хорошо видимую отсюда. Она, причаленная к берегу и закрепленная там цепью к «мертвяку» – глубоко закопанному в прибрежную отмель невесть как очутившемуся здесь бетонному блоку, верой и правдой многие годы служила ему надежным якорем – охраной.
Завалинка не только сохраняла тепло в доме во время зимней стужи, но в теплое время служила ему и лежанкой для отдыха, и лавкой для приема гостей. Завалинка была сделана добротно. Сухая земля от стены дома была отделена просмоленными досками, оставшимися от давно отслужившей своей век лодки. Борта той же лодки служили оградой завалинки, не давая ей разрушиться снаружи, со стороны двора.
Люди в округе к старику относились хорошо. Он был, как говорится, рукастый и всегда был готов помочь всем, кто к нему обращался, особенно вдовам, оставшимся после войны без мужей.
Он свято соблюдал придуманный им самим ритуал выпуска на волю пойманных с ребятами птиц. Среди них были и те птицы, что нуждались в помощи: с перебитым крылом или пораненной лапкой. Таких птиц дяде Паше приносили и дети, и сердобольные соседи, подобравшие их по дороге. В основном это были голуби и вездесущие, ничего не боящиеся синицы. Дело в том, что дядя Паша до войны работал ветеринаром и знал свою профессию досконально. Это был профессионал высокого класса. Работы ему хватало, так как многие жители Архиерейки и ближайшей округи держали у себя скотину – коров, коз, свиней, не говоря уж о курах. Слыл он обходительным и вежливым человеком – Человеком с большой буквы, как отзывались о нем все, кто с ним по нужде сталкивался. Часто он, зная тяжелое материальное положение нуждающейся женщины, свою работу делал практически бесплатно или за предложенный обед с чаркой водки. Одним словом, это был добрый и отзывчивый сосед.
Главным ритуалом встречи весны и празднования Дня Победы являлся ритуал выпуска птиц на волю. Зная об этом, детвора наполняла его небольшой двор. Одни клетки с птицами выставлялись на крыльцо дома, другие снимались с высоких веток деревьев и отдавались в руки детворы. Щебет птиц переплетался с восторженными возгласами ребят, держащими в своих руках клетки с ранее пойманными ими птицами. Все ждали команды дяди Паши, который должен был вот-вот выйти из дома.
По случаю двойного для него праздника – Дня Победы и вызволения истомившихся по воле птиц, он выходил на крыльцо. На его плечах был надет старенький, видавший виды, но опрятный военный китель, украшенный боевыми орденами, медалями и двумя, словно приклеенными друг к другу, цветными полосками – желтой и красной – знаками легкого и тяжелого ранений, полученных в бою.
Как в былые времена он вставал перед ребятами навытяжку по стойке смирно. С серьезным видом глядел на них, поглаживая рукой не по-стариковски шикарную кудрявую шевелюру, и командовал:
– Птицеловы, стройся в одну шеренгу! К освобождению из заточения вылеченных птиц товсь!
Ребята, зная этот ритуал, послушно становились в ряд. Одной рукой прижимали к груди клетки с птицами, принесенные из дома или полученные от дяди Паши, а другой придерживали дверцу клетки, готовясь при следующей его команде открыть ее. Неведомо, что творилось в душе дяди Паши, глядевшего на выстроившуюся шеренгу ребят, но было видно, что в прищуре его глаз набегала слеза, он смахивал ее как бы невзначай ладошкой, глядел в небо и громко командовал: «На волю, марш!»
Птицы не враз покидали свои вынужденные убежища. Некоторые, не понимая случившегося, топтались в клетке на месте с ноги на ногу, крутили головами, а затем как-то неуклюже просовывали головы в распахнутую дверцу, сталкивались лапками от ее порожка и взмывали вверх.
Щеглы, снегири и свиристели – те, не церемонясь, покидали клетки, но далеко не улетали, а как бы на прощанье усаживались на ближайшие ветки сирени с набухшими почками, ветки яблонь, кусты рябины, калины или боярышника, словно прощались с освободителями.
Большинство кустов с замерзшими на них ягодами всю зиму служило птицам надежным дармовым «столом». Но сейчас они использовались будто прощальная эстрада, которую они выбрали для своего будущего весеннего брачного пения.
