***
В чём только теплится душа,
зима который месяц кряду.
Двойные рамы продышать
труднее, чем дышать на ладан.
Нет силы отвести глаза
от кованых узоров окон,
лишь постепенно замерзать,
заматываясь в сон, как в кокон.
Спеленутый, как фараон,
рулоном глянцевой бумаги,
ты спишь и видишь третий сон
в своем хрустальном саркофаге.
Спи, летаргические сны
смотри на окнах ненаглядных,
за пазухой большой страны,
под языком с таблеткой мятной.
В пыли снотворной, ледяной
спи, сон твой слаще люминала,
бездонный, медленный, цветной,
как карандаш внутри пенала.
Спи, погружаясь с головой
в коробку «Сакко и Ванцетти».
У снегопада под полой
все сны, что есть на этом свете.
В одном из них твоя душа,
укрыта одеялом ватным,
глядит сквозь слёзы, не дыша,
как с перочинного ножа,
летит на белый-белый ватман
цветная пыль карандаша.
1995
***
Что за время — ни свет ни заря,
Что за место — как перед потопом,
никакого числа мартобря
от начала конца Азиопы.
Или хлеб отдаёт лебедой,
или жизнь наступает на горло,
что ж обида в обнимку с бедой
лебединые крылья простерла?
Что за полуживая вода
отливает полынью и хлором,
что за ворон кричит «никогда»
над поруганным ликом соборов?
Или жито склевали жиды,
или нечисть балует в насмешку,
что ж у нашей паскудной еды
вкус дерьма с беленой вперемешку?
Ох, воротит с души, так несёт,
так разит — уж не прелым ли сеном?
Не из Спасских ли тянет ворот
государевым духом измены?
Не в любой ли избе тот же дух
нежилой, будто после пожара?
Хоть бы раз кукарекнул петух,
хоть бы лошадь какая заржала!
Обморочил ты нас, Черномор,
Обвели вокруг пальца хазары,
Что ж орёт воронье «невермор»
всем кагалом, всем птичьим базаром?
Очарована, видно, земля,
заколдована, знамо, держава.
Пропилась до креста, до рубля,
завалилась проспаться в канаву.
Ну и место — ни храм, ни корчма.
Ну и время — ни утро, ни вечер.
Пир во время чумы. Чухлома.
Волчье право. Кулачное вече.
Нипочем восемь вёрст до небес.
День без номера, энного года.
Пять минут до начала чудес.
Время «Ч». Наступленье восхода.
1995
***
Дмитрию Мурзину
Будь я певчий дрозд, я б горазд был спеть
ой мороз-мороз или степь да степь
а капелла, дуэтом, соло.
Но ломать комедь — насмешишь до слёз.
Оттоптал медведь ухогорлонос,
не починишь и гипсом голос.
Не медведь, а слон, ах ты, пень-лопух!
Камертон с пелен как бетховен глух, глух,
как пятый медвежий угол.
И вечерний звон, и осенний сон,
как ни жми клаксон — на один фасон,
как ни тужься — ревёшь белугой.
Станешь петь — шалишь, подзабыл слова,
где шумел камыш — не растёт трава
и не светит костёр в тумане.
Караоке в рот набирает хор.
Коленкор не тот, и фальшив минор.
Под фанеру и мы цыгане.
Я ни бе ни ме, я ни тпру ни ну,
знай пою в уме про одну княжну,
вру слова и мотив увечу.
Растянись, гармонь! Развернись, баян!
Разыгрался конь, но срывать стоп-кран
чуть помешкай — ещё не вечер.
1997
***
Распахнута левая дверца
незапертой клетки грудной.
На волю отпущено сердце,
как голубь почтовый какой.
Лети выше скорости света,
хоть на семь сторон, хоть на три!
Не жду ниоткуда ответа,
проиграно наше пари.
Я мог бы поставить на веру,
а выбрал, придурок, любовь.
Малиновой, пепельной, серой
становится алая кровь.
Не мне отворяются двери,
в которые я не стучал.
Не плачь, велика ли потеря,
о том ли печалить печаль?
Потрачена жизнь, а вторая,
грех думать, не стоит гроша.
Обратной дороги из рая
ничья не сыскала душа.
Каких доказательств мне надо,
я сам не пойму до конца.
Химера небесного града
мерцает, мороча глупца.
Так что я теряю, о боже,
вернее, что не получу?
Прошедшую жизнь не итожу,
про новую знать не хочу.
Нет выхода из зазеркалья
для сердца, сгоревшего за
пределами сферы Паскаля.
Кто был там — отводит глаза.
1997
31 декабря
Большой иллюзион распахивает двери
и обещает нам три короба чудес.
Мы наугад бредем сквозь ёлочные дебри,
и под ногой гудит двойное дно небес.
На всех ветвях висят загадки и секреты,
их можно разгадать не открывая глаз.
Мы принимаем всё за чистую монету
и видим сон, где мы счастливей, чем сейчас.
Мы входим в эту ночь, теряя чувство меры,
сквозь шорох мишуры и сигаретный дым,
уже вниз головой внутри хрустальной сферы,
чуть-чуть навеселе, на ниточке висим.
Меж ёлочных огней доверчиво, как дети,
наверное, всю ночь блуждаем напролёт.
В дырявом решете все чудеса на свете,
какими, может быть, чреват грядущий год.
Когда ж настанет день, устав от обещаний,
которых хватит нам на весь недолгий век,
мы сменим календарь, оставив на прощанье
всё тот же белый свет и прошлогодний снег.
1984
***
В моментальной вспышке блица
проливная бахрома,
как живая, шевелится,
и ложится на ресницы
осязаемая тьма.
Замерев в нелепой позе,
я запомнил назубок:
удаляющийся поезд
поле зренья пересёк.
Я стою, лица не пряча,
взмах руки остановив,
и гляжу сквозь мрак незрячий
в наведенный объектив.
И стою я, как на плахе,
с опрокинутым лицом,
на засвеченной бумаге,
как трава перед листом,
на заплаканном перроне,
в эпицентре пустоты,
и гляжу на свет в вагоне,
на последнем перегоне
обогнавший свет звезды.
1986
Опубликовано в Образ №3, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!