* * *
Кто стоит на причалах и рейдах, кто провожает солнце?
Это мы, Господи, рыбаки и работники, изнуренные долгим трудом,
выходим из старых верфей,
останавливаемся на побережьях и поем вслед речной воде,
которая навсегда от нас уплывает.
О чем могут петь мужчины такими тихими вечерами?
Мы вспоминаем, Господи, наши города, мы оплакиваем их.
Мы вешаем на деревьях наши гитары и трубы, заходим в реку.
Стоя в теплых волнах, мы поем вслед зеленой воде, текущей мимо нас.
Стоя среди теплых волн, мы поем вслед жизни,
что утекает сквозь пальцы.
И когда прохожие попросят вас спеть для них, что вы ответите?
Мы ответим: голоса у нас горькие, как арестантский чай.
Джаз выжимает наши сердца, как марокканские апельсины.
Все наше пение – только воспоминание о тех
горячих кварталах, которые мы оставили, только плач о воде, что утекает.
И если мы забудем о своих домах – о чем нам тогда петь?
Мы говорим памяти – оставайся с нами, не оставляй нас одних.
Все наше пение – о банках и магазинах, разрушенных временем,
о лавках и складах, заполненных мануфактурой.
О наших женщинах, ради которых мы были готовы умереть,
и детях, что придут когда-нибудь в наши цеха и станут вместо нас к работе.
Мы все связаны этими реками, текущими сквозь наше прошлое.
И наши женщины стоят вместе с нами на этих берегах.
Пророк Захария выходит в обеденный перерыв из цеха,
вытирает рабочий пот, звенит гвоздями
и ножницами в карманах комбинезона,
смывает с черных ладоней машинное масло и угольную пыль.
Пока нет работы и можно смотреть в небеса,
пока можно отдохнуть от тяжелого, нужного всем труда.
Оставайся в нашей памяти, город, откуда нас вывезли в старых вагонах.
Все, кто забывает тебя, навеки теряют покой:
каждый из них исчезает со своим растерзанным сердцем.
Нам так легко поделиться прошлым.
Жизнь – это машина, которую создали для нас,
и мы знаем, что не стоит бояться этой машины.
Золотые цеха раскрывают для нас ворота.
Высокое небо плывет над нашими школами и магазинами.
И всё, что ждёт нас – забвение и пустота,
Всё, что ждёт нас – любовь и спасение.
* * *
Пишу, как обещал.
Все хорошо, пишу.
Свет высокий стоит над городом,
куда я сегодня приехал.
И как же он касается теплых спросонья сосен.
Словно женской кожи,
словно грустных женских плечей
в четвертом часу утра.
Все так невыразимо хорошо, пишу.
Зимнее небо
ожидает за городом,
прячет от ветра нежную
открытую шею.
Мир похож
на зрелую женщину,
печальную из-за ранних сумерек,
печальную и встревоженную,
и чтобы успокоить ее,
чтобы избавить ее
от этой тревоги,
хочется ссориться с Господом,
Господи, кричать, давай сделаем так,
чтобы этой женщине наконец стало легче,
чтобы стало легко озерам в этой долине,
чтобы легко стало соснам на
том берегу.
Ты же этим и должен заниматься, Господи,
разве не так?
Ты же обещал, вспомни,
ты же сам об этом говорил.
Но Господь занят с утра
куда более важными делами –
стоит на перекрестке,
регулирует дорожное движение,
помогает уличным собакам
пересекать улицу.
Четвертый час дня.
Ни одна из собак не попала
под колеса.
Топчут снег веселыми лапами.
Господь утомлен.
Но доволен.
* * *
А тем временем
подходит к концу очередная история.
И длинней становятся тени на мартовских холмах,
и света становится все больше,
и появляется иллюзия,
что в этот раз все будет иначе,
что геометрия солнечной пыли
и алхимия дыхания
сделают свое дело,
и этот год запомнится ранней травой,
и дожди будут неожиданными,
словно стихи,
написанные
влюбленными в своих женщин поэтами.