Благостное состояние души было у всех присутствующих.
– Ура, ура! – разносились ребячьи голоса, вперемешку сплетаясь с вольным птичьим разноголосьем.
Эту известную жителям округи причуду дяди Паши поддерживали многие люди, особенно те, кто держал голубятни. Среди них выделялся Витька-верхогляд. Он жил неподалеку, на самом берегу Белой, в старинной Труниловской слободе, и слыл в округе не только умелым голубеводом, но и человеком, который при малейшем появлении в небе голубя-чужака выпускал на его перехват свою стаю приученных к этому делу голубей. Те окружали незваного пришельца и, вроде современных истребителей-перехватчиков, вели к «своему аэродрому» Витькиной голубятне. Зная это, хозяин пойманного голубя приходил к нему, и они договаривались о цене его возвращения. В этом состоял, так сказать, Витькин бизнес. Но в День Победы и в знак уважения к старейшине-птицелову Витька устраивал бесплатный воздушный голубиный концерт.
Он залезал на крышу своего дома, держа в руках палку с закрепленной, будто флаг, белой тряпицей. Открывал дверцы своих голубятен, посвистом соловья-разбойника давал сигнал голубям для предстоящего воздушного представления и, размахивая флагом, выпускал птиц в небо.
В этот полуденный праздничный день многие жители Архиерейки и Труниловской слободы, находясь за праздничным столом, выходили из дома и получали бесплатное воздушное представление. Витькины голуби старались вовсю – то взмывали вверх, собираясь в стаю, то разлетались по сторонам. Среди этой голубиной круговерти были свои солисты-акробаты. Именно они доставляли зрителям истинное удовольствие, создавая в небесной синеве причудливые пируэты: кувырки-перевороты, стремительные падения вниз и столь же стремительное возвращение в пустоту неба.
Сейчас в Уфе, к великому сожалению, почти не осталось любителей, держащих у себя этих красивых птиц. А ведь, в принципе, совсем недавно, до момента наступления многоэтажной поступи строительства в старой части города, вынудившего хозяевам отдавать под снос свои подворья с палисадниками, садами и маломальскими огородами, практически исчезли голубятни, а вместе с ними и воздушные голубиные представления.
Но тогда это представление было для ребят лишь прелюдией весеннего праздника. Дядя Паша, не снимая с плеч кителя, удобно усаживался вместе с ребятами на завалинку. Некоторые садились напротив на фуфайку, положив ее на добротную переносную скамью, вынесенную по этому случаю из сарайки, как называл свой дровяник дядя Паша. Начинался рассказ о войне. О том, как в военное лихолетье ему помогали в разведке птицы и другие животные, с которыми, как утверждал он, нетрудно было говорить, используя их язык.
Перед беседой дядя Паша не спеша вытаскивал из нагрудного кармана сложенную гармошкой газету, отрывал от нее прямую полоску бумаги и сворачивал её в виде небольшого кулька. Из наружного кармана кителя доставал видавший виды, сохраненный со времен войны кисет. Брал из него щепоть табака, помещал его в кулек, предварительно для склейки проведя языком по его краям, и прокуренным до желтизны указательным пальцем приминал его там. Получалась солдатская самокрутка. Поджигал ее спичкой и, окутывая себя облаком табачного дыма, оглядывал притихших ребят. Затем убирал на место кисет с махрой – высушенными листьями табака, выращенного в своем огороде. В годы войны и в послевоенное время это растение выращивалось практически в каждом уфимском дворе. По осени длинные листья табака срезали, нанизывала на шпагат или связывали небольшими и неплотными пучками, а затем для просушки развешивали это сырье в сенях или на чердаках дома. Высушенные листья складывались плашмя друг на друга и резались ножом или специальными резаками на мелкие части. Полученный табак называли махоркой. Его как подарок отсылали бойцам на фронт, помещая в кисеты со вложенными в них пожеланиями победы, торговали на базарах. Порою он служил своеобразным торговым бартером при обмене.
У многих ребят, сидящих рядом с дядей Пашей, отцы не вернулись с фронта. И он, оставшийся один как перст, заменял им и отца, и деда – надежного мужчину сразу в двух лицах. Его слово было для них законом, никогда не обсуждалось, но обязательно выполнялось.
