«45-й калибр»: пять копеек «Южного Сияния»
От редакции: уже в который раз наш журнал, являясь партнёром, внимательно следит за подведением итогов ежегодного международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского, в этом году уже в шестой раз проводимого интернет-альманахом «45-я параллель», и, являясь партнёром конкурса, публикует понравившиеся нам конкурсные подборки лауреатов конкурса. Итак, в этом году победителем турнира стала Наталья Разувакина (Екатеринбург), а лауреатами: Михаил Базилевский (Иркутск), Юрий Бердан (Нью-Йорк), Лена Берсон (Израиль, Рамат-Ган), Игорь Бирюков (Владимир), Ольга Гуляева (Красноярск), Вячеслав Иванов (Смоленск), Ирина Карпинос (Киев), Любовь Колесник (Москва), Виктория Кольцевая (Ровно), Александр Крупинин (Санкт-Петербург), Светлана Пешкова (Липецк), Павел Соловьёв (Гродно), Ия Сонина (Москва), Юлия Шокол (Николаев) и Владислав Южаков (Санкт-Петербург). Подборки пяти авторов мы публикуем в «Южном Сиянии».
_____
НАТАЛЬЯ РАЗУВАКИНА, Екатеринбург
***
Наша остановка – Психбольница. Посмотри, сыночек, – снегири. Нам бы улыбаться научиться, засветить фонарик изнутри. У тебя невидимая метка на челе, а может – на крыле. Получи волшебную таблетку, чтоб держался крепче на земле. Корпусов бездонные глазницы. Облаков бездомные стада. А у здешних псов такие лица, будто провожают навсегда. Я тебя доверю только Богу. Доктора и девочки не в счёт. Родина смирительной дорогой до седьмого неба вознесёт.
АКУНА МАТАТА
Она травки заваривает в ночи – он беспечно курит траву.
Она плачет без слёз и без слов кричит: Как нелепо я с ним живу!
У меня – Пастернак, альвеолами врос, у него – Боб Марли и дурь.
Я уйду сегодня же, не вопрос, пусть поищет других дур.
А вчера привела его в белый храм – он сбежал через десять минут.
Говорит – там прожекторы бьют по шарам и девки фальшиво поют.
А ещё молилась в слепую синь, в унитаз выливала коньяк…
Не отринь его, Господи, не отринь, и спаси – я не знаю, как.
И пройдёт ещё лет каких-нибудь дцать – на живульку, навзрыд, налегке.
Она вдруг начнёт навсегда угасать, как свечка на сквозняке.
Дурные вести в белых халатах – как ветры, и дверь с петель.
А он свою акуну-матату положит в её постель.
Все травы, все регги и все аккорды, и дреды, и косяки,
Все силы его, будто волчьи морды, замрут у её руки.
И небо укроет их синим взглядом, и дальний выстелит путь,
И ангелы запоют где-то рядом, боясь налажать чуть-чуть.
ПЛОЩАДЬ ОБОРОНЫ
в коричневую хлябь на площадь обороны
в начале февраля и в день любой другой
шагали как в портал в портянках и погонах
с цигарками у рта
уверенной ногой
здесь яблони теперь балованные дети
дышать смотреть терпеть
собачки в поводу
а небо голубей чем даже в сорок третьем
и кляксы голубей
и лужицы на льду
здесь яблони молчат и памятник на горке
и только по ночам часа примерно в три
гуляют ветерки
дымок гоняя горький
гуторят мужики до самой до зари
а мы стальных дедов пластмассовые клоны
взираем поутру на памятник с мечом
ложится первый снег на площадь обороны
прижмись ко мне плечом
прижмись ко мне плечом
и колокольный нимб медлительный и длинный
и жизнь моя под ним привольна и проста
и я стою одна невольной магдалиной
и новая война читается с листа
РОДИНА
Стоишь – чужая, злая, испитая. Растрёпана, растеряна, больна. Ещё вчера была одна шестая, сегодня – одинёшенька-одна. На брачный пир неправильно одета, да курево… Не ладан, не «Шанель». Но мальчики – солдаты и поэты – с небес раскинут белую постель, и снеговым согреют покрывалом, и ототрут запёкшуюся кровь. От сердца, от подола отрывала – они к тебе вернулись под Покров. Не узнаёшь – и ладно, им привычно. И дважды никому не умирать. Зато оттуда видится отлично, что ты лицом – ей-Богу! – Божья Мать.
***
Давай играть, что за окном пурга,
Ночная глушь на сотни вёрст окрест.
