Рустем Вахитов. ГОРОД ДЕТСТВА

Маленькая повесть

Поезд покачивался и хрипло стучал колесами по рельсам. В купе горела желтая лампочка. Читать при таком свете было невозможно. Правда, у меня был с собой нетбук. Заряженный, и в нем несколько десятков электронных книг, которые всё собирался почитать, да времени не хватало. Но не хотелось возиться, раскрывать сумки, включать. Хотелось просто сидеть и пялиться в окно, где проплывали окраины Москвы: заброшенные, растащенные до кирпичика заводы, заборы, исписанные русской и английской матерщиной, нацистскими свастиками и анархистскими «птичьими ножками», деревья с пожелтевшей дряблой листвой… Стояла осень, если не золотая, то позолоченная точно. Стволы деревьев были промокшие, на асфальте матово сверкали лужи. То, что я именно в такую морось взял отпуск за свой счет, сильно повеселило моих коллег по кафедре. Преподавателю философии, согласно устоявшемуся мифу, нужно быть чудаком (хотя на самом деле среди моих коллег чудаков было не больше, чем среди микробиологов). Но взять отпуск в октябре и укатить не в Египет, не в Турцию, а к черту на кулички, к подножью Уральских гор, в грязный, ничем не примечательный унылый город с названием из трех букв… Только потому, что это город твоего детства…
Деньги на отпуск у меня, впрочем, были, при всей моей неприкаянности. Кроме преподавания я писал статьи в газеты. Патриотическую публицистику. Писал для души, потому что иногда не мог вытерпеть, увидев или услышав очередную пакость. Для меня самого стало неожиданностью, что статьи мои не только стали печатать, но что появился даже круг почитателей. Мне писали письма, звонили по телефону какие-то незнакомые люди, благодарили, долго и бестолково пытались выговориться. Особенно пенсионеры, у которых наболело, а сказать некому. В штаб-квартире одной оппозиционной партии мне вручили даже журналистскую премию. Меня стала печатать вторая газета, третья, потом стали брать в журналы, а потом позвонили и из известного издательства, предложили книгу. Гонорары были, конечно, не миллионные, но при моих скромных потребностях вполне приличные. Мне хватало. Семьи у меня нет, тратиться особо не на что. Книги покупаю. В театр хожу. Ну еще приоделся. И вот решил съездить в город детства. Так и оказался в поезде «Москва – Уфа» в пустом купе с тусклой лампочкой…
– Здравствуйте! – в дверь заглянула бойкая веселая проводница. – Чайку не желаете?
– Нет, спасибо! – ответил я. – И вообще, знаете, можно меня не беспокоить? Хочу выспаться. В последнее время спал плохо, а тут сутки делать нечего…
– Ладно, – обиженно протянула она и задвинула дверь купе.

Последующие двадцать шесть часов я спал. Честно, не вру. Потом я много раз прокручивал в уме это мое путешествие в поезде. Пытался обнаружить что-то необычное, уловить, когда же это произошло… Но все без толку. Ну, конечно, вставал, перекусывал, пялился в окно, но потом опять заваливался на полку и спал долгим сном без сновидений. Благо попутчиков не было, никто не беспокоил. Все было до уныния обычным. Когда уже подъезжали к Уфе, из коридора раздался голос проводницы: «Конечная, готовимся!» Я приоткрыл дверь, посмотрел: проводница была другая. Но тогда я внимания на это не обратил. Собрал сумку и снова закемарил, уже сидя. Иногда приоткрывал глаза, помню, как мелькнул памятник Салавату Юлаеву – всаднику на коне.
Когда я выбрался в коридор, в вагоне никого уже не было. Поезд стоял, возле выхода из вагона не было и проводников. Я размял ноги, огляделся. «Тьфу ты, журналюги хреновы!» – вырвалось у меня. На меня глядело здание старого вокзала. Почти такое же, каким оно было в далеком 1988 году, когда я уезжал отсюда в Москву, поступать в университет. А ведь в газетах писали, что в Уфе давно построили новый вокзал. К приезду Путина – с эскалаторами, башнями, стеклянными переходами между ними. «Врут страшным образом», – снова чертыхнулся я и двинулся к выходу в город. Чем ближе я подходил к вокзалу, тем больше брала оторопь. Вот табличка, повествующая о приезде в город Уфу В. И. Ленина в 1900 году. «Провинция-матушка, – подумал я, – на тридцатом году после перестройки советские таблички еще не сняли. Небось, и центральная улица до сих пор – улица Ленина…»
Но… дело было не только в табличке. Люди были одето странно… Серо, неприметно. Нигде не мелькнет яркая куртка, джинсы со стразами, фиолетовая голова панка – все, к чему я привык за последние годы. Нет надоедливой рекламы «Кока-колы», киосков с жвачкой и напитками… Проходя через вокзал, я заметил, что как-то малолюдно там… И – не видно бомжей. Я настолько привык к тому, что эти грязные, вонючие, обвешанные сумками типы были всегда и везде – и в метро, и на остановках и особенно на вокзалах, что даже не понял сразу, кого не хватает. Редкие встречавшиеся люди были одеты бедновато, но аккуратно и чисто, и на бомжей уж точно не походили.
Я вышел на остановку автобуса. Она как прежде была прямо перед выходом из вокзала. И никаких таксистов, которые в Москве сразу окружают тебя, стоит выйти из вокзала или аэропорта («Такси! Дешево!», «Такси нужно?»). Впрочем, это хоть можно было объяснить неразвитостью капиталистических отношений в российской провинции. Но когда я пригляделся, вдруг понял, что совершенно нет иномарок. Пустая привокзальная площадь. Плакат «Добро пожаловать в столицу Башкирской автономной советской социалистической республики – город Уфу!». Лужа, и в ней валяется смятая пачка «Беломора». Пара «Жигулей» около обочины. Новехоньких «Жигулей» шестой модели. С колпаками на колесах. Я таких уже лет пятнадцать не видел. И из-за угла выруливал такой же новехонький, ярко-желтый венгерский «Икарус».

По всем законам жанра в этот момент я должен был все понять. Но я не понял. Осознание произошедшего пришло, только когда взгляд упал на скамью, где лежала забытая газета. «Правда». Над логотипом «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» стояла дата: «Пятница, 13 июля 1979 года». Все встало на свои места. Объяснилось, почему нет бомжей, рекламы, иномарок.
Наверное, я должен был удивиться. И я удивился. До глубины души. И обрадовался. До глубины души. Ведь мои любимые семидесятые! Город детства. Золотая осень Советского Союза!