– Однажды, это было в лесах Белоруссии, – начал он свой рассказ, – меня, как оказалось лучше всех умеющего незаметно лазать по-пластунски, послали с группой в разведку. Немцы находились в километре от нас, у болота, в лесу. До болота нужно было незаметно преодолеть поляну, поросшую высокой травой. Днем практически этого было сделать нельзя. Дождался вечера, а сам все время слушал разные голоса, которые можно было услышать в перерывах между орудийным шумом со стороны врага. Слышу, нет-нет да и закукует кукушка. А как стемнело, заскрипел коростель, а потом заквакали лягушки. Ну, думаю, хорошо, пора! – дядя Паша поглядел на притихшую детвору и заскрипел, подражая песне невидимого в ночи коростеля. Затем, точно как кукушка, стал куковать и вдруг перешел на кваканье лягушки. Ребята захлопали в ладошки, удивляясь таланту рассказчика.
– А что дальше? – загалдели они.
– А дальше вот что. Я договорился со своими товарищами-разведчиками, которые прикрывали меня с тыла, о значении издаваемых мною криков. Если закукую, то это значит танки: сколько раз издам звуки, столько штук их вижу. А чтобы меня немцы не засекли, буду делать перерывы. Если увижу орудия, буду кричать коростелем, а про всякую другую технику – подавать сигналы кваканьем лягушек. Ну а если зима? Птиц-то нет. Как быть? Здесь нужно было думать по-другому. Например, если где-то рядом была деревня или хутор, и там были козы, овцы или куры, то я также договаривался с товарищами о наших тайных звуках-знаках. – И дядя Паша заблеял, подражая козе и овечке, закукарекал и закудахтал, точь-в-точь подражая звукам всей перечисленной живности. Ребята свалились на землю от хохота. Действительно, подражал он всем голосам безукоризненно.
Наверное, корни его таланта были в его довоенной профессии – дядя Паша был прекрасным ветеринаром. К нему обращались со всеми болячками, притом касающимися не только животных, но и людей, попавших в безвыходную ситуацию. Он бескорыстно и профессионально помогал всем, чем мог. За эту душевную доброту его все и любили.
…Смеркалось. По сложившейся традиции перед прощанием с благодарными слушателями он пригласил всех в избу. Усадил за стол к самовару с дышащим на конфорке чайником-заварником и с горкой мелких сушек в глубокой тарелке. Угостил так называемым в старину «свойским» чаем. В его заварку входило ароматное разнотравье из букета засушенных прошлогодних трав – чабреца, душицы и мяты, по щепоти взятой им для этой цели из отдельных, подписанных холщовых мешочков. Вдобавок к чаю каждый юный птицелов за свою работу получил долгожданную сладость – «сосательную» конфету-карамельку, а это в те времена был редкостный подарок.
Когда говорливая стайка его «воробушков» вышла во двор, то солнце уже клонилось к закату, неспешно касаясь горизонта с темнеющей чертой леса. И вдруг появилось пронзенное его прощальными лучами необычное облако светлого, золотисто-оранжевого цвета. Оно неширокой полосой стало расплываться вдоль горизонта, вытесняя собой зазевавшиеся остатки облаков. Было тихо и свежо.
Прощаясь с ребятами, дядя Паша подошел к ограде палисадника. За ним, на просыхающей проталинке, под щедрыми лучами заходящего солнца обогревались робкие цветы первоцвета – мать-и-мачехи, надежные вестники наступающего лета.
Он стоял в обнимку с детьми, глядел на них, невольно сравнивая с этими незамысловатыми на вид первенцами проснувшейся жизни после зимнего лихолетья. Желтизна цветов мать-и-мачехи была чиста и возвышена. Она не успела еще коснуться предстоящих тягот жизни. Кажется, что красотой своей цветы готовы были поспорить с самим солнцем. Еще бы, в центре каждого из них золотилось пусть крошечное, но свое собственное солнышко, окруженное расходящимися во все стороны лучиками лепестков. Таких не бывает у настоящего всемогущего светила!
Дядя Паша еще раз глянул на своих помощников, которым вскоре предстояло окунуться в такую разную жизнь, найти в ней свою счастливую тропинку. Сгрудил их всех вместе в охапку, обнял, а затем по-взрослому пожал руку каждому на прощанье.