Вот только ничего не дается даром,
придет время за все держать ответ,
рассчитаться за все
с теми мытарями, что собирают
черную дань нашего одиночества.
Мы оставляем после себя
сухие стебли роз – стебли страсти
на гостиничных балконах,
мы оставляем после себя глубокие царапины
на бронзовой коже.
А тем временем крутятся
жернова справедливости,
работают господни мельницы,
пересыпают солнечную пыль
над мартовским городом.
Поднимите руку те,
кто готов был продать душу
за счастливую любовь,
но так и не договорился с посредником;
поднимите руку те, кто никогда бы
на это не отважился;
и поднимите руку все остальные –
те, кого просто не устроили условия контракта.
Тем временем
движется солнце,
не останавливается время,
лепятся наши сердца,
словно ласточкины гнезда,
под карнизами любви.
Долго, долго работать господним мельницам.
Долго, долго работать господним мельницам.
Долго, долго им работать…
* * *
В теплую харьковскую зиму
синие вечерние склоны похожи на скалы на православных иконах.
Слава тебе, самаритянство деревьев на тихих дворах,
почет вашим хребтам, деревья,
выдерживающим литографию снега.
Вечная память беззащитным мытарям нежности.
Выпасть листком подорожника
из страниц ночного подъезда.
Сектанты, которые ставили страсть выше правил,
ставили прикосновения выше, чем стихи псалмов.
Время состоит из дыхания.
Оно обречено на равное количество
полученного нами и нами отпущенного.
Память состоит из отчаяния.
Отчаяния и радости.
Из радости.
В первую очередь.
Прежде всего.
* * *
И кто должен сказать им, что все закончилось,
что пора собирать вещи, бросать в сундуки
нехитрые пожитки, рубашки и свитера,
помнящие печаль и радость этих десяти лет?
Время собирать вещи, матросы, время собирать вещи, штурмовики.
Врата, которые вы брали приступом десять лет, наконец-то пали.
Война окончена, и на стенах появляются свежие ласточкины гнезда.
Дети погибших бойцов улыбаются в порту чужеземцам.
И солнце слепит глаза птицам над завоеванным городом.
История крутится жерновами в легких воздуха.
Время возвращаться домой, герои, время собирать вещи.
Война окончена, война осталась в прошлом.
И они стоят возле сожженных домов, возле черных стен,
не в силах оставить тела своих погибших,
не в силах признать, что да – все завершилось,
окончена война, надо грузиться на корабли,
время собирать вещи.
Волны ровно докатываются до берегов.
Ждите попутного ветра, герои,
прощайтесь с погибшими.
Наступает конец времен, приходит конец истории.
Ласточки скрепляют глиной разломанное время.
Но нет отдыха летним приливам.
Завершается одна история, начинается другая.
Они стоят и ощущают дыхание времени,
между смертью и жизнью,
между войной и возвращением,
между Илиадой и Одиссеей.
* * *
Так и добыть до этих холодов.
Так и стоять между двух осенних деревьев,
словно между двух женщин:
вес целого мира ничего не значит в сравнении
с бременем липовой аллеи,
стынущей под серебряным небом
ноябрьского воскресенья
Так и добыть до конца еще одного
счастливого года:
написанные стихи ничего не объяснили
написанные стихи ничего не изменили,
прежде всего не изменили поэзии –
она точно так же затемнена, непроговорена,
похожа на выписанные доктором рецепты:
лечи нас этой осенью, речь,
лечи нас от неумения понять друг друга,
у всех нас есть шанс в эту пору спастись,
у всех нас есть шанс на этот раз выбраться.
Так и запомнить площади с брошенными деревьями:
почтовое отделение утреннего неба,
уличные псы, похожие на подсолнухи, –
поворачивают головы в сторону осеннего солнца,
не отводят глаз от его
совершенства.
Закрывать отворенные двери,
откладывать недочитанные книги,
тебя исцелит только речь,
только речь с ее сложными объяснениями любви.