Но все это произошло потом, часа через полтора. А пока в голове как шестеренки в исправном часовом механизме закрутилось: «Как я одет? Во что я одет?»
Одет я был вроде не очень примечательно: майка, старенькие джинсы… Тьфу! Джинсы! Здесь ведь джинсы – символ загнивающего, но так сладко пахнущего, запрещенного Запада! За них отдают месячную зарплату на черном рынке. За них могут не пустить на занятия по военной подготовке в институте. Как выражался один военрук в моей юности: «Почему в одежде наиболее вероятного противника?» Их носят представители контркультуры, диссиденты от эстетики, рокеры, хиппи… Ну ладно, впрочем. Сойду за хиппи.
Но майка? На ней ведь по-английски написано: «Я люблю Нью-Йорк!». Нью-Йорк! Город контрастов! Логово капитализма! Советский гражданин не должен любить Нью-Йорк! В реальности, конечно, он может его любить. Но он не может заявлять о своей любви, да еще столь открыто.
«В такой одежде я дойду только до первого милиционера», – вдруг понял я. И милиционер попросит показать, что в карманах, и обнаружит американские сигареты, немецкую зажигалку, паспорт с названием несуществующей еще «Российской Федерации», с двуглавым орлом на обложке и внутри – с датой рождения – 8 октября 1970 года! А также деньги новой, постсоветской России. В сумке найдет нетбук. О господи! Мало того что я нашпигован импортными вещами. Я еще гражданин другого государства, попавший в СССР, можно сказать, нелегально – без визы и не по линии «Интуриста». К тому же мне всего девять лет! А сотовый телефон?! Наверняка милиционер примет его за шпионское оборудование!
Я всегда любил фантастику о путешествиях во времени. Мой любимый фильм «Назад в будущее». Я смотрел его раз тридцать. Но там герой перемещается в прошлое в Соединенных Штатах Америки, а в Соединенных Штатах, как известно, есть такая малость, как свобода передвижения, и нет такой малости, как институт прописки. То есть в Соединенных Штатах ты можешь находиться где угодно и сколько угодно, и никакой коп не имеет права попросить у тебя документы и задержать тебя, если документов нет. Кроме того, там всем на всех наплевать – капиталистическое отчуждение, твою мать! И поэтому чувак, одетый как пугало (потому что он одет в то, что войдет в моду через сорок лет), не вызовет большого интереса.
Мне же повезло гораздо меньше, чем Марти МакФлаю. Я попал в Советский Союз. Тот, о котором я вспоминал с такой ностальгией. Тот, о котором я писал в своих статьях, возмущаясь клеветой на него. Настоящий Советский Союз, где нет бомжей, безработных, где квартиры дают бесплатно и за учебу в институте не надо платить. И где шага нельзя ступить без прописки, и, если у тебя нет документов, тебя могут препроводить в отделение для выяснения личности. А если у тебя американские сигареты, итальянские джинсы и футуристический паспорт, то у тебя два пути – или в тюрьму, или в психушку. Или сначала в тюрьму, а потом в психушку. А потом, возможно, снова в тюрьму. Как бы то ни было, перспектива безрадостная.
Я понял, что мне срочно нужно переодеться и избавиться от компрометирующих вещей. Что я и сделал в рощице недалеко от вокзала. Вы ведь знаете, там метрах в трехстах начинается промышленная зона. А потом берег реки, кое-где деревца.
Майку с английской надписью, телефон, нетбук, зажигалку, сигареты, паспорт РФ – все это я аккуратно обернул в листы купленного вчера (то есть – тьфу ты! – тридцать три года назад) на Казанском вокзале «Московского комсомольца» с голой девицей на весь разворот. Здесь за одну такую фотографию срок дают.
Переоделся в малопримечательную серую майку – все это лежало у меня в моей дорожной синей сумке (слава богу, без надписей на языке вероятного противника) на случай, если соберусь на рыбалку или по грибы. Сумку с вещами, документами и сотовым телефоном зарыл под деревом – пришлось оторвать доску от лежавшего неподалеку ящика и использовать как импровизированную лопату. Телефон предварительно выключил – чтоб не разряжался. Решил время от времени приходить сюда и включать телефон. Хоть «Дорз» послушать – их песни были у меня в медиафайлах. И вообще, чтоб напомнить себе, что это правда. И что я действительно прибыл из будущего, а не трахнулся головой о бетон и теперь напридумывал кучу хрени. Мне почему-то казалось, что если я задержусь здесь хотя бы на месяц-два, эта версия станет для меня все более и более привлекательной.
На дереве китайским карманным ножом вырезал четыре цифры, чтоб потом найти место. 2012. Год, откуда я попал в этот жаркий советский июль.

Несколько часов я просто бродил по городу. Куда мне было пойти? На родную Иртышскую улицу, где стоит еще не снесенный, выкрашенный синей краской деревянный дом с резными наличниками, где я родился и прожил первые 10 лет жизни? И сказать помолодевшей маме и воскресшему и помолодевшему папе: «Здравствуйте! Я ваш сын, мне 42 года, я живу в Москве и приехал в отпуск в город детства?» Бред. Мой отец, человек простой, работал слесарем 4 разряда и был известным в округе пьяницей и драчуном. Он мог и по физиономии съездить зарвавшемуся интеллигентишке (то есть мне) за дурацкие шутки.
Поэтому я и ходил по улицам разинув рот, как какой-нибудь заезжий турист. Разве что фотоаппарата не было для пущей достоверности. А посмотреть было на что! Я будто заново открыл для себя мой родной город. В 1970-е я был ребенком. Ребенок видит мир иным: как говорится, и деревья больше, и дома красивее, и люди старше. А тут я глядел на ясное теплое утро 1979 года глазами сорокалетнего мужчины. А он замечает то, что не заметит ребенок. Например, длинные, ниже колен платья у женщин. В том мире, из которого я уехал тридцать часов (и тридцать три года) назад, молодые девушки одевались так, будто все они – профессиональные стриптизерши (не сказать сильней). Как выражается одна моя знакомая: юбки чуть шире пояса.
А деньги! Советские деньги, которые я вроде хорошо помнил, оказались такими маленькими! Рубль веселенько-желтой расцветки умещался на ладошке! Не то что нынешние ядовито-зеленые тысячи!
Но самый большой шок – все было цветным! Я понимаю, что это звучит глупо, но мы привыкли воспринимать прошлое как мир, выглядывающий из черно-белых фотографий. А тут оно цветное, настоящее!