Ты старый кот, я – бабушка Яга.
Придумаем себе волшебный лес,
Бессонницу, безрыбье, беспредел
Снегов и слов в еловом блиндаже.
Ты чёрный кот, ты просто поседел –
Почти война, а может быть – уже…
А дети спят, и мы у них – одни,
И друг у друга (Господи, прости!)
Ты на часы, пожалуйста, взгляни –
Будильник будет около шести.
Но и его, конечно, заметёт,
Заглушит разгулявшаяся тьма,
И стрелка сонной рыбкой отомрёт,
И будет нам – зима, зима, зима…
Давай играть в несбывшуюся жизнь.
Давай играть – пока не надоест.
Войну, и лес, и зиму расскажи –
Тем более, что так оно и есть.
_____
ИЯ СОНИНА, Москва
БУКАШКИ
сферический, в антеннах, луноход,
отринув притяжение, ползёт
(любая тварь на этом свете божья!),
скафандр его сиена и краплак,
кармическая надпись самдурак
неразличима для мохнатых ножек.
он следует по правилам игры –
сканирует все трещинки коры,
садов, как таковых, не постигая,
ландшафт ствола неровен и бугрист,
подсуну от жары засохший лист –
изволите исследовать пергамент?
не вышло! аппарат не так-то прост,
он лист зато использует как мост,
переползая на руку, на столик,
с планеты на планету, он упрям,
задраил люки, выключил экран,
почувствовав себя на минном поле.
оп! снова ожил – скользкий край, щелчок,
взлетел и промахнулся, мне в плечо
вцепился, завертелся, разобраться
где верх, где низ пытается – никак!
вот я сейчас возьму, сожму кулак –
подумает, что схлопнулось пространство?
не мыкайся, не тычь напрасный щуп,
я отпущу, я снова отпущу,
попутная невидимая сила,
спасу, не причиню тебе вреда.
самой представить страшно иногда
в каком пространстве, в сущности, висим мы.
не стоит пресекать чужих путей,
пусть все парят на должной высоте,
ведь чем у нас, людей, судьба иная?
обжоры, плодожорки, куркули,
мы ползаем по яблоку земли,
садовника за бога принимая.
мы так несовершенны и малы!
и всё-таки чудесны и светлы,
нам дали лето, прочее не важно.
полёт длиною в жизнь – экспромт, не бронь,
нам дали воздух, воду и огонь,
букашкам, повелителям букашек.
ЛАВЫ
единенье сетей и глубин
ожиданье когда их коснётся
красный коник вечернего солнца
только это и можно любить
только в этой заре можно жить
подчиняясь наплывам расплавам
а на озере высохли лавы
языки разложив у межи
между верхней и нижней водой
сторожа несказанного слова
обещая тепло и покой
и немного чего-то такого
ВЗЛЁТНАЯ ПОЛОСА
кашки, колокольчики, ромашки –
лугоцвет духмяный, пестряной.
всё, от человека до букашки,
на земной привито черенок.
но зачем повёрнуты желанья
к холоду нездешних земляник,
к розам на заоблачной поляне?
блазнится, возьми и протяни
руки для разбега и глиссады
божинькиных аленьких коров
насекомоангельского стада,
лета отлетающего кровь.
под шасси не задымит, не взвизгнет
телом обозначенная тень.
что ты знаешь, жизнь, об этой жизни,
и о той, летящей в голубень?
ВЕЧЕРЯ
венки и спутанные волосы,
закат и прочая мура.
мы как шоссе исполосованы.
зачем мы топчем клевера?
от наших ног устали за лето
пути родимых палестин.
поля и реки небом залиты,
мне всё равно куда грести.
чем тяжелей рулить на траверзе,
железней корни якорей
нас гнут,
тем реже приземляемся.
но прилуняемся верней.
у солнца в давленом стаканчике
коктейль: свечение и тишь.
всех утешают одуванчики –
не постареешь, не взлетишь.
ПОЛЕТИ НА НЕБО, ПРИНЕСИ НАМ ХЛЕБА
небо заминается к закату.
и покуда медлят, не дают
занавес, проникни в тороватый,
недоступный смертному уют.
принеси мне, добрая коровка
с ангельского кормчего стола,
от щедрот бесплатныя столовки
золотого хлеба мал-мала,
и вина.
да будь счастливым вором,
ноги в крылья – скок, и наше вам!
если попадёшь в момент раздора
под руку верховным существам,
за короны, скипетры, державы
не погибни в драке невзначай,
поморгай малявкой слепошарой,
схватят – ни на что не отвечай.