Будешь теперь разбираться в инее,
сможешь отделять свет от сумерек,
женщина, похожая на дерево,
женщина, похожая на стих.
* * *
И целая вечность впереди.
И время говорить о важных вещах.
Из разрывов воздушной ткани бьют солнечные лучи.
Он возвращается, наконец, домой.
Сколько же его не было? – спрашивает она.
Нет времени перечитывать написанное кем-то давно.
Нет времени для сомнений и сдержанности.
Время возникает из сбитого дыхания,
из жаркого выговаривания, из прикосновения к голым
лопаткам, время состоит из удивления и радости.
Он говорит ей о важных вещах,
о вещах, которые делают крепкими ее лопатки,
делают звонкими ее колени.
Время состоит из молчания и дыхания,
из движения планет, из движения, которым она поправляет волосы.
Настанет пора усталости и прозрений,
настанет пора великого сомнения.
Но пока что нет времени, чтобы отказываться
от важных вещей,
нет времени сомневаться в правдивости этого света.
Есть время любить и молчать,
есть время любить и слушать,
возвращаться, любить и верить.
И целая вечность ждет.
И целый мир вращается вокруг солнца.
Море на ночь выкатывается из коридоров.
Пара тяжелых мужских ботинок лежит возле кровати,
словно лодки, оставленные на берегу
после долгого путешествия.
* * *
Как пишутся стихи?
Этот август такой горячий, он похож
на камень, вытянутый из очага.
Сколько тебе остывать, камень,
сколько гореть твоему августовскому сердцу?
Воздух в эти дни вязок и неподвижен.
На ступеньках в подъезде убийственные лучи,
как на иконах, в той сцене,
где Иисус начинает сомневаться.
И никто не пишет стихи.
Смотрите, говорят поэты, смотрите – литература
бессильна перед светом и неподвижностью,
ни у кого нет сил говорить,
когда так запекает гортань.
Она подходит к своему дому затемно,
проходит в темный подъезд, поднимается
на первую ступеньку.
Сдвинутый ее ступнёй,
воздух наполняется жаждой, словно волна,
выкатывается уже по ту сторону ночи,
темнота рвется в сторону невидимого берега,
размеренно и упорно забивает вдыхаемый воздух,
ломает твое дыхание,
ритмизует молчание.
Ритм августовского моря,
силлабо-тоника медуз, выброшенных умирать,
дышишь йодом,
выдыхаешь поэзию,
лишь бы не задохнуться от обиды и счастья.
* * *
Ясно, что футбол должен быть вне политики.
Ясно, что принципы честной игры важней,
чем суета политиканов.
Мяч кругл, как наша вечная планета.
Мудрое человечество иронически слушает
очередные обвинения
в свой адрес.
Ясно, что поэзия не должна
быть причастна к общему безумию.
Ясно, что литературе желательно
не скатываться до газетных новостей.
Перемену направления воздушных потоков
не поместишь на агитационном плакате.
Мир немного сложней списков контуженных и убитых.
Займитесь своими делами,
поэты – разбивайте сердца наивных читателей.
Кого интересует судьба народов, которые никому не интересны?
Мясники обижаются, когда кто-то
бойкотирует их право на безумие.
Никого не впечатляют ваши плакаты,
распечатанные на домашних принтерах.
1936 год. Олимпийский Берлин.
Французские атлеты, проходя по стадиону, приветствуют немецкого канцлера.
Птицы зависают в потоках воздуха над солнечным Мюнхеном.
Звучит свисток. Игра начинается.
Перевод с украинского Станислава Бельского
Станислав Бельский – поэт, переводчик. Родился в 1976 году в Днепропетровске. Автор шести книг стихов и двух книг переводов (Василя Махно и Остапа Сливинского). Стихи и переводы публиковались в журналах «Новый мир», «Воздух», «Арион», «Интерпоэзия», «©оюз писателей», «Крещатик», «Новая Юность» и др. Живет в Киеве.
Опубликовано в Интерпоэзия №2, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!