Бесцельно шатаясь, я как-то неожиданно для себя самого оказался около Телецентра. На крутом берегу Белой, там, где памятник Салавату Юлаеву. Это своего рода визитная карточка Уфы, всякий, кто приехал в мой родной город, рано или поздно приходит сюда. Побывать в Уфе и не посмотреть на Салавата, все равно что побывать в Москве и не сходить на Арбат. Вероятно, подсознательно я и так собирался прийти сюда, поэтому ноги сами принесли.
Я стоял у парапета и глядел вокруг. Впереди была река – значительно шире, чем та, что помнил я, а за рекой – поля. Слева – за оврагом новенький корпус физмата университета с каким-то партийным лозунгом наверху. Мама писала, что овраг давно засыпали и на его месте построили кучу кафешек и помпезное здание «Конгресс-холла», где проводились всякие политические мероприятия вроде региональных съездов «Единой России». Но пока овраг был на месте, и в него регулярно ныряли парочки студенческо-общажного вида, чинно прогуливающиеся вокруг Салавата и медленно, но верно сворачивающие к тропинке, ведущей на самое дно оврага.
Настроение было паршивое. Нужно ведь где-то остановиться, найти хоть немного денег, в конце концов, помыться и поесть. И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль. Был у меня в 1987-м знакомый. Звали его Виктор Сашин. Вечный диссидент с взъерошенной шевелюрой и полубезумным взглядом из-под очков, всю жизнь проработавший, как и полагается диссиденту, дворником в детском саду. Своего рода Сахаров провинциального пошиба. Был он много старше меня, ему тогда было лет тридцать пять – не меньше, но возраст собеседников для него значения не имел. Познакомились мы с ним на несанкционированном митинге, которые только начались в нашей провинции. Он там продавал газету «Демсоюза», и я подошел из любопытства. И зазвал он меня – продвинутого перестроечного старшеклассника, читавшего Солженицына в самиздате и Ницше в отделе редких книг республиканской библиотеки, к себе домой, на «политические четверги», как он их назвал. По четвергам собирались у него самые разношерстные компании: от спившихся поэтов полубомжового вида до студентов-критиканов – много курили, пили крепкий чай, читали оппозиционную литературу и спорили, спорили…
Жил он неподалеку, на улице Гафури, в развалюхе-бараке, стоявшем за новым многоэтажным домом. Причем жил, как он сам говорил, с детства. Значит, барак и сейчас там стоит и живет там 27-летний Виктор Сашин, и дай Бог, чтоб он не был правоверным комсомольцем, который позвонит в КГБ, если заподозрит в госте иностранного шпиона. Знаем мы этих диссидентов: вон Людмила Алексеева в юности лекции от райкома ВЛКСМ читала. Их ненависть к СССР прямо пропорциональна их вере в коммунизм в туманной юности.
Барак был моложе на восемь лет того, который я помнил, но шарма это ему не прибавило. Я поднялся по знакомой лестнице на второй этаж. Постучал кулаком в обшарпанную дверь – звонка здесь, оказывается, никогда не было. Дверь приоткрылась, и показалось мурло неприветливой старухи.
– Тебе кого? – процедила она, оглядев меня с головы до ног.
– Виктора. Сашина, – промямлил я.
– Эй, Витек! Опять к тебе какой-то хмырь пришел! – крикнула она, отвернувшись. Дверь распахнулась, старуха продолжила: – Ходют, ходют. Хиппи волосатые, пьяницы, тунеядцы. Чего ходют? Разговоры говорят. Сталина на вас нет. Тогда бы вас быстро… как врагов народа. Вот напишу на вас, чертей, омонимку. Куда следует.
Голос старухи стихал по мере того, как она уходила вглубь коридора. Одна из дверей открылась. Появился Сашин. Совсем молодой. Даже моложе, чем я ожидал. Тут я понял: теперь я его старше лет на двадцать, а не он меня.
– Вы кто? Я вас не знаю, – подозрительно зыркнул из-под очков.
Тут я стушевался. Как ему представиться, я и не подумал. Не могу же я сказать: мы познакомимся с вами через восемь лет на антисоветском митинге около здания обкома… За сумасшедшего примет. Кто в 1979 году поверил бы, что очень скоро, буквально через несколько лет, в СССР будут антисоветские митинги? Кроме разве что… Да! Андрея Амальрика! И тут меня снова осенило. Воистину это был очень удачный день (если не считать, конечно, моего нелепого перемещения во времени). Когда-то Сашин мне рассказывал, что давным-давно, когда он был еще совсем молодым, в Уфе побывал Андрей Амальрик из Московской Хельсинской группы. И Сашин якобы с ним тесно общался. Мы еще смеялись над Сашиным – мол, придумывает всякое. Всем известно, что в 1969-м Амальрик сел. Выпустили его около 1975-го, и он действительно крутился в тусовке, которая основала Хельсинскую группу, но через год уже эмигрировал. Как бы он смог приехать в Уфу и зачем ему наша глухомань? Да и если бы приехал, откуда он мог знать о молодом Сашине?
Но теперь сашинские фантазии мне оказались очень даже на руку. «Что ж, – подумал я. – Быть мне теперь Андреем Амальриком. И доказывать, что Советский Союз не просуществует до 1984 года».
– Здравствуйте! – бодро начал я. – Возможно, вы обо мне слышали. Меня зовут Амальрик. Андрей .. гм … Александрович.
За отчество я не был уверен, но была не была, в самиздате отчеств не упоминали.
– Амальрик? Гм. В первый раз слышу…
– Врешь, – про себя пробурчал я. Глазки-то заблестели. Читал ты Амальрика. В самиздате читал. Небось как раз о крушение СССР в 1984-м.
«Поверьте мне, – продолжил я вслух, – я не провокатор и не фрик. Я только что из Москвы. Мне остановиться негде». В конце концов, большинство из сказанного действительно было правдой.
– Фрик? – неуверенно повторил он. – Я не знаю никакого Фрика.
Кажется, я снова ляпнул лишнего. При всей продвинутости здешних диссидентов жаргон американских хиппи им не так хорошо знаком.
– Фрик – это… Да это неважно. Вы скоро узнаете…
Я обнаружил, что уже стою перед закрытой дверью. Я бешено забарабанил в дверь.
– Откройте! Пожалуйста! Мне правда некуда пойти!… Мне ваш адрес… Глеб дал! Глеб! Сергеев! Мы с ним у Огородникова познакомились.
