В мои одиннадцать лет отец показал мне затопленный город Ставрополь, в котором начиналось и закончилось его детство.
Стоял один из тех пасмурных июльских дней, которые бывают на Волге, когда тучи плотно затягивают небо, но внизу разлито слабое свечение: кажется, что светятся земля и вода. В те дни ремонтировали ГЭС, и из водохранилища спустили воду – в большем объеме, чем когда-либо.
У меня же тогда шла смена в пионерском лагере Клуба Юных Моряков на берегу водохранилища. По случаю необычных для июля холодов меня на несколько дней забирали домой, а в то утро, о котором пойдет речь, папа отвез меня обратно в лагерь, и вскоре вернулся за мной – взволнованным и немного растерянным. Вначале он ничего мне не объяснил, только попросил надеть самую крепкую обувь из того, что у меня было, и поговорил с начальником лагеря. Я поняла, что меня отпускают на неограниченный срок, и мы пошли.
Мой отец родился в Ставрополе-на-Волге, ушедшем под воду в 1955 году. Девятилетним мальчиком, в Гражданскую войну, после смерти матери папа, убежав из детского дома ночью, в трюме случайного парохода, уплыл из Ставрополя вниз по Волге в неизвестность. Когда более сорока лет спустя он вернулся на родину, от Ставрополя осталось несколько улиц, перевезенных на новое место. Я родилась в городе, который назывался иначе – и город мой был для меня изначален и вечен, а город на дне реки – древен, как каменный век. Само водохранилище, Жигулевское Море было изначальным и вечным.
Так вот, стоял один из тех дней, когда кажется, что светятся земля и вода. Мы шли по дну, и даже на глубине, далеко от берега ноги не проваливались, только слегка пружинило под ногами. Безводное пространство было большим. Очень долго, километра полтора, песок сохранял ребристость от волн, но дальше этой ребристости, кажется, уже не было: в самом Ставрополе ее не помню. Ила тоже не помню. Цвет песка в районе подводного города менялся: он был с тем же рыжим оттенком, что и обрывистые волжские берега, но – нежнее, светлее, крупнее и чище, чем песок у берега. В этом светлом песке, в его светлоте рыжий оттенок обычных волжских берегов скорее не присутствовал, а просвечивал – как-то оранжево-изнутри, как мякоть плода. Возможно, это был эффект особого свечения, характерного для некоторых пасмурных дней, может быть, это особый эффект памяти; впрочем, выше по течению была Уса – река с белыми берегами, вдруг каким-то подводным течением песок приносило оттуда.
Метрах в ста от берега и дальше, на всем пространстве, встречались небольшие лужи с тяжелыми облаками в них и крупной живой рыбой – должно быть, вода отходила медленно, и рыба успела уйти в эти низины; я почти не помню дохлой рыбы в тот день. Более всего поразили меня огромные, больше папиной ладони, перламутровые ракушки-беззубки: их было невероятно много, они влажно сияли, некоторые были приоткрыты. Две-три у нас на глазах ввинтились в сырой песок.
Ставрополь же меня разочаровал. Когда мы порядочно отошли от берега, папа объяснил, куда мы идем, и я ожидала увидеть нечто вроде града Китежа. На самом деле все оказалось неожиданно просто: города не было. По моему тогдашнему впечатлению, хорошо сохранились только останки взорванного храма – по ним можно было установить его размеры, даже определить, где был вход. Храм был единственным, что я увидела самостоятельно. Он запомнился мне грудой черепков, похожих на черепки битых глиняных горшков, расположенных на песке таким образом, что они очерчивали контуры здания. Папа сказал, что за 18 лет Волга нанесла слой песка больше метра и то, что лежит черепками на поверхности, корнями уходит вглубь.
Но были и другие ориентиры. Так же элементарно, как я – контуры церкви, папа определял другие здания. Их признаки были бледны, я различала их, только когда на них показывал отец, и почти сразу теряла из виду. Он же четко их видел. С его слов я запомнила площадь перед храмом, базарную площадь, улицу, на которой стоял их дом и один из домов, в котором они временно жили (другой дом находился под водой).
Папа водил меня по улицам и рассказывал об этом, уже не существующем, городе так ясно, что я увидела город его глазами.
Не хочется называть это своего рода сеансом гипноза (хотя, может быть, по сути и технике оно приближается к этому), хотелось бы назвать происшедшее тогда другим словом, более человечным, но я до сих пор не могу его найти. Папа, без сомнения, был в особом состоянии сознания, когда ходил со мной в своем отглаженном, строгом костюме цвета антрацита и шляпе по улицам Ставрополя и рассказывал о каждом встреченном доме так подробно, как можно говорить лишь о том, что видишь перед глазами. Я и запомнила дома, площади и улицы так, как если бы увидела их тогда. Не помню слов, которыми папа говорил о городе – мне теперь кажется, что он вообще молчал, а дома возникали сами собой – помню город. Я запомнила подводный город с множеством подробностей, особенностей, дефектов – то есть всем тем, что не передается при рассказе. Долгие годы, вспоминая его, я полагала такого рода знание в большей степени плодом своего воображения, однако недавно поняла, что произошел своеобразный феномен. Уже после того, как не стало отца, тольяттинское издание опубликовало архивные фотоснимки Ставрополя. Я узнала улицы, на которых мы были с папой; совпали того рода подробности, которые невозможно передать рассказом. Возможно, этому можно дать психологическое объяснение, но не хочется этого делать.
В пионерлагерь мы вернулись в тот день только для того, чтобы забрать вещи, так как воду из водохранилища спустили на несколько дней, и мы решили провести эти дни, путешествуя по местам, откуда ушла вода. Но последующие дни я помню хуже.
Говоря вообще, воспоминание всегда начинается с какой-то незначительной детали, будь то подробность запаха, звука или цвета. Для меня тот день вспоминается с песка, он – это легкость, которая предшествует полету или погружению. Проще всего вспомнить его цвет, фактуру, степень влажности, затем – рисунок на нем, ракушек, лужи, рыб и черепки взорванной и затянутой церкви (особенно много ракушек было на развалинах храма и внутри его), потом – нас с папой. А дальше – все перечисленное становится нереальным, зато полнокровную реальность приобретает город, а этот, особого цвета песок, тихий и сочный, и отраженные в неглубоких лужах облака, и медленные рыбы, и ракушки-беззубки, и отливающие красноватым руины храма сквозят сквозь дома, дощатые тротуары и булыжник мостовых призрачно, как своего рода пророчество.
И только иногда, чуть отчетливее, чем остальное, вновь проступает песок с перламутровыми раковинами – на улицах, на площади, в развалинах, везде, и я снова удивляюсь, что их было так много.
Мы с отцом были заядлыми, хотя и не слишком удачливыми рыбаками. Тот год как раз приходился на разгар нашего рыболовства. Но ни папе, ни мне не пришла в тот день мысль подобрать живую рыбу в лужах – словно та рыба, как сами лужи, песок, развалины или облака – принадлежала подводному городу.
Как будто бы что-то непоправимо изменилось, если бы мы тогда набрали той рыбы.
Прошло несколько дней, гидроэлектростанцию починили, и Ставрополь опять ушел под воду – теперь, быть может, навсегда.
Опубликовано в Графит №19
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!