Стасия Полецкая. РАССКАЗЫ В ЖУРНАЛЕ “ЮЖНЫЙ МАЯК” №5

ЛУЧШЕ ЛЮДЕЙ

Я четыре года приходил кормить твою собаку. Первое время она даже не пускала меня на порог и, утробно лая и скаля зубы, прогоняла обратно на лестничную клетку. Постепенно голод и одиночество сделали своё дело: она стала принимать еду из моих рук, а большего мне было не надо. Я кормил не собаку, а мою память о том, как она отчаянно рвалась с поводка, пока мы с тобой болтали, гуляя по парку.
Я четыре года кормил твоего кота. Этот высокомерный, вальяжный тип относился ко мне чуть лучше: большинство кошек ценит обслуживающий их персонал, и к концу срока мы стали с ним почти не разлей вода. Мы стали друзьями, когда кот сточил свои острые когти о кресло, полинял и стал плохо видеть. Теперь он только доверчиво тыкался мне в руку, и я с тоской вспоминал его былое высокомерие — такое смешное и трогательное.
Я четыре года поливал твои цветы. Я упрямо сажал обратно фиалки, вываливающиеся из горшка, подрезал герань, протирал губочкой толстые листья сансивиерий. Последние множились, как кролики, и скоро горшков с цветами стало так много, что их приходилось ставить на пол. Я не решался ничего выбросить, пока тебя нет. А ты верила, что вернёшься. Верила, несмотря на вполне однозначную запись в истории болезни и профессионально сыгранную печаль лечащего врача. Твой отец верил во всемогущую силу денег и заграничных Гиппократов. Ты верила в то, что ещё слишком молода. Я просто верил. Собака и кот ни во что не верили, но они ждали.
В свободное время я ложился на софу в большой комнате — потому что на ней никогда не лежала ты — и глядел, как скачут полуденные тени по твоему письменному столу — громоздкому монстру с вырезанными канцелярским ножом смешными рожицами. И в такие минуты я спрашивал себя, почему я прихожу сюда каждый день, если всё бесполезно.
Твой отец просил не звонить тебе и не писать. Якобы тебе был нужен покой. Но я тайком отправлял тебе сообщения с номера, который твой отец не знал. Я отправлял смайлы, ничего не значащие цитаты из книг или фотографии города. Ты не отвечала, но синяя галочка, значившая «прочитано», грела моё сердце.
А потом, вопреки всему, ты вернулась. Я растерялся, услышав бряцанье ключа в скважине, и увидел только, как собака несётся к двери, кладёт лапы тебе на плечи и лижет твоё лицо — крошечное и белое, как кубик рафинада. Ты смахнула слезу.
— Эстер, — прошептала ты, дрожащими пальцами гладя мохнатую собачью спину. — Моя Эстер… Ты так ждала меня…
Я смотрел на тебя из-за двери. Я курил, без стыда стряхивая пепел на пятидесятилетний, почти антикварный паркет, и думал, как хорошо было бы сейчас стать Рексом, Акселем или Джеком.

НАРУШИТЕЛЬ

По залу суда летала бабочка. Стоял разгар лета, и она весело трепетала под потолком, как цветной парус, и подсудимый, измученный долгим процессом, с любопытством следил за ней взглядом. Судья заметил это и громко кашлянул, призывая нарушителя к порядку.
— Та-ак, — протянул он, надевая очки и глядя на лежащий перед ним лист бумаги. — Шум после одиннадцати, непристойное поведение на публике. О-о! Порча общественного имущества! Мы вынуждены задержать вас на пятнадцать суток, молодой человек.
Публика в зале одобрительно загудела. Она вся была одним многоголовым истцом этого процесса. Истцом, которому не давали спать по ночам. И только одна женщина, всё это время не находившая себе места, неуверенно подала голос:
— Но, господин судья. Он же ребёнок.
Судья бросил на неё хмурый взгляд.
— Это не оправдание, — заметил он сухо. — Три года — это уже более чем ответственный возраст. Я был приучен вести себя прилично с пелёнок. Слышите? С пелёнок! Подсудимый, вы согласны с приговором суда?
Подсудимый ничего не сказал. Он уже давно не слушал, что говорит судья, и самозабвенно рисовал ручкой каракули на скамейке. Судья возвёл глаза к потолку и, тяжело вздохнув, произнёс:
— Ещё на пятнадцать суток.

ИНОПЛАНЕТЯНИН

Никто не знает, но я инопланетянин. Я адаптировался. Я ничем не выдаю себя. Я делаю всё как земляне: так же повязываю галстук, так же спешу по утрам на работу, так же ругаюсь, когда проливаю на брюки кофе. Никто не должен заметить.
Как ни странно, я не собираюсь ни завоёвывать Землю, ни ставить на её жителях чудовищные эксперименты. Я как будто уехал в деревню от городской суеты. Земля так провинциальна, так тиха по сравнению с покинутым мною миром. Я люблю Землю.
Я люблю её ритм жизни. Я хочу остаться здесь навсегда. Никто не должен заметить.
Никто. Но иногда мне кажется, что коллеги очень уж пристально разглядывают меня. И тогда мне кажется, что они замечают всё, чего им замечать не следует: розоватый цвет моей радужки, чуть более длинные пальцы, холод и мягкость кожи. И мне кажется, что дело вовсе не в моей застенчивости и молчаливости, а в том, что земляне сознательно избегают меня, почуяв чужака под моей личиной. В такие минуты я прячусь в каком-нибудь уютном и тёмном уголке коридора и курю, высунувшись в окно. У меня нет лёгких, так что меня ничуть не пугают предупреждения Минздрава. В такие минуты мне думается: может, и стоит захватить эту планету, а землян превратить в рабов?.. А потом меня находит начальник и тащит в свой кабинет для выговора. И я думаю: «Какие колонии? Я ведь неспособен даже написать отчёт в срок!» Пока начальник разносит меня, я попеременно краснею, синею и зеленею от смущения и нечаянно плавлю степлер в ладонях. Можно ли всего этого не заметить?.. Получив свою порцию крика, я ухожу и замечаю в висящем на стене зеркале, что лицо у меня всё ещё синее. Я бежал на Землю от одиночества. Но, как бы я ни старался, я всегда и везде всё буду делать не так. Этого просто нельзя не заметить.
Так я думаю, сидя в углу столовой и печально копаясь вилкой в гречневой каше. Мне придётся съесть её и потом весь день мужественно переносить несварение. Не могу же я допустить, чтобы кто-то узнал, что я фотосинтезирую.
Проходящий мимо стажёр из соседнего отдела улыбается мне, и я нечаянно приветствую его, прикрывая глаза. Это — приветствие моей родной планеты. Но никто ведь не должен заметить этого, правда? Пока я раздумываю над этим, ко мне подсаживается Вероника, с которой мы работаем вместе. Она отдёргивает занавеску, и поток солнечного света врывается в клетки моей кожи. А вдруг она сделала это специально? Что, если она знает? При мысли об этом меня вновь заливает синим. Вероника смотрит на меня. Она смеётся. Она видела всё. Она знает. И при звуке её смеха я чувствую, как огромная гора сваливается с моих плеч, и Земля перестаёт казаться мне пустыней печали.
— Фотосинтезируй, не отвлекайся, — говорит Вероника, и по столовой проносится лёгкий смех.

Опубликовано в Южный маяк №5, 2022