Мне определенно сегодня везло. Как я вспомнил о нем? Глеб Сергеев. Самый знаменитый уфимский хиппи. Друг Шевчука. В начале 70-х Глеб ходил со свиньей на поводке по центральной улице Уфы, носящей – кто бы сомневался – имя вождя. Потом диссидентствовал. Участвовал в семинаре Огородникова. Христианско-демократический союз России. А потом стал священником православной церкви. Служил в Москве, на одном из кладбищ. Я даже как-то зашел туда на службу. Посмотреть на него. Тоже уфимец все-таки. Но подойти познакомиться постеснялся.
– У Огородникова. Саши Огородникова, – надрывался я, – христианского демократа. Журнал «Община». Ну, вспоминайте же! Помните эту хохму про Сашу? Вы – антисоветчик? Тогда можно у вас переночевать?
Дверь резко распахнулась. Виктор глядел на меня безумными глазами:
– Что же вы кричите на весь подъезд! Заходите скорее!

– Андрей, извините, я опять забыл ваше отчество… – Виктор зажег газовую горелку и поставил на нее обшарпанный чайник.
– Александрович, – как можно увереннее повторил я. – Впрочем, можно просто Андрей. Без церемоний, так сказать.
– Хорошо. Неужели вы всерьез считаете, что через четыре года Советского Союза не будет?
– Ну не через четыре… Четыре года – это очень малый срок. А вот лет через двенадцать точно…
– Нет, Андрей, не могу поверить. Мне кажется эта псевдоегипетская деспотия простоит и сто, и тысячу лет. Солнце начнет гаснуть, а генсеки на съездах КПСС так и будут зачитывать по бумажкам свои речи…
– Да вы, батенька, поэт, как я погляжу. Но что-то египетское в Советском Союзе действительно есть… Монументальность сооружений. Трудовые армии из рабов и крестьян – тот самый азиатский способ производства. Мумия Ленина опять-таки…
Виктор глядел на меня с удивлением. При всем его диссидентском настрое были у него, как у каждого советского человека, свои границы свободомыслия. Ленин оставался сакральной фигурой даже для тех, кто додумался до полулиберализма сахаровского образца…
– Извините, – поправился я. – Конечно, я уважаю Ленина как великого деятеля политической истории. Настоящего революционного демократа. Русского Робеспьера. Сталин и его бюрократия, безусловно, исказили эксперимент по построению общества…
– Вы же из ХДС, – снова удивился Сашин. – Вы должны быть за православие, самодержавие и народность…
Чай вскипел. Сашин его заварил и стал разливать по чашкам.
– Пейте, – пододвинул он мне чашку на блюдечке. Как говорится, чем богат…
– Ну что вы, какой из меня монархист? – усмехнулся я, с шумом отпив чай из блюдечка. – Так, заходил на кружок Огородникова. Я, знаете ли, из Хельсинской группы….
– Это замечательно, – обрадовался Сашин. – Я ведь и сам правозащитник. И в отличие от вас скорее либерал, чем демокоммунист. Уродливая плановая экономика мешает развитию частной инициативы, отсюда и пустые полки магазинов, талоны…
– Знаете, – я допил чай и отодвинул посуду. – Когда-нибудь, после любимых Вами либеральных реформ, эти полки станут полными, они будут прогибаться под тяжестью колбас, сыров и шпротов, но большинство населения не сможет ничего этого купить… Им их зарплата не позволит. Собственно, поэтому полки и будут полными. Это можно сделать хоть сейчас – понизь зарплаты, и на витринах будет изобилие, очереди исчезнут. Вы толчетесь в очередях, сметаете все не столько из-за несовершенства системы социалистического распределения (она несовершенна, но вполне исправима), сколько потому, что на руках у людей много денег в виде зарплат и сбережений…. Стоит эти сбережения подсократить…
– Позвольте, – перебил Сашин. – Что вы такое говорите? А как же люди? Если они не смогут покупать продукты, то чем же они будут питаться?
– Дрянью всякой, – едко улыбнулся я, – колбасой из костей и сои, просроченными западными консервами, а то и просто огурцами и картошкой со своего огорода. А пенсионеры так вообще в мусорных баках будут копаться в поисках еды…. Но пусть вас это не волнует, Виктор… Вы же либерал. Невидимая рука рынка, даже творя зло, ведет общество к благу. Рынок отделяет инициативных, успешных людей от неудачников, которые просто должны освободить место на земле для других, не тратя зря и без того ограниченные природные ресурсы…
Я взглянул на собеседника и вдруг понял: если я продолжу ерничество еще минуты две, он меня ударит. Лицо его покраснело, кулаки сжались.
– Вы, конечно, известный писатель и ученый. Из Москвы. В лагере сидели. Но знаете, того. Есть пределы всему. Что ж я, по-вашему, сволочь последняя – бабушкам желать в мусорке копаться и уж тем более умереть?! Да, я за либеральные реформы в экономике! Но они же на благо людям, всему обществу. Вы еще скажите, что в Америке люди недоедают, потому что капитализм… Программу «Время» насмотрелись?
«Да, – подумал я, – хоть ты, Сашин, и либералом себя считаешь, далеко тебе до Чубайса или Коха. Им тридцать миллионов пенсионеров будет не жалко… «Совок» ты, как и почти все диссиденты. Поэтому и симпатичен мне. А вот те, кто в парткомах и в комитете сидят и вас за антисоветчину склоняют, они уже давно не «совки». Уверяю тебя».
Но вслух я сказал совсем другое.
– Вы извините меня, Виктор. Я вас не хотел обидеть. Конечно, я понимаю, Вы честный человек, прекрасный товарищ… Вот на ночлег незнакомца пустили…
Сашин заметно смутился.
– Бросьте вы, это ж пустяк. Что ж вас на улице оставлять было? Кстати, о ночлеге. Если вы хотите спать, я сейчас принесу раскладушку с балкона, и постель кое-какая найдется. Мне завтра утром рано вставать, я ведь дворник в детском саду. Вы, если хотите, посидите, почитайте книжки. А если идти вам надо, просто хлопните дверью, замок сам защелкнется. Только обещайте вернуться к вечеру. У меня посиделки намечаются, всем будет интересно поговорить с самим Андреем Амальриком…
– Ну уж с самим… Впрочем, я удовольствием, – пообещал я, вставая из-за стола.

