***
Дом, что построил прапрадед мой
Разрушил мой старший сын.
Книги, сожжённые зимой
Забили золой камин.
Окна и двери распахнуты,
Но нет дороги сюда —
Все капилляры пахоты
Вытоптала орда.
Клен, который мой прадед сажал
Вырубил средний сын.
Выстругал гроб для каторжан.
Мы все в том гробу лежим.
В развалинах — тысячелетний бурьян,
И не понять, кто кого
Душит, впиваясь корнями в изъян
Прошлого моего.
Колодец, который выкопал дед,
Засыпал мой младший сын.
Вышел тогда мой отец на свет,
Вышел отец в сумрачный свет,
А я обратился в дым.
Время закручивает кольцом
Прапрадеда, прадеда и
Деда, которые строили дом,
Дерево взращивали,
Рыли колодец, и вот, наконец,
Даровали мне факел конца.
Я смертности принял венец,
Я смертности принял венец,
Чтобы зачать отца.
Если воскресну когда-нибудь
Или загрежу опять,
Бабочки выкорчуют мне грудь,
Сердце пойдёт плясать
По переулкам и площадям,
Точно пророк Илья,
Провозглашать, что уже костям
Смертных тесна земля,
Что онемел и оглох поэт,
Выключив ход часов.
Сравнялись прапрадед, прадед и дед
С мохом дремучих лесов,
Вышли из круговорота семьи
Все мои сыновья,
Я и отец мой остались одни,
Но в дым обратился я.
***
Стаи дворняг пересекают город,
По подворотням, к окраинам, далее — врассыпную.
Девочка падает с капитанского мостика
В канал безымянный,
Вспорхнув перед тем, как её
Опрокинет ветер.
За город, из кожи его трансляций системного символизма,
Каббалистической мглы — бежать
Сорок тысяч часов перед взлетом-паденьем.
Пёс, предводитель стаи, замолкнет, учуяв
Жжёное мясо, электрический воздух, заряженный лаем,
И как некто прикладывает к ожогу,
Ополоснув в канале, лист
Подорожника,
Прямо в паденье,
Смягчая удар
О небесную твердь.
Бесы отца моего
На совещании тотемов (блажен, кто не ходит на совет нечестивых)
Достоевский, герр Хайдеггер, Фрейд и др. —
под знаменем многоликого инквизитора.
Всем встать! Идёт суд об особом смысле кастрации: сегодня это стоматология, производящая удаление зубов стальными клещами.
Long life the pain.
Long life the pain.
Long life the pain.
На днях я зашёл в клуб дантистов.
Они вели беседы на разных языках и одном наречии,
глядели умными глазами друг другу в рот, судили о тайнах второго дна.
Тем временем, на дне третьем
произошло воскресение.
И замолчали дантисты, а заговорили ангелы.
To live so that nobody hurts.
To live so that nobody hurts.
To live so that nobody hurts*.
Я положил себя на кушетку, я вышел из памяти, вышел из дома,
побрел по волчьим следам прочь от города, на крепостных стенах
полыхали дозорные факелы.
Утром, на опушке леса,
я нашёл себя в пении жаворонка,
блеске стрекоз.
Every breath let praise to God.
Every breath let praise to God.
Every breath let praise to God.
Там, за стеною, закон сплавил клещи в лезвие гильотины. Отныне зубы не вырывают,
а сразу удаляют голову.
Не имеющий слуха в ушах не нуждается.
И знамя с портретом, поблекшим от времени, укрыло собою гробы,
и спят во гробах чьей-то чужой войны доблестные солдаты, мира сего рабы, князя его фавориты.
Одни из живущих призваны властью уничтожать нездоровую плоть, другие —
табуировать концепт невещественной энергии либ…
Мы же призваны слышать.
Любое наречие одного языка.
I am. You are. Ich bin. Da-sein.
Аз есмь. И паки.
Теперь
я искоренил всех фашистов в сердце своём,
я выродился из овечьей шкуры обратно,
я выбросил все хирургические инструменты, и оставил одну тебя, Психея.
Осталось выгрызть последнего беса из вспотевшего тела отца моего, скованного тотемическим обязательством.
Под пение птиц.
И с большой любовью.
Ангельская любовь.
Ангельская ярость.
_______________________________________________________
* «Жить так, чтоб никому не сделать больно» (Ирина Казакова)
Опубликовано в Prosōdia №12, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!