ускользни со влагой мимо ватки
из разбитой чьей-нибудь губы,
капля крови, спрятанная в складку
между голубым и голубым.
_____
МИХАИЛ БАЗИЛЕВСКИЙ, Иркутск
***
Черепица изнеженных крыш и в земле – черепки
Побеждённых империй, столетий, зажатых в тиски.
Голоса, голоса, по земле – голоса, из земли –
Голоса, и, как стражи, над ними стоят ковыли.
И поди разбери, с чем весло опускается в Понт.
И поди разбери, что готовит ему горизонт,
Припадая мертвеющим солнцем к молчанью окна,
За которым, одна в целом мире, стоит тишина.
А за ней – голоса: по земле – голоса, из земли…
И темнеет лоза, корабли узнавая вдали.
И волна, приподнявшись, ложится на белый песок,
Заливая ладонь, натыкаясь на голый мысок.
И уже не смахнуть с этих крыш неизбежную даль,
И уже не лишить её нежного слова «печаль».
Не уйти со двора, где когда-то не был ко двору,
Где игру затевая, в себя уходил поутру
Говорок поднебесный, где свет, омывая причал,
Прикасался семью плавниками к началу начал.
***
Им, выросшим из шинели, из котлована
Поднявшимся, чтобы, в хоре ночных дворов
Срываясь на шёпот, с колымского снять тумана
Свинцовую пробу, сойти в мерзлоту углов,
В безвременье, не прикрытом ничьей изнанкой,
Им, выпавшим из барачной лужёной мглы,
Ещё предстоит грядущему стать приманкой,
Нетленные кости толкая из-под полы,
Ещё предстоит из чёрной достать метели
Два скрещенных, истончающихся крыла,
Как два башмачка – из пепла, из канители,
И вывести нас под белые купола,
И выплавить нас из пыли, огня и смрада,
И лечь перед нами дорожной сырой трухой,
Оправленной в гул дождя или в гул парада.
Лежать и не ведать, что это и есть покой.
***
Кипарис, гиацинт, нарцисс…
И ни слова о том, какими
Шли путями, как воздух вис
На плечах, поминал о дыме
Лет, о доме, о ворожбе
Трав, плетущихся под ногами.
Кипарис, гиацинт… Тебе
Помолчать бы об этом с нами.
Кипарис, говори. Стоглав
Труб мятущихся горький солод.
Кто там, веру свою поправ,
Ходит – чист и душою молод, –
Опираясь на тень твою,
Со скамьи на скамью таская
Скарб казённых ветров, семью
Небесами повитых, рая
Не ища? Заводи, морочь,
Возноси лебединым пухом
Отражённую в окнах ночь.
Пусть она просвистит над ухом.
Обожди. Родовитый хмель,
В аравийской пыли рождённый, –
Вот он. Солнце твоё досель
Затмевает. С горы посконной
Так дыханьем тугим река
Сходит, виденная вначале.
Помнишь – ноша её пока
Не легка? В полутёмном зале
Взгляд выискивает, дивясь,
Блудной эры смолистый локон.
Незаконную эту связь,
Эту вязь у зимы под боком
Память знойная обожжёт,
Как гончар обжигает глину.
И видений подручных сброд
Сквозь туман потечёт в долину.
***
За сумятицей встреч – оловянных снегов легион.
Город слышит, по зимнему небу плывя за буйки,
То ли звон безоглядный, доставший до дна, то ли стон,
Уходящий корнями в подножье уставшей реки.
Почивает Харон. А рассвет пожинает плоды.
Под хитоном его – лишь пяток неприкаянных душ.
Да какой-то чужак, с гефсиманской сойдя борозды,
С лёгкой ношей спускается в эту прибрежную глушь.
Не за ними?.. За ними… за ними – доносит ответ
От высоких камней. И блестят плавники подо льдом:
То ли свет наплывает на город, которого нет,
То ли пена ложится на берег в венце золотом.
***
Плач по солнцу живых, по следам западающим плач.
То ли ветер с иных берегов, где и пепел незряч,
И зрачок не воздет, то ли хрип стадионов и клич
Подворотен – вослед чернозёмному слову «опричь»,
По стене просквозившему в ночь, где не видно ни зги,
Где по венам расходятся прочь омовений круги, –
То ли ворох заёмных зарниц застилает глаза,
То ли занавес падает ниц – это бьётся слеза
В паутине потерь, в частоколе ресниц кочевых.
