Рустам Мавлиханов. УМИРАТЬ МНЕ НЕ К СПЕХУ. Рассказы

ЭХО

Сидит.
Ногу подогнул под себя, голову подпирает рукой.
Скрипит.
По бумаге.
Пишет. Чай давно остыл, а он всё пишет.
Холодно, а у него чай остыл. Разве это нормально?
Окно всё в узорах. Морозит. Бродит кто-то там.
Лучше туда не смотреть. Жутко.
Хочется крикнуть: «Эй, вы! Убирайтесь! Он мой! Не отдам!»
Но он этого не любит.
Ему нужна тишина.
И чтоб огонь потрескивал. Или вода из крана капала:
диньк… диньк.Вот и молчу. Смотрю на него. На окно не смотрю — на него. А он на меня — нет. Всё пишет.
Хоть бы взглянул. Я тут лежу в уголке тихо, ловлю каждое его движение. Ну, оторвись, подними глаза, ведь вот она — я! Твоя. Хватит смотреть. Хватит писать.
Оторвись!
Услышал.
Встал, поставил чайник.
Тот завыл, как эти за окном. Застучал, как ветви по стеклу. А он не слышит.
Он ничего не слышит. Как я зову, как тяжело вздыхаю, как томлюсь его невниманием — не слышит.
Хочется плакать, но боюсь его расстроить. Потому что люблю. Потому что — его.
Вот только слезинку пущу незаметно, чтоб не так тоскливо было.
Откинулся на спинку. Глотнул чая. Крепкого, сладкого. Холодного. Хотя вон же вскипел.
Закурил.
Смотрит.
На меня? Правда?! Нет… Не видит. Смотрит и не видит. Куда-то вдаль. Насквозь.
Ну почему? Почему ты меня не видишь, ведь вот я, из плоти и крови, не то что эти! Я, которая боится вздохнуть, чтобы не спугнуть твой взгляд! Позови меня!
Слышишь?
Нет… Тебе тёмное эхо их нашёптываний дороже меня, живой и преданной!
Оно бьётся в твоей голове, и ты их слушаешь, слушаешь, слушаешь…
А потом скрипишь по бумаге. Пишешь. Зачем? Зачем тебе это? Они тебя не согреют. Ты не выживешь с ними. И без них не выживешь — и ты это знаешь.
И я знаю, а они — нет. Они никогда не были людьми! И не будут. Им неизвестно, каково это — быть живыми. Чувствующими боль. И как мстят живые живым за то, чего не понимают.
Вот они пришли. Стройные. Красивые. Чёрные. До мурашек великие.
Конечно, кто я рядом с ними? Мне ли бороться за место в твоём сердце — сердце, что так гулко бьётся при их приближении?..
И кто для них ты?
Лишь голова, в которой раздаются отзвуки их слов: «Твой дух — пустыня.
В мире теней только и разговоров, что о пустыне и о восходе. О том, как чертовски здорово наблюдать, как медный, слегка убывающий диск встаёт в наполненном маревом воздухе и невнятный шелест, словно от тысяч пересекающих время караванов, падает с медленно опускающегося на землю неба».
Ты улыбаешься: у тебя получилось вложить их смыслы в навеянные ими формы.
Ты живёшь.
Потом перечитываешь написанное.
Перечёркиваешь: «Всё зря. Всё — зря».
И снова пытаешься перевести нечеловеческое на человеческий: «И сомненье — как эхо./ Злой огонь меж скал диких ущелий./ Умирать мне не к спеху –/ Даже смерть не имеет здесь цели».
А я ведь всё слышу. Их. Тебя. Пусть не понимаю, но слышу. Чувствую. Как ты видишь себя пустыней, изборождённой морщинами каньонов. Как идёшь их узкими извивами меж огненных багровых стен. Как бьёшься о них, проверяя, чего стоят твои боги. И не знаешь, что за тобой иду я. Хоть куда. Хоть в ядовитые джунгли, хоть в ад. Лишь бы с тобой.
Не знаешь. Не веришь. Не зовёшь.
Но пока ты тут. Пока ты мой. Родной. Пока ветер гремит жестью за окном и гонит тени. И они, уходя, снова кидают в тебя слова. Запретные: ты хватаешься за висок — где-то там жгутом перекатывается боль — и пытаешься вонзить в него ногти.
Не выдерживаю.
Соскакиваю с дивана, подхожу к тебе.
Не решаюсь обнять, лишь опускаюсь рядом на пол. Кладу голову на колени.
Проходит бесконечное мгновение, прежде чем ты прикасаешься ко мне. Гладишь. Спрашиваешь: «Хочешь есть?» — отламываешь кусок сладко-душистого хлеба.
Из твоих рук… от твоих рук — всё что угодно.
Так трепетно. Так, что хочется замереть и остановить время. Навсегда. На вечность.
Я не знаю, кто она — Вечность — но знаю, что ты её любишь. Значит, и я полюблю. Потом. А сейчас просто будь. Просто живи.
Ты будто выдыхаешь. Будто кто-то, терзавший тебя изнутри, ушёл. Даже чувствую, как расслабились твои напряжённые мышцы. Ты убираешь бумаги в сторону. Говоришь: «Скоро утро. Надо бы уснуть. Пойдём?»
Ты ложишься на диван.
И я — рядом — прижимаюсь к тебе спиной. Хочется свернуться калачиком, чтоб было уютно-уютно, но тебе нравится, засыпая, обнимать меня.
Хорошо. Я буду лежать и стараться не шевелиться. И, крепко зажмурившись, усну.
И буду тоже смотреть сны. Свои.
Как мы играем на поляне в яркий солнечный день. Как я чихаю от тысяч запахов, от щекочущих нос ромашек и лютиков.
Как я счастлива от того, что солнце ещё высоко и до вечера ещё очень далеко.
И пусть этот день никогда не закончится.
Пусть ты будешь валяться со мной в траве, тискать меня, трепать за уши и запускать пальцы в шерсть.
И ещё пусть на меня никогда не нападают блохи.

ВОЛНА

— Женя, это ты?
— Нет, Юль. Я Дима.
— А, Дима… да. Ты пришёл.
— Я пришёл попрощаться. Сегодня же наш отряд должен был разъехаться по домам.
— Да… А я вот… лежу,— слабо улыбнувшись, девушка окинула взглядом палату.
Июньское солнце пробивалось сквозь жалюзи и берёзу за окном, играя зайчиками по стенам. Лекарство мерно падало, обдавая волнами стенки капельницы. Вязкая тишина висела в воздухе — лишь за дверью слышался приглушённый разговор врачей.
— Же-ень! — снова позвала Юля.
— Я тут.
— Почему так получилось?
— Шторм. В