Утром я проснулся поздно, часов в десять. Сашина уже не было. На столе лежала записка: «Ешьте, что найдете в холодильнике». Я позавтракал хлебом и плавлеными сырками, запивая это грузинским чаем. Подошел к книжному шкафу. Помня еще с детства историю про Ленина, который хранил нелегальную литературу на нижних полках, куда жандармы заглядывают в последнюю очередь, сунулся сразу туда. Точно, Сашин ведь в детстве читал те же рассказы о Ленине (только – о, святая простота! – он не подумал, что и гэбисты их читали)! Вот они, за многотомником Тургенева спрятаны. Машинописная копия сборника «Из-под глыб». «Хроника текущих событий» за 1979 год № 52.
Я сел в кресло, почитал «Из-под глыб». Понравились «Образованщина» Солженицына и «Социализм» Шафаревича.
Часы показывали без пяти два. Сашина все не было. Я решил пойти прогуляться. Не сидеть же вечно в пыльной квартире, пялясь в слабо пропечатанные листы самиздата.
Несколько часов я кружил по городу, стараясь не думать об улице своего детства. Но ноги сами несли меня туда… Я помнил маршрут наизусть. Если с Гафури, то сначала надо пешком до остановки «Улица Свердлова». Там нужно сесть на 18-й автобус. Проезд 6 копеек, билет берешь сам, опускаешь в стеклянный ящичек и крутишь ручку: билет выползает – отрывай. В окне мелькают пейзажи: «Старый универмаг», «Дом актера» с бюстом Пушкина, Советская площадь и школа № 3, Монумент Дружбы и берег реки (той самой, воспетой Шевчуком «Белой реки»), кинотеатр «Луч». Мать писала, что после перестройки из него сделают мечеть, но вот же он – новенький, покрашенный в желтую краску, с афишей: «Художественный фильм «Экипаж». Детям до 16 лет вход воспрещен». Потом улица Некрасова и приехали. Остановка «Дом агронома». Окраина. Деревья, зелень, почти нет машин. Потом в крутую гору, минут пятнадцать (в детстве зимой я с нее катался на санках). И я увижу свой родной дом.
Хотя в моем паспорте было указано, что родился я в Кировском районе города Уфы, мальчишкой горожанином я себя не ощущал. Собственно, никто из жителей моей родной Иртышской улицы горожанами себя не считал. Это была маленькая слобода, застроенная деревянными домишками (по которой я сейчас шел, не веря самому себе, потому что твердо знал, что ее давно уже нет, снесли напрочь и застроили серыми девятиэтажками). У каждого здесь был свой огород, небольшой садик, скотина, по немощеным улицам бродили козы, куры, свиньи и даже коровы. Народ жил простой, в основном рабочие с заводов, было немало уголовников. Обитатели слободы гордо именовали ее «Старой Уфой», а себя «староуфимцами». Город как таковой начинался для них где-то с Монумента Дружбы, где стояли большие панельные дома. Староуфимцы, когда отправлялись туда, так и говорили: «Еду в город».
«Старая Уфа» была закрытым патриархальным миром. Здесь все друг друга знали, и если появлялся чужой, то слух о нем проносился по всей слободе. Через пять минут к нему уже подходили крепкие парни с неизменным вопросом: «К кому идешь и зачем?» И горе чужаку, если он не мог сослаться на кого-то местного, которого парни хорошо знали и уважали. Синяк под глазом был ему обеспечен, и это в лучшем случае. А скорее вылетел бы в свой «город» без кошелька и нескольких зубов. Когда уже в студенчестве я читал о быте древних греков, то с удивлением обнаружил, что и в греческих полисах метек не мог не только жить, но даже просто попасть в полис, если за него не поручался кто-либо из граждан. И тогда я подумал, что нравы замкнутой общины везде и всегда одинаковы, будь то античный полис или полуаграрная окраина позднесоветского патриархального города.
Итак, я шел по улице своего детства. Старался пробираться незаметнее, чтобы не попасть на глаза местным, благо наступали сумерки. Вот он, мой дом. Вот поленница, где мы играли в «войнушку» с друзьями. Но что это?
Около поленницы прямо на земле сидела компания мальчишек. Самому старшему было лет одиннадцать. Они слушали толстощекого увальня, который что-то им с жаром рассказывал. Рассказ прерывался выкриками: «Ух ты! Надо же! Ну дает!» Я прислушался. Он довольно-таки складно пересказывал сюжет «Туманности Андромеды» Ефремова.
– И вот тогда этот, как его.. Мвен Мас…
– Негр, что ли?
– Ну да, негр! Он ка-ак даст!
Были синие сумерки. Где-то неподалеку кукарекал петух. По улице, действительно, ходили свиньи. В проеме между домами промелькнул автомобиль. Там начиналась городская цивилизация.
Я притаился за тополем и слушал, слушал. Толстый увалень – это я маленький. Вдруг вспомнил эти вечера на старой улице моего детства. Я был неуклюжим, робким, драться не умел и не любил. И ходить бы мне всегда битым и униженным, если бы у меня не обнаружился дар рассказчика. Читать я научился еще в пять лет, на улице мне делать было нечего – тумаки, что ли, получать да обзывательства в спину? И я целыми днями, пока родители были на работе, сидел дома за книжками, редко когда выбираясь в библиотеку, где брал на дом огромные стопки. Читал я все подряд, но особенно любил фантастику. На память тоже не жаловался, мог вспомнить и пересказать прочитанное за раз. И однажды, когда после очередной игры в «войнушку», в которую меня почему-то приняли, мы, усталые и довольные, собрались под деревом и стали рассказывать истории. Рассказал и я. С тех пор началась моя карьера уличного рассказчика. Каждый вечер мы собирались то у старой заброшенной ржавой машины, то на поляне под «нашим» деревом, и я рассказывал, рассказывал… Меня перестали задирать, обзывать. Даже отъявленные хулиганы, которые пользовались непререкаемым авторитетом за свою дерзость – они не боялись перечить даже учителям, – снисходительно жали мне руку. Я тогда еще не знал, что и в тюрьме вот так – есть особые зэки, которых не трогают и подкармливают за то, что они умеют рассказывать «романы». А жестокий мир детей с деревенско-пролетарской окраины советского миллионника и был похож на тюрьму…
Тот восьмилетний я приближался к концу романа. А меня – взрослого – пронзила мысль: «А что изменилось? Разве и сейчас я занимаюсь не тем же самым? Я – неудачник, который не сможет продать и пачку сигарет, который двадцать лет работает в университете, но так и не сделал карьеры и получает жалкие гроши. Все эти депутаты, бизнесмены, ректора и высшие офицеры, которые здороваются со мной на круглых столах и встречах с читателем, и в мою сторону бы не посмотрели, если бы мои статьи не печатали в газетах и журналах… Так что ничего не изменилось в моей жизни».