И распахнута дверь перед сонмом побед моровых,
Перед плачем по тучным, под солнцем бредущим, стадам –
К заповедным, подручным, врастающим в нас холодам.
Плач по солнцу живых, околесица давних времён,
Где в полях даровых вырастает созвездье имён,
Как трава, как дыханье травы, как роса на траве…
Это путь непреложный в повинной свербит голове.
_____
ВИКТОРИЯ КОЛЬЦЕВАЯ, Ровно, Украина
ЩЕДРИК
Пока анисовой виной
до ободка наполнен глечик,
впадает выговор ночной
в листвяный шелест польской речи,
в ракушку уха,
в завитки
песка, дробящего минуты,
в явленье царственной реки
с гортанным криком диких уток.
И в потаённые ходы
едва намеченных прожилок
с предощущением беды,
покуда счастливы и живы.
Из этой замеси густой
в цветные проруби стаканов
нырнёт рождественской звездой
сухая звездочка бадьяна.
Чтоб удержавшись на плаву
и губ коснувшись ненароком,
тебе шепнуть, что я живу
вне места, имени и срока.
ШАР-ПТИЦА
Всю ночь стою столбом,
офонарев.
Весомые константы на дворе
подвижней, чем трава и мошкара.
И плоскость кровли, и объём шатра.
Осознанно крошится потолок.
На одинарных рамах и двойных
дрожит стекло.
И падает лубок,
затем что гвоздь не выдержал стены.
И утром не подумаю присесть.
Бревенчатый дебелый сопромат
вращается по кругу наугад,
то к лесу повернёт, а то бог весть.
И в том бог весть
взлетает белый свет
как птица или шар. Одно из двух.
Сводя перемещение на нет
и фабулу, и зрение, и слух.
Теперь и мне туда нужней всего,
в шар-птичий расширяющийся круг.
Не потому чтоб я её…
но вдруг
она меня не меньше моего.
Вот-вот узнаю, кто кого любил!
И белый шар уходит из-под губ,
дробящийся
и возведённый в куб
по мере откровения и сил.
ПЛОЩАДНАЯ КУРКУМА
Всё лучше, чем в вечерней сказке,
придуманной позавчера.
Заплодоносил кедр ливанский,
проросший посреди двора
от скрещивания черешен
с невыразимою тоской –
чей смуглый лик почти безгрешен.
Не больше грешен, чем левкой,
чем крестоцветное семейство
вдоль крестоносного пути.
Конгениальное в злодейском,
дешевле было бы найти.
И терпкий дух Тутанхамона
наискосок пронзает двор.
В моих широтах вне закона
мускат, стреляющий в упор,
порыв санталового ветра
и площадная куркума.
Но дух не призовёшь к ответу
за грех сведения с ума.
Он беспокоен и под кедром
привык искать земной покой,
его соломенные дреды,
напоминают наш левкой.
Мы все задумывали вместе:
ливан, черешни и тоску –
так не везло ничьей невесте
и никакому кошельку.
ШКОЛА ЧЕРНИ
Это каждый охотник желает, лупцует и хлещет,
чёрно-белую радугу мнёт, разбирает по пальцам,
это беглость,
врождённая выучка неандертальца,
школа черни (почтение, Карл)
и подобные вещи.
Под землёй где-нибудь глубоко,
под водой и под рифом.
Совершенно, секретно, являясь другим наизнанку.
Не услышишь ни звука, быть может,
но выдохнешь в рифму,
вековечась, как пыль,
и струясь, как песчаные замки.
Оттого уже сладко,
что терпко внутри или горько.
Зарекаясь любой тишины,
рядовой и матросской,
выходящее вон
разорвёт и подёрнется коркой,
проникающим слоем забвения,
грунта и воска.
Кем уйду от тебя –
Магометом, горой или мышью,
облетевшей кувшин,
чёрно-белым (взле)тающим рядом.
Это каждый фазан догадается,
если услышит,
если ты, отрицая, продолжишь меня,
если надо.
ШЕЛКОПРЯД
Прилетай ко мне, шелкопряд,
мимо Огненных гор вдоль реки Меконг.
Это звук и русло сточной воды
и остывшие камни в один гнилозубый ряд.
Длинный список щебня, навеки почивший лонг
и над ним затрепещут твои черты.
И пыльца вспорхнет, как иланг-иланг,
оживляя солнечную струю.
Скажут, парус белеет в чужом краю,
а тебе, однодневке, менять жилье
пропадать между чёрным и голубым.
Промолчи, что прядёшь суровье.
А шёлк
выдыхаешь порой. Как дым.
