Феерическая биография Тариэла Цхварадзе потрясает читателей его романа «До и После». В его жизни были падения и взлёты. Он был не в ладах с законом, заработав себе лагерный срок, но чувство достоинства и самоуважение помогли ему резко изменить свою судьбу. Несколько лет он провёл в Египте, вполне успешно занимаясь бизнесом. Но настал час – его потянуло на Родину, в Грузию. Пример старшего брата, Виктора, – одарённого поэта, к несчастью, рано ушедшего из жизни, был перед глазами Тариэла. Его потянуло в круг друзей брата, ему открывались поэтические строки разных авторов и он, уже переступив порог 40-летия, вдруг начал писать стихи. Его жизненный опыт диктовал темы и их воплощение в стихотворном тексте. Отличительной чертой его стихотворной речи стал зашкаливающий темперамент автора! Прямая речь передавала его чувства, его осмысление жизненных событий! В этих стихах была публицистическая ярость! Вот только технические просчёты и шершавость в них часто встречались. Зато он не был похож ни на кого другого. Судьба свела его знакомством с замечательными поэтами – Бахытом Кенжеевым, Александром Кабановым и другими. Слово подчинилось ему, его гражданская позиция была поддержана теперь броскими образными строками, превращая стихотворную публицистику в явлениие поэзии. Особенно важную роль в становлении поэта Тариэла Цхварадзе сыграла дружба с Алексеем Цветковым. Как многие коллеги по стихотворному цеху, Тариэл тяжело перенёс уход из жизни друга! И нынешняя подборка его стихов – дань памяти Алексея.
Д. Ч.
* * *
Алексею Цветкову
Возьму бутыль убойной чачи,
куплю билет в один конец,
и улечу в страну апачей,
пасти ободранных овец.
Там старый вождь, знакомый с Лоркой,
поведает, куря дурман –
что проживает, мол, в Нью-Йорке
поэт из русских могикан.
Из тайника достанет книжку,
всё племя сядет у костра,
и будут рваться в небе вспышки
стихов до самого утра.
Вождь мне подарит этот томик –
прочту взахлёб, затру до дыр.
Ты уж прости, покойный Йорик,
но это лучше, чем Шекспир!
* * *
Алексею Цветкову
Что здесь по пьяни написать?
Тем более, что выпил с горя.
Закрой открытую тетрадь
и просто сядь на берег моря.
И слушай шум волны морской,
и думай о дороге вечной,
и разговаривай с звездой
об этой жизни скоротечной.
О том, что жаль терять друзей,
таких, каких не встретишь больше,
что не желаешь ждать вестей,
тех, от которых будет горше.
Настолько горше, что слеза
лишь станет малым утешеньем…
Но есть надежда – небеса
как раз окажутся спасеньем.
* * *
Алексею Цветкову
Он говорил: «Не верю в Бога»,
а я не спорил – что уж там…
Пишу слова для эпилога,
и рву бумагу пополам.
Нелепа, смерть всегда нелепа,
но в этом случае – вдвойне…
Я так люблю пиджак из крепа,
который подарил он мне.
Возьму бутылку горькой водки,
опустошу её до дна…
Есть у Харона место в лодке,
да вот кусается цена.
Плачу втридорога, хапуга,
греби веслом – давай, давай!
Чтобы к утру доставил друга
без пересадок прямо в рай.
Хоть и не верил друг мой в Бога,
но я уверен, вот те крест –
ему как раз туда дорога…
Господь не выдаст, чёрт не съест!
* * *
Чайка металась в заливе,
чиркая гребень крылом,
в сентиментальном порыве
я растворялся в былом.
Всё, что вчера ещё грело,
как прибалтийский бальзам,
запросто так, между делом,
время отправило в спам.
Тлеет в руке сигаретка,
мысленно ролик кручу,
памяти ржавая клетка
не поддаётся ключу.
Чайка в стоп-кадре зависла,
что-то припомнилось, но
вновь погружаться нет смысла
в титры немого кино.
* * *
Огонёк лампады, водка в рюмке, тост,
за селом на горке маленький погост.
Веточки шевелятся, падает листва,
приглушённо слышатся скорбные слова.
Только их так мало – всё не то, не то,
как мука пустая через решето.
Скромные могилки аккуратно в ряд –
дедушка, бабуля, папа, мама, брат.
Спят, не зная горя, горе здесь за мной
ходит-бродит рядом, как в тюрьме конвой.
Постою немного, соберу листву –
свидимся на Пасху, если доживу.
* * *
Слово дам не писать про политику,
про бомжей и распущенность баб,
и в угоду иркутскому критику,
поклянусь не использовать ямб.
Пьяным утром над строчкой хирея,
с горьким кофе и без сигарет,
попытаюсь размером хорея
передать иркутянам привет.
Не учился я в литинституте,
не уверен, что это хорей,
но кричу на двадцатой минуте
португальцу: «Рональдо, забей!»
И положит впритирку со штангой
мяч послушный, как будто рукой…
Дым костра под бурятское танго
закружит над кристальной водой.
Ближе к ночи над лысою сопкой,
зарыдает сычом саксофон,
и с последней пронзительной ноткой
за проливом проснётся Ольхон.
В небе чистом над морем Байкальским
тихо, тихо плывёт самолёт,
а у лётчицы влажные глазки,
она видит цветы и поёт.
Голос рвёт перепонки и «крышу»,
долгий день на секунды, дробя.
В перезвоне бутылок расслышу:
«Она любит тебя, она любит тебя, она любит тебя…»
* * *
Я сегодня никому не должен,
тех, кто должен мне, давно простил.
Шесть десятков… Кто-то скажет, пожил.
А на деле вроде и не жил.
Говорят, и старость тоже сладка,
если быт устроен по уму.
Протянуть ещё бы два десятка,
чтобы убедится самому.
Шестьдесят – не много и не мало,
по сравненью с вечностью – ничто.
Кажется, ещё вчера читала
бабушка мне Агнию Барто.
Вечерами пью обычно водку,
с горя ли, от счастья – не пойму,
но в хмельном тумане вижу лодку,
ту, с которой сбросили Муму.
Говорят, что с возрастом черствеет
сердце человека. Ерунда!
Просто, на мгновенье цепенеет,
близкого теряя навсегда.
День как день, таких у жизни много,
словно выстрел в небо холостой…
– Кто здесь крайний в очереди к Богу?
– Вроде я, вы будете за мной.
* * *
В юности давным-давно,
деда пробовал вино.
Я запомнил с той поры
вкус и запах хванчкары.
Воздух чист и вечер тих,
в небесах родился стих.
Закружил, сорвался вниз,
над моим столом завис.
Не пойму, что делать с ним,
может быть, отдать другим.
Может быть, у тех других
приживётся этот стих.
Ну а я друзьям вина
зачерпну из кувшина,
и до самого утра
будет с нами хванчкара.
Опубликовано в Эмигрантская лира №2, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!