Татьяна Андреюшкина. ПОЭЗИЯ НАД СХВАТКОЙ: Г. М. ЭНЦЕНСБЕРГЕР В ПЕРЕВОДАХ В. КУПРИЯНОВА

Ханс Магнус Энценсбергер. Головоломка: тексты для текстов не читающих: стихотворения и проза / пер. с нем. В. Куприянова. М.: ОГИ, 2019. 192 с.

Г.М. Энценсбергер на протяжении не одного десятка лет является одним из ведущих современных поэтов и эссеистов. В предисловии к книге переводов избранных стихотворений немецкого поэта В. Куприянов признается, что начал переводить его ещё в Московском институте иностранных языков в студии художественного перевода Льва Гинзбурга, который в своё время подготовил к изданию книгу переводов стихотворений Энценсбергера, но она так и не была издана. В. Куприянов напоминает также, что немецкого поэта много переводила Маргарита Алигер, с которой тот поддерживал отношения вплоть до её смерти[1]. Куприянов и до выхода в свет новой книги публиковал отдельные переводы из Энценсбергера, например, его книга «Лучшие времена» содержит переводы трёх стихотворений Энценсбергера, вошедших в новую книгу. Отдельные стихотворения в переводах других поэтов можно найти в журнале «Иностранная литература»[2]. До сих пор немного шире поэзия Энценсбергера была доступна только германистам (на языке оригинала), в том числе в антологиях и сборниках немецкой поэзии. Но вот, наконец, вышла книга с переводами В. Куприянова из нескольких лирических сборников Энценсбергера — с опозданием на полвека, но зато она представляет теперь обзор поэзии поэта более чем за 60 лет. В книгу включены стихотворения из сборников: «Защита волков от овец» (1957), «Местный язык» (1960), «Шрифт для слепых» (1964), «Грядущая музыка» (1991), «Киоск» (1995), «История облаков» (2003), «Ребус» (2009), «Навстречу сини» (2013)[3]. Кроме того, она впервые знакомит нас и с театральными, и с оперными[4], и с эссеистическими опытами, которые показывают широту интересов поэта и вписывают его в контекст современной драматургии и прозы. За пределами книги осталась деятельность Энценсбергера-издателя и переводчика, литератора, прекрасно осведомлённого о мировом литературном процессе, и открывателя новых имен, незаслуженно забытых и требующих внимания со стороны историков литературы и переводчиков.

Отбор стихотворений произведен переводчиком субъективно, они (особенно в начале книги) не следуют в хронологическом порядке (сам Энценсбергер, составляя антологию поэзии первой половины ХХ века «Музей современной поэзии» (1960), следовал тематическому порядку). Но в этой книге есть ряд основополагающих и даже программных стихотворений, которые важны для историков литературы, а также для тех, кто изучает поэтику лирических произведений. Книга открывается стихотворением «стихи для стихов не читающих» из сборника «Местный язык». В сборнике поэт характеризует общество, для которого создаётся литература, как глухое, слепое и немое: «безъязыкий обжора», у которого «непонятливые уши, затянутые густой сахарной глазурью»; с другой стороны, он объявляет себя и своего читателя жертвой, подобной Прометею (а не культурным героем, как у Гете), заявляя: «И печень, /мою и твою, выклевывают они, /и твою, не читающий читатель» (с.9). Тему «слепого читателя» продолжает сборник «Шрифт для слепых» и конкретно его титульное стихотворение, в котором используется библейский сюжет о словах предупреждения для пирующего (богохульствующего) царя Валтасара, не принимающего послание на свой счёт. Энценсбергер говорит о том, что эти слова касаются каждого «слепого» человека.

сними повязку
царь человек и прочти
под слепым шрифтом
твое собственное имя (с.45).

С другой стороны, эта социальная характеристика не относится ко всему человечеству целиком, Энценсбергер не отрекается от своих современников, его отношение к соотечественникам амбивалентно, что очевидно из его стихотворения «О трудностях перевоспитания». Он понимает, что ставит слишком высокую планку для человечества.

Воистину великолепны
великие замыслы:
рай на земле,
всеобщее братство,
перманентная ломка… (с. 28).

Он иронизирует над собой и теми, кто за высокопарными словами и лозунгами не видит простого человека с его каждодневными заботами, которые не менее важны, чем достижение высоких целей.

Вместо того чтоб бороться
за правое дело,
они ведут борьбу
с эпидемией гриппа,
со спазмами,
с корью! (с.28).

Из мифологических героев Энценсбергер выбирает образ обречённого на вечный труд Сизифа, который является воплощением современного художника, а его труд, вызванный необходимостью возобновлять работу именно в тот момент, когда, казалось бы, она завершена, испытывать при этом взлёты и падения, не рассчитывая на успех, – аллегорией поэтического труда. И в поэзии ГДР, которая развивалась параллельно или с некоторой задержкой по сравнению с поэзией ФРГ и откликалась на её вызовы, этот образ тоже привлекал поэтов — Г. Кунерт написал «Сизиф 1982», а У. Кольбе — «Сизиф на картине Маттойера».Энценсбергер часто ссылается на античных поэтов, цитирует в соответствии с постмодернистской традицией разнообразные тексты из мировой литературы, спорит с известными немецкими авторами — Гельдерлином, Гете, Рильке, Брехтом. «Пародированная цитата становится его стилевым принципом»[5], — отмечают Ф. и Б. Дичрайт. Например, в «Осложнениях» из «Шрифта для слепых» Энценсбергер даёт метапоэтический комментарий к «К потомкам» Брехта. В ответ на брехтовское: «Ihr, die ihr auftauchen werdet aus der Flut / In der wir untergegangen sind / <…> wenn es so weit sein wird / Dass der Mensch dem Menschen ein Helfer ist / Gedenkt unserer / Mit Nachsicht»[6] («Вы, кто вынырнет из потопа / В котором мы утонули / <…> когда дойдет до того, / Что человек человеку станет помощником, / Вспомните о нас / Со снисхождением»; пер. мой – Т.А.) Энценсбергер пишет:

Кто там вынырнет после потопа,
когда мы в нём утонем?

Ещё парочку прогрессов,
и тогда мы посмотрим.

Кто тогда будет помнить о нас
со снисхождением?

Это должно проясниться,
когда до этого дойдёт.

И так отныне и впредь
и так далее. <…>

никаких наследников
никакого снисхождения

ничего больше (с.12).

Одно из хрестоматийных стихотворений Энценсбергера называется «В учебник для старших классов». Точность — обрамляющее слово из текста стихотворения — главное достоинство переводов Куприянова. Он точен в выборе слов, интонации, ритма, пытается изыскать возможности сохранить аллитерации (консонантные повторы в упомянутом стихотворении l, d, v, z заменяются на характерные для русских слов ч, в, м) и ассонансы (e, a в оригинале заменяются повторами гласных у, о). Тем не менее, нечто остаётся потерянным, но упущенную информацию можно было бы только прокомментировать: Neinsager в оригинале идёт от Брехта, из названия его поучительной пьесы «Говорящий да и говорящий нет» («Der Jasager und der Neinsager»)[7]. «Навесят бирки» больше ассоциируется с концлагерем времён Второй мировой войны, в то время как у Энценсбергера «Zinken malen» — «нарисовать знак», «делать помету» — более широко по значению и восходит к библейским временам. «Sei wachsam» («будь бдителен»)[8] напоминает о призыве Г. Айха в стихотворении «Мечты» («Träume»): «Wacht auf» («Пробудитесь»).

Словесная перекличка с Айхом подтверждается стихотворением «Уединённый дом» с посвящением поэту. Но более ярким откликом на Айха и его ключевое для послевоенной немецкой поэзии стихотворение «Инвентаризация» является стихотворение Энценсбергера «Плач по яблоку»:

здесь было яблоко
здесь стоял стол
здесь был дом
здесь был город
здесь лежала страна.

это яблоко там
это наша земля
прекрасная планета
на которой росли яблоки
и едоки яблок (с. 46).

Диалог поэт ведёт и со своими современниками, например, Ингеборг Бахман, которая, как и Энценсбергер, входила в «Группу 47» (воспоминание о читке перед группой писателей своей комедии можно прочитать в эссе «Черепаха»). Приём чередования двух голосов — рекламы как голоса коммерциализированного общества потребления, выделенного в стихе курсивом, и внутреннего голоса, голоса разума, записанного обычным шрифтом, — использованный Бахман в стихотворении «Реклама», применяется и Энценсбергером в стихотворении «Право выбора земельного участка»:

Молись кибернетическим богам, приобретай
ракеты, биржевые ведомости, очки.

Но мне по душе плыть с химерой на веслах к Лофотам,
и пить кальвадос с композиторами и кучерами (с. 30).

Социально-политическая направленность поэзии Энценсбергера не отменяет её музыкальности. Неслучайно «лёгкая» манера поэта напоминала его учителю А. Андершу манеру Моцарта[9], а в поэзии — Гейне и Брехта[10]. Имеются в виду не только стихотворения, которые носят музыкальные названия («Грядущая музыка», «Блюз среднего класса», «valse triste et sentimentale», «locklied», «warn lied», «scherzo», «rondeau» и т.д.), хотя поэт придавал названию стихотворений большое значение: «Я считаю название неотъемлемой частью стихотворения. Оно может называть и давать ключ, но и быть ловушкой или знаком сокращения (как в стенографии)»[11]. Имеются в виду и те черты его поэтики, которые свидетельствуют о тщательной просодической отделке стиха. Напомним, что Энценсбергер защитил диссертацию по творчеству Клеменса Брентано, одного из немецких романтических лириков. «Он сочиняет стихи, в которых рапсодические порывы возвышенной хоровой лирики возвышают пошлый словесный материал»[12], — характеризует Энценсбергера В. Вебер. Повторы, анафоры, аллитерации, ассонансы, смены ритмов, игра слов характерны для стихотворений Энценсбергера и тщательно передаются в переводах Куприянова.

«Что является моралью лирики Энценсбергера? Она называется “счастьем”. А что есть у него идея? Она называется “утопией”» [13], — считает Г.Е. Хольтхузен. При всей склонности Энценсбергера к утопическим картинам, он поэт, который после войны одним из первых вернул политику как тему в поэзию. И определение «яростный молодой человек» («zоrniger junger Mann»), которое он получил после выхода первого же сборника стихов, относится в первую очередь к его гражданской позиции, к его отношению к общественным и политическим проблемам своего времени. Это прежде всего ядерная угроза, о которой он предупреждает в частности в стихотворении «Изотоп»:

Миновала пора испытаний,
проступает сквозь поры мира
сухой потоп, мы захлебнёмся в йоде
стройными рядами перед билетными кассами,
кивая, как кукушки в часах (с. 25).

Но Энценсбергер остаётся читаемым поэтом не только благодаря своей политической лирике или поэзии с острой критической направленностью, которая до сих пор актуальна, а ещё и потому, что он обращается к философским темам, он размышляет о сущности человеческой жизни, задаёт вопросы, которые каждый живущий на земле должен решить для себя:

наши познания постоянно растут
от ледникового периода до следующего.
слои земли, слои сознания:
каждый своё собственное недостающее звено.

уверены ли мы здесь во всём?
найдём ли свою основу основ
в этой почве и этой земле,
или найдём мы здесь свой конец?

или надо ещё глубже идти?
в любом колодце мерцает свет,
с каждым разом натыкаемся мы
на подобных себе.

раскопаем ли мы сами себя,
или сами себя закопаем,
или мы под собой похороним
и живых и уже мёртвых (с. 43).

В 2014 году Энценсбергер опубликовал книгу «Большая смута» о событиях 60-х годов в Европе, свидетелем которых он стал. В интервью журналу «Шпигель» он признался: «Изначально я думал, что важные с политической точки зрения процессы, свидетелем которых я был, эти различные цивилизации, в которых мне довелось побывать, эту стилистику различных диктатур следует изобразить бесстрастно и объективно. Но оказалось, что это невозможно… Без личного компонента весь этот кавардак остался бы непонятен»[14]. Так его книга превратилась в своего рода автобиографию-коллаж из вставных текстов и стихов, которые возникали под впечатлением пережитых событий.

Стихотворение «воспоминание о шестидесятых годах», несмотря на то, что, как известно, 60-е были бурными годами не только из-за студенческих движений в Европе, но и из-за кубинского кризиса, проникнуто самыми светлыми впечатлениями:

беспечно мы ускользнули
из скользкого времени,
бесстрашно то есть не ведая,
спокойно, то есть как лишние,
весёлые, то есть бессердечные:
и так мы исчезли
из этих лет (с. 49).

В упомянутой книге «Большая смута» Энценсбергер размышляет о том, что, хотя ему довелось побывать в разных точках мира, ни одна секретная служба мира ни разу не пыталась его завербовать. Сам он объясняет это так: «Возможно, они знали, что у меня уже есть некоторый опыт деконспирации и что я тут же разболтаю всему миру о подобных поползновениях. Или же они просто не считали меня ценным источником информации»[15]. Ценный источник информации в поэзии Энценсбергера — его метапоэтические стихи. О своих сомнениях и поисках нужного и подходящего слова в поэзии, а не в политике он пишет в стихотворении «Вычёркивать неудачное».

Вот что делает твой голос таким пошлым
таким тонким и таким оловянным
это вечный страх
сказать что-то не то

или всё одно и то же
или то же что и все говорят
или что-то пустячное
или что-то двусмысленное
или что может не понравиться кому-то
или что-то нелепое
или что-то избитое
что-то устаревшее

Неужели тебе не надоело
из одного лишь страха
всего лишь из страха перед страхом
сказать что-то не то

говорить всегда именно не то? (с. 83).

Важно признание поэта и в том, что, разъезжая по миру, он не оказывался в гуще событий: «Уличные бои умудрялся то прозевать, то проспать»[16]. Энценсбергер пишет о том, что «так никогда никуда и не вступил: ни в Социалистический союз немецких студентов, ни в Коммуну <членом которой в Берлине был его брат Ульрих>, ни в Союз писателей, ни в одну из многочисленных коммунистических партий. На всех нашумевших снимках с демонстрацией или уличных боев меня тоже нет. Я предпочитал оставаться за кулисами»[17]. Позиция, которую занимал Энценсбергер, при всей его симпатии к революции на Кубе, студенческим движениям, протестным движениям в Америке против войны во Вьетнаме и т.д., это позиция «над схваткой», позиция стороннего наблюдателя, пытающегося отразить объективную точку зрения на происходившие события. В стихотворении «Кода», подводя итог своей жизни в поэзии, он определяет свою позицию так:

Но я просто случайный прохожий,
который наблюдает мимоходом, что случилось,
который лишь замечает (de rebus quae geruntur)
и ничего исправить не в силах.  <…>

Мне вас очень жаль,
дорогие товарищи. Я же вас понимаю,
вашу зависть, вашу идею фикс, даже страсть убивать,
которую я с вами разделить не могу.
Никогда я не был бойцом. Сожалею.
Хотя чувство мести мне вовсе не чуждо;
но до сих пор моя слабая память
всегда вас прощала. Впрочем,
удары кинжала, засады, цунами
держали себя, говоря по чести,
в отношении меня, вполне соблюдая границы.
Мне везёт! Ибо, что я вижу,
выглядывая из окна:
этот очевидный мир в парке:
эта кашляющая свора догов,
влюблённые пары, слившиеся единодушно,
и бегуны с пеной у рта. <…>

я не хотел бы читать вам мораль,
нарушать ваши игры, я ведь тоже,
среди прочих, один из вас.

Да, вы нужны мне, к сожалению,
вы, печальные неудачники
и еще более печальные победители.
Вы мои доносчики,
ведь без всей вашей белиберды,
вашего лепета и ваших воплей,
без ваших слов пустых мне бы нечего было сказать (с. 142).

И в этом, и в ряде других стихотворений поэт хочет найти границу между «я» и «другим» и понимает, что эта граница весьма условна, зыбка и даже надумана. И это прекрасно понимает и читатель, когда открывает в поэзии Энценсбергера, тонко и проникновенно переведённой российским поэтом, свои чувства, мысли и переживания.

«Иногда я сам уже не понимаю, являюсь ли я одним из нас, или я один из них, из других и прочих. Это меня весьма удручает. Чем дольше я об этом думаю, тем с большим трудом я начинаю отличать наших от других. Каждый из этих, если вглядеться получше, ужасно похож на кого-то другого, и наоборот» («Разговор сбитого с толку с самим собой», с. 137).

В последней главе «Большой смуты», касающейся 70-х годов и более позднего времени, Энценсбергер определяет сущность поэзии. «Хорошему поэту удаётся сказать больше, чем он знает. Каждый читатель поймёт текст по-своему. Разночтения при этом не только неизбежны, но и крайне желательны»[18]. Поэтому и классикой называют произведения, которые «оставляют простор для прочтений, о которых автор, возможно, и не догадывался»[19]. «Рассудочность и непосредственность — две вещи, казалось бы, несовместимые. Но именно они обеспечивают литературе её высокую степень свободы»[20].

Эти разные интерпретации того, что есть человек как существо общественное, биологическое и богоподобное и в чём состоит смысл прожитой им жизни, содержит стихотворение «Положение во гроб»:

Эта смертная оболочка,
так это зовётся,
но что там было внутри?
Психея, скажут психологи,
душа,
скажут спасатели душ,
личность,
скажут в отделе кадров.

К тому же ещё анима,
имидж, демон,
идентичность, твоё Я,
Оно и ещё сверх-Я.
Мотылёк,
который должен вспорхнуть
из этого скопища,
относится к некому виду,
о котором мы ничего не знаем (с. 120).

Процитированные выше слова Энценсбергера о рассудочности и непосредственности как двух необходимых составляющих литературы почти дословно совпадают с теми, которыми характеризует поэта С.С. Аверинцев: «Поэт вообще чаще всего бывает, с одной стороны, “наделён каким-то вечным детством”, как скажет Ахматова о Пастернаке, а с другой стороны, взрослее взрослых, ибо смотрит на вещи неожиданно смело и проницательно»[21]. Эти слова точно характеризуют Энценсбергера-поэта, каким он предстаёт в книге переводов В. Куприянова.

Опубликовано в Prosōdia №12, 2020