_____
ИРИНА КАРПИНОС, Киев
ВЕНЕЦИАНСКОЕ
В Серебряном веке, коротком и ярком, поэты любили в Венецию ездить и с чашечкой кофе сидеть на Сан-Марко и в небе полуночном трогать созвездья. Венеция рядом с времён Сансовино: крылатые львы и певцы-гондольеры. Поэты пируют, поэты пьют вина, поэтов ещё не ведут на галеры. И Блоку покуда не снятся двенадцать, и пуля не скоро убьёт Гумилёва. Поэты ещё не отвыкли смеяться и верят в могущество вещего слова. Не пахнет войной голубая лагуна, собор византийский с квадригой прекрасен, ещё не задёрнули занавес гунны и хмель венецийский ещё не опасен. И можно до слёз любоваться Джорджоне и долго бродить по Палаццо Дукале, стихи посвящать беглым ветреным жёнам, катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале… Поэты в Венеции пьют на пьяцетте, война мировая вдали, как цунами. Запомните лица их в огненном цвете! Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.
НОЧЬ
Ночь морозная, грузная, грозная, полусны пограничные розданы, догорает окурок в ночи, заговаривай боль, не молчи… Предают, привирают предания, до свиданья, двойник, до свидания, нет уже ни воды, ни вина, я на ведьмином спуске одна… На краю, на ветру, на ристалище, в ритуальном прокуренном залище херувимы хреново поют про любовь, про последний приют… Гарь такая, что рвется дыхание от убийственного полыхания, никого не обнять, не спасти, лишь зола золотая в горсти… Не ищи меня в римах, лютециях и в оврагах да прагах, венециях – я уже далеко от земли, огонёк дотлевает вдали… Дряхлый мир, на крови обустроенный, обветшавший до дыр, грубо скроенный; беспробудно ваятель был пьян, налепив, как блины, поселян… Мы теряем, теряем, теряемся – и уходим и не возвращаемся… Равнодушно глядит Он с высот на погромный программный исход…
ЛУНА И ГРОШ
Мы родились в двадцатом веке, совки, поэточеловеки, и пьём, не чокаясь, до дна за участь, что на всех – одна… Эпоха нас не закалила, кровь ближних не опохмелила, стоим на ледяном ветру у края в чёрную дыру… Повремени ещё, мгновенье, покуда догорят поленья всех наших помыслов и слов, летучих золотых ослов… Куда нас молодость водила, каким залётным был водила! Кто ляжет рядом – тот хорош, вся наша жизнь – луна и грош… Свеча горела, до упаду плясали мы свою ламбаду и гибли в долбаном бою за рифму – родину свою… В конце времён мы дали слово, что сочиним многоголовый молитвоблуд – наш пропуск в рай. Пётр, кого хочешь, выбирай…
НА КРАЮ
Сирота – вот и найдено слово, сирота среди мира пустого, позади – разноцветный обман, впереди – только чёрный туман… На краю провороненной жизни, в эпицентре бродячей отчизны сердце реже и глуше стучит, дней, часов не осталось почти… Я тебя никогда не забуду… и никто не увидит оттуда, как моя погорелая жизнь на промерзшей дороге лежит… И не встать, и не выразить боли в бесприютной сиротской юдоли, не нащупать у пропасти дна… пей до дна… жизнь одна… смерть одна… Я – невидимый призрак, когда-то сочинявший плохие баллады о безмерной бессмертной любви на ветру… на краю… на крови… Я неслась по болотистым кочкам, чья-то жёнка, любовница, дочка, и летела сквозь небо звезда в никогда, никому, никуда…
***
Последнее пристанище – стихи: приют, надежда, гибель, воскресенье, отмоленные, наконец, грехи и чьё-то безымянное спасенье… Я – каторжник, я – полупроводник, такая вот сизифова работа: услышать звон и записать в дневник потерянные разумом частоты… В такую ночь ты с Богом визави и тет-а-тет передаёшь молитвы – и храмы вырастают на крови, и перемирье дольше длится в битвах… И можно, наконец, уже уснуть и видеть сны, по-гамлетовски, в лицах, и все долги, и всю вину вернуть, и вовремя с ушедшими проститься… Почто живу и что такое жизнь, кого люблю, когда уж нет любимых? Какие на рассвете миражи неузнанные проплывают мимо? Мне снится мама в ледяном гробу… Нет, это я – и сон всё длится, длится… Кому повем свою тоску-журбу? Я просыпаюсь… иней на ресницах…
Опубликовано в Южное сияние №4, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!