Бог это время
Иду и не понимаю, о чем афиши вокруг кричат.
Запекшейся кровью становится каждый открытый чат.
И смыслов хоть отбавляй, хоть ешь, хоть новые создавай,
из сахарных шоу и пуда соли не выпечь свой каравай.
Иду и напоминаю, что все проходит, пройду и я,
Бхарго девасья дхимахи, дхийо йо нах прачодаят,
Все шло как дым без огня по кругу, всё шло по плану, по плану Б,
иду, позвякивая ключами, но это снова не путь к себе.
Куда себя спеть, на каком концерте, чтоб выкричать эту боль,
чтобы услышали сквозь стаканов звон и мутный в них алкоголь?
Куда себя из себя извлечь, чтоб стало заново хорошо?
Мой выбор – не суицид, не храм, не дурь и не порошок,
не снова в животик мамин, хотя никто и не предлагал.
Память – железный сейф, превращающийся в мангал.
Пробьют куранты, часы с кукушкой и человечества звездный час.
Все, что я знаю: Бог – это время, остановившееся для нас.
Боль
Когда Ты придумал боль, это было спьяну?
Раз дней было семь, ночей было больше явно,
и Ты зачем-то сидел и ее придумывал,
как будто у самого себя же под чёрным дулом.
Словно игольница врассыпную – такие выдумки.
Любой врач скажет, что легче терпеть на выдохе.
Я собираю их кровавой ладонью с пола.
Подари мне на Новый год вагон обезбола.
Лицо моей бабушки, разбитое о ступени,
шузы наркомана Витьки в бордовой пене.
И мне все те же двенадцать, но как у Блока.
Я – переводчик на крик молчанья из оперблока.
Поющие про человека со снятой кожей
не были и не будут ни в Освенциме, ни в Камбодже.
Пусть лучше рвут души, чем, вооружившись острым,
вырывают сестрицам ногти и братьям ноздри.
Прямому углу противоположна гипотенуза.
Я понимаю тех, кто суициднулся.
И буду за них петь и ставить в сугробы свечи
красные, как сожженные солнцем плечи.
Никто никогда Твой крест нести не откажется,
но – он виноват ли, раздавлен им в кровь и кашицу?
Протяжна, как песнь плакальщиц, ночка- ноченька,
беги же на свет со сломанным позвоночником.
Я ж тут, как все: по Образу и Подобию.
И я понимаю, почто не могу по-доброму
всегда и на все смотреть, как овца на выданье:
ведь я и есть Боль, которую Ты и выдумал.
Абьюз, который всегда с тобой
я люблю тебя говорит мама
а потом наносит удар
в десять лет понимаешь: слово больней ремня
а если получишь четверку с пятеркой
то надо показывать только пятерку
когда мама за ужином смотрит дискавери
не метает молнии и тетрадки
ах ты дура зачем я тебя рожала
четверка по русскому стыдно должно быть
и ты учишься списывать и подделывать
страх перед наказанием перекроет
всю жажду знаний,
все цветочки красивые на тетрадных полях
(ах ты дура зачем ты тетрадь испортила?)
я люблю тебя говорит мама
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит мужчина
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит читатель
переводчик в твоей голове включает запись удара
шлепанцем ли дневником ли рукой ли пряжкой
боль приблизительно одинакова
вот здесь пыталась чайник на лицо вылить
вот здесь пряжкой ремня отцовского по щеке задело
вот здесь она говорит: да чтоб тебе пусто было.
и глаз ее дергается, кровью налитый.
ну это она так пытается сказать я люблю тебя
любовью свою неумело изобразить
по щеке погладить ежовыми рукавицами
обнять жидким бетоном
хоакином фениксом улыбнуться
она же детдомовская, а ты нет
что ж ты не ценишь дура ты дура
лучше бы китайский выучила чем помнить это
тебе же самой будет легче когда простишь её
говорят психиатры лайфкоучи просветлённые
ты исправно носила им деньги
жгла травы и свечи
читала молитвы и мантры
в места силы, в психушку, к подружкам ходила
винила во всем луну в скорпионе
четвертый детдом
и магнитные бури
я люблю тебя говоришь читателю
читатель отписывается от паблика
я люблю тебя говоришь мужчине
мужчина больше не перезванивает
я люблю тебя говоришь маме
в могилу ли на пискаревском кладбище,
в урну ли с пеплом из крематория,
в комнату ли, где тебе десять лет,
и у тебя четверка с пятеркой,
а мама жует и смотрит дискавери,
и вот-вот повернется,
попросит дневник показать – и начнется!
и нет ножа чтобы вырезать эту опухоль
огромную, как четверка по русскому языку,
не придумали кетанову такой дженерик
на эту фантомную боль,
и ты выбираешь, о чем заплакать,
но мимо идет женщина с дочкой,
говорит ей «я люблю тебя»
ты опять слышишь звук удара
сквозь хэви-метал
в профессиональных наушниках
под проливным дождем
Окно
Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:
вот и вышел человечек в удивительную жизнь.
Ложка, вилка и слюнявчик, да игрушки на полу,
Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.
Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.
Плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.
Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех
мы при всем честном народе выбирали, да не тех…
Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,
развенчали королеву и не вспомнят, что была,
Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,
наливали, наливали, с глаз долой, из сердца вон,
плюс на минус будет минус, плюс на плюс – звезда во лбу,
вот скажи-ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?
Рельсы- рельсы, шпалы- шпалы, приезжай хоть на часок,
листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,
спят усталые игрушки, в неотвеченных висят,
не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.
Мама, мамочка, мне страшно, отчего часы спешат…
Кто-то там стоит на страже, и не выйти, не сбежать…
К стопке водки – огуречик. Палка к палке – крест равно.
Вот и вышел человечек в бесконечное окно.
Живой
я повез ребенка за сто земель
показать, что пыль, а не карамель
на зубах хрустит у людей, и жаль,
что у них каждый день из семи – печаль,
что они бедны, если мы богаты,
что от горя крыши домов покаты,
что не всем – бассейн, палисад и вилла,
что судьба кого-то в руках сдавила
и никак не вытащить, не помочь.
мы с ребенком перекантовались ночь
в захудалой хижине рыбака.
исколов соломой себе бока,
я ворочался долго и встал без сил,
по дороге домой у сынка спросил:
— ты увидел, как люди бедны бывают,
ноги в пыль дорожную обувают?
сын ответил: да, эта пыль – живая.
вот у нас – собака сторожевая,
а у них там – целых четыре пса,
вот у нас бассейн, а у них есть бухта,
я, как только увидел, воскликнул: «Ух ты!»,
сотня ламп у нас освещает сад,
а у них там – звёзды на небесах,
во дворе ты маме поставил зонт,
чтоб она отдыхала; а горизонт –
он такой, что края его не видны
даже в самых ярких лучах заката.
папа, как же те рыбаки богаты,
папа, я увидел, как мы бедны.
и лишился я дара речи, с коня я слез,
и увидел, как руки раскинул лес,
и услышал, как небо над головой
говорит мне, что я – живой.
Опубликовано в Бельские просторы №5, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!