«Эй, мужик!» – услышал я.
«Все-таки засветился, надо же!» – мелькнуло в голове. Ко мне приближался парень лет двадцати пяти. Красивое, будто точеное лицо. Пьяная улыбка. Голубые, но чуть раскосые азиатские глаза с мутным взглядом. Беломорина в белых, еще не пожелтевших зубах.
– Тебе че надо тут? Пришел к кому? Кого знаешь?
– Да, – растерялся я, глядя на него не отрываясь, – проходил мимо, дай, думаю, посмотрю…
Вдруг ворот моей рубашки треснул оттого, что он в него вцепился. Шибануло перегаром.
– Ты это, мля! Тут Старая Уфа, пон-л?! Тут просто так не ходят. Проходил мимо! Вали! Пон-л, фраерок! – Он ухмыльнулся и резко ударил мне в нос. Сплюнул под ноги, развернулся и пошел, покачиваясь, довольный и гордый собой.
Я размазал кровь по лицу. Это был он. Мой двадцатипятилетний отец. Который пока еще не развелся с моей мамой. Который еще не сошелся с толстой, некрасивой бабой. Еще не состарился. Еще пьяный не звонит по телефону своему взрослому сыну в Москву, не кается. Который пока еще жив…
Мой отец умер три года тому назад. На похороны я не успел, на могиле не был. Хотел в этот раз посетить, на памятник посмотреть, на фотографию. Мать с отцом развелись, когда мне было десять лет. Я и внешность его помнил смутно, больше молодым по фотографиям в старом альбоме. Разве ж я мог знать, что увижу его живым?!
Я бросился вслед за ним.
– Постойте! Постойте! Ринат!
Услышав свое имя, он обернулся и изумленно взглянул на меня. «Ренатус – воскресший», – мелькнуло у меня в голове.
– Вы не поверите… То есть ты не поверишь…
Но отец еще раз пьяно улыбнулся, сплюнул и смачно матюкнулся:
– Пошел ты на…

Когда я вернулся, у Сашина уже собрались гости. Диссиденты местного разлива. Еще бы, есть повод. Столичная знаменитость! Сам Андрей Амальрик!
Я был в гнусном настроении, и, когда пошли либеральные разговорчики, видимо, обычные в этой компании, я просто взорвался. На мгновение мне показалось, что я могу что-то сделать, переубедить их и что, может, хоть на немножечко станет лучше в том беспросветном будущем, из которого я прибыл…
– Скажите мне, что вам не нравится в СССР? Вот вам, я про вас говорю!
Я ткнул пальцем в щеголеватого, одетого в кожанку (которую он не снял даже в комнате) интеллигентика в очках и с бородой. Мне его представили как местного диссидента, убежденного демократа.
– Здесь нет свободы! Здесь подавляется человеческая личность! Нас принуждают лгать, лицемерить! За правду можно попасть в концлагерь! – завопил он.
– В концлагерь говорите? – вспылил я. – Знаете, сколько в СССР диссидентов? Около двух тысяч, из них более тысячи никогда не подвергались задержанию и аресту. С работы увольняют, из партии исключают – это да. Но вы думаете, в Америке вас оставят на работе, если узнают, что вы – коммунист? А про запреты на профессии в ФРГ слыхали?
– Это пропаганда! – взвизгнул интеллигентик. Все остальные примолкли как пришибленные и удивленно переводили глаза с него на меня.
– Нет, это святая истинная правда. Вас – жалкая маленькая кучка, желающих либеральных политических свобод. Несколько тысяч человек на весь многомиллионный Советский Союз. Ну, еще десятки тысяч тех, кто согласен с вами, но отчаянно трусят вести себя как вы. Они, кстати, и отодвинут вас в сторону, когда «рабство падет по манию царя», как говаривал «наше все». И такие смелые антисоветские речи они будут произносить – все, кто состоял в партии, голосовал «за» на собраниях, что вы диву будете даваться! Но я сейчас не об этом!
От волнения меня несло в сторону. Я постарался вернуться к теме:
– Я о том, что кроме вас есть миллионы, десятки миллионов простых людей. Которым ваши либеральные свободы до лампочки. Они не пишут статей и книг, не снимают спектаклей и фильмов, не читают лекции. Они варят сталь, работают за станками, чертят чертежи новых машин, воспитывают детей. И они хотят, чтобы их дети жили хорошо, чтоб у них был светлые и теплые квартиры, чтобы они получили образование. И у многих из них вы это отберете! У большинства! Цена вашей возможности безнаказанно поболтать и поругать правительство – изломанные жизни и судьбы, невоплощенные мечты, страх перед будущим… Не все, что вам говорят в программе «Время» про капитализм, неправда!
– Я вам не верю! – интеллигентик не унимался. – Народ тоже хочет свободу! А что до этого бреда про квартиры и надежды… Да это при перезрелом социализме ничего в магазинах нет, квартиры годами в очередях ждут! Вы посмотрите на Запад! Там в каждом магазине – двести сортов колбасы, а у нас за одним сортом очереди с 5 утра! Капитализм принесет не только свободу, но и рынок, изобилие!
– На Западе изобилие не потому, что там рынок и капитализм, – возразил я. – Капитализм есть и в Нигерии! А потому что он – как спрут, со всей планеты соки сосет. Если СССР падет – а он падет, если вы и дальше будете его раскачивать! – то его остаткам будет уготована участь периферии капитализма, где жировать будет меньшинство, а большинство в лучшем случае пахать за гроши!
Все смотрели на меня в недоумении. Если раньше кто-то и пытался слово вставить, то теперь все молчали и наблюдали за нашей словесной дуэлью. И симпатии публики были явно не на моей стороне. Даже Сашину было неудобно, что он такого фанатика советизма у себя приютил.
– Это ложь! Ложь! – деланно расхохотался мой оппонент. – Нам бы только сбросить иго этих партократов-тоталитариев, фанатиков коммунистической утопии, и тогда мы заживем!
– Фанатиков коммунистической утопии? – рассмеялся и я. – Да Вы никак думаете, что наши партийные секретари будут сопротивляться приходу капитализма и до последнего бороться против рынка и капитализма?
– Безусловно!
– О святая простота! Да они в первых рядах ринутся в капитализм и хорошо там устроятся! Они сожгут партбилеты и станут банкирами, фабрикантами, олигархами!
Тут я понял, что на меня уже смотрят как на сумасшедшего. Что ничего объяснить им не удастся. Я бы и сам не поверил такому странному защитнику советизма, окажись он в нашем кружке неформалов 1987 года.
– Извините, друзья, – устало произнес я, – у меня разболелась голова. День трудный был. Смена часового пояса. Можно я пойду, в соседней комнате на раскладушке прилягу? А вы продолжайте без меня, не стесняйтесь.
И я под тягостное безмолвие поплелся в другую комнату. Голова и правда болела. Было стыдно за эту вспышку эмоций. Я понял вдруг, что даже если бы я их убедил, это ничего бы не дало. Историю предстояло делать не им – наивным романтикам, готовым действительно – и в тюрьму, и в ссылку за свои убеждения. Вскоре, когда начнутся перемены, о которых они мечтают, их отодвинут. Воспользуются и отодвинут. Перед моими глазами всплыло блаженное лицо главного диссидента СССР Сахарова, что-то шепеляво говорившего с трибуны съезда нардепов. Настоящими прорабами «катастройки» станут их нынешние враги, которые пока клянутся в верности марксизму-ленинизму с высоких трибун. А их убедить в чем-либо невозможно. У них нет убеждений.
Я добрался до раскладушки, лег и провалился в черноту сна без сновидений.

Наутро, только проснувшись, я постарался ретироваться из дома Сашина, пока сам Сашин безмятежно спал. У него был отгул, и он в кои-то веки мог не вставать в шесть утра. Мне было неудобно перед ним за вчерашнее, но объясняться совсем не хотелось. Я оделся, тихонько выбрался и осторожно прикрыл за собой дверь. Сначала я не знал, куда мне пойти. Но потом вспомнил, какой сегодня день. 15 июля. День, который когда-то определил всю мою жизнь.
Я уже говорил, что рос толстым увальнем, с которым не очень-то хотели играть мальчишки на улице. И я пристрастился к чтению. Приходил в ближайшую от моего дома библиотеку, брал оттуда стопки книг, притаскивал их домой и погружался в другой мир, где у меня была совсем другая жизнь.
15 июля я отправился в библиотеку взять книгу Шкловского «Вселенная. Жизнь. Разум». Мне о ней рассказал наш учитель физики Тайфур Хакимович, и мое воображение сразу пленила мысль о поиске инопланетных цивилизаций. Я ведь с детства увлекался фантастикой, книгами о космических полетах, об инопланетянах. Но так получилось, что, пока я шел к стойке библиотекаря, я увидел на стенде другую книгу – «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Я заинтересовался, взял ее полистать… и с тех пор мое будущее было определено. Я «заболел» философией. К 10-му классу я перечитал почти всех классиков философии, которые были в республиканской библиотеке (конечно, ничего не поняв у Канта и Гегеля) и отправился поступать на философский факультет в Москву, поскольку философского в нашем местном университете не было.
Разве мог я отказать себе в удовольствии посмотреть на себя в самый главный, решающий день моей жизни?
Я снова на 18-м автобусе с остановки «Улица Свердлова» доехал до кинотеатра «Луч». Спокойно перешел дорогу – в Советском Союзе было так мало автомобилей, что по дорогам можно было пешком ходить, особенно в провинции. Похоже, я к этому стал уже привыкать. Вот большая деревянная изба – библиотека моего детства. Потом, уже в старших классах я узнал, что эту библиотеку подарил городу еще до революции известный купец-филантроп. Тот самый, который открыл первый книжный магазин на улице Центральной. Имя его я запамятовал. Ни на магазине, ни на библиотеке неблагодарные потомки повесить доску с его именем не удосужились. Когда я узнал это, то сей факт сильно подорвал мою веру в человечество. Впрочем, вряд ли купец делал это ради посмертной славы. Один мой знакомый говорил: если делаешь добро, считай, что оно само и есть твоя награда. Правильно говорил.
Я тихо зашел внутрь. За столами сидели несколько человек, читали. Еще несколько граждан слонялись около стендов. Библиотека была не детская – детскую, которая была около дома, я изучил вдоль и поперек еще в первом классе. Как известного книгочея, меня пустили во взрослую, и библиотекарши даже выдавали мне книжки, которые по возрасту мне не полагались. Почему-то благоволили они толстому увальню, штудировавшему Маркса и Энгельса в восемь лет!
Вот и стенд с Диогеном Лаэртским. В этот момент открылась дверь, и в проеме появилось знакомое лицо. То самое, которое в начальной школе я ежедневно имел сомнительное удовольствие наблюдать в школе, где зеркало было на тумбе, прямо около раздевалки… Я замер.
Тут моего плеча кто-то коснулся.
– Андрей Амальрик?
– Что? – спросил я.
Но меня уже подхватили сразу с двух сторон. Я не успел ничего сообразить, только неловко дернул локтем. С полки слетела книжка и упала, сверкнув обложкой, листами вниз. «Диоген Лаэртский!» – узнал я книгу и глянул на дверь. У дверей, сжавшись, стоял испуганный я маленький. Парни, которые крепко держали меня, спокойно произнесли:
– Не обращайте внимания, товарищи, ничего особенного. Товарищу плохо. Мы отведем его в медпункт.
И поволокли меня за дверь. Последнее что я увидел: я, маленький, подхожу к стойке и спрашиваю библиотекаршу с высокой прической: «У вас есть книга Шкловского “Вселенная. Жизнь. Разум”?»
Меня взрослого тем временем впихнули в черную «Волгу».

Мои спутники были похожи как двое из ларца. Лица насупленные – стояла жара, а они при полном параде – на работе ведь! Всю дорогу молчали, а я ни о чем и не спрашивал. Впрочем, и некогда было – ехали-то минут десять. Машина свернула на перекрестке Чернышевского и Ленина, показалось здание КГБ. Меня вывели, сбоку мелькнул знакомый памятник Дзержинскому возле кинотеатра «Родина». «Единственный в СССР, где Дзержинский стоит задом к “Родине”», – шутили уфимцы.
Мы зашли в здание, мои сопровождающие кивнули охране у входа. Поднялись на второй этаж, и меня вежливо втолкнули в дверь.
За столом сидел мужчина лет тридцати, в гражданском костюме. Он был высокий, плотный, весь излучал успех и солидность. Дужки очков позолоченные. Вид его был какой-то не наш, не советский, а скорее западный. Ни дать ни взять американский бухгалтер. Или, на худой конец, питерская фарца, косящая под бундеса, но очень удачливая фарца. Диалектика, однако. Противоположности сходятся.
– Майор Севастьянов, – мужчина привстал и представился, сверкнув золотым зубом. – Садитесь, пожалуйста, господин Амальрик. Или как вас звать на самом деле? Ведь настоящий Амальрик уже три года живет за рубежами нашей Родины, и вы об этом, похоже, прекрасно знаете… Да и отчество у него другое. Не Александрович, а Алексеевич – как же вы это недосмотрели, а?
– Знаю, что три года, – согласился я, садясь на стул напротив него. – Знаю даже, что через год он погибнет в автокатастрофе в Испании…
Я сразу решил, что скрывать ничего не стану. Будь что будет.
– Зовите меня … Мартин, – придумал я.
– Это уже совсем другое дело, – оживился Севастьянов. – Опустим этот бред про катастрофу. Думаю, даже в ЦРУ не научились еще предсказывать будущее. Или вы из Лэнгли? Какое у вас, простите, гражданство?
– Российское. Русский я. Наполовину, правда. Как говорится, поскреби русского…
Майор рассмеялся.
– А что касается будущего… Тут, знаете, такое дело.
Я попросил сигарету, положил ее перед собой и… все ему выложил. Про перестройку, 90-е, Путина, Москву 2000-х, мою работу в газетах, мою поездку в Уфу и удивительное перемещение во времени.
Он слушал внимательно, кивал, поначалу мне даже казалось, что вдруг да и поверит. Но вскоре я понял: это у него профессиональная невозмутимость. Когда я закончил, он протер очки тряпочкой, аккуратно свернул ее, положил в футляр очков и медленно выдавил из себя:
– Вы или сумасшедший, или зачем-то мне дурите голову.
– Сегодня, кажется, 15 июля? Что ж я легко могу доказать, – я, наконец, закурил, расслабился. Все-таки хорошо быть таким политически подкованным. – Завтра, 16 июля 1979 года, по радио передадут о приходе к власти в Ираке Саддама Хусейна. Кстати, Ваш коллега. Курировал спецслужбы в Совете революционного командования, потом был главой «Управления общей разведки». Диктатор и любитель изощренных пыток, поклонник Сталина, но при этом отчаянный и смелый человек, по-своему симпатичный даже… Между прочим, любимец народа. Лично в танке штурмовал дворец президента Арефа. Провел в стране национализацию, культурную революцию. Подавил курдских сепаратистов. Вывел Ирак в лидеры арабского мира по уровню жизни. Впрочем, что это я вам-то рассказываю! Завтра Хусейн отправит под домашний арест президента аль-Бакра, объявив его больным, сам станет президентом Ирака и главой партии БААС. Если вам интересно – на много лет. До 17 апреля 2003 года, когда его свергнут американцы в ходе своей военной операции.
Цифры из меня просто сыпались. Однажды я писал статью о Хусейне – как раз после его убийства иракскими коллаборационистами. Так что биографию знал неплохо.
Севастьянов продолжал лучезарно улыбаться. Видно было, что он ни на гран мне не верит и только решает: поразвлечься еще пару дней, допрашивая забавного сумасшедшего, или сразу отправить его в спецпсихбольницу.
– Ну вот завтра придете снова на допрос, там и посмотрим, – почти ласково сказал он и нажал кнопку вызова конвоя.
Наутро вид у него был уже совсем не лучезарный и не надменный. Майор был напуган. На столе лежала свежая газета, открытая на странице международных новостей. Мелким петитом сообщение о перевороте в Ираке.
– Невероятно, – майор даже закурил, – но ведь вы это знали вчера. Как? Вы … – он поперхнулся. – Вы действительно из будущего?
– Я толкую вам об этом уже двадцать четыре часа, – меня, кажется, отпустило напряжение, я сразу как-то устал и сник.
– И что вы еще знаете?
– Ну, кое-что. 19 июля в Никарагуа произойдет сандинистская революция. Кажется, в ноябре сторонники аятоллы Хомейни захватят американское посольство в Тегеране. А вот дата, которую невозможно не помнить точно – 25 декабря 1979 года. Ввод советских войск в Афганистан.
– В Афганистан-то нам зачем понадобилось? – Севастьянов удивился.
– Это вы у Брежнева спросите. Решение принималось в узком кругу на самом верху. Ну и перестройка, конечно. 1985 год. Ну я вам вчера об этом говорил.
– Ну вот что, – майор загасил окурок в пепельнице. – Есть мнение, – он поднял палец и показал на потолок, – что вас нужно этапировать в Москву. Я вас буду лично сопровождать. Поезд через полтора часа.
– Смысла нет, – вяло возразил я. – Вам все равно никто не поверит.
– Это мы посмотрим, – ответил Севастьянов.
Следующий час мне дали отдохнуть в камере. Потом снова впихнули в машину, привезли на вокзал, сунули в поезд, в закрытое купе. Я вытянулся на нижней полке (все остальные заняла охрана), зевнул. Поезд тронулся. Зажглась лампочка. От всех событий этого дня я нечеловечески устал. Глаза слипались. Окружающие меня предметы будто расплывались. Реальность ускользала от меня. Я закрыл глаза и провалился в темноту.

Я проснулся с гудящей головой. Сна я не помнил, но чувствовал, что снилось что-то очень тяжелое и муторное. Проспал, наверное, недолго, было раннее утро. Поезд покачивался и стучал колесами по рельсам. Радио что-то бормотало о съезде «Единой России» и «обнулении» президента Севастьянова. Да я не прислушивался, я политикой не интересуюсь.
За окнами стояла осень, если не золотая, то позолоченная точно. Стволы деревьев были промокшие, на земле матово сверкали лужи. То, что я именно в такую морось взял отпуск за свой счет, сильно повеселило моих коллег по кафедре. Преподавателю астрономии, согласно устоявшемуся мифу, нужно быть чудаком (хотя на самом деле среди моих коллег чудаков было не больше, чем среди микробиологов). Но взять отпуск в октябре и укатить не в Египет, не в Турцию, а к черту на кулички, к подножью Уральских гор, в грязный, ничем не примечательный унылый город с названием из трех букв только потому, что это город твоего детства… Этого они не понимали. Я и сам этого не понимал.
В окне мелькнул памятник Салавату Юлаеву – всадник на коне. За ним высились бетонные соты новостроек. «Город детства! Ты уже совсем другой!» – подумалось мне. Что ж, в городе детства нельзя побывать дважды. А если б и можно было – что бы изменилось?

12 октября 2012 г. – 12 октября 2021 г., г. Уфа

Опубликовано в Бельские просторы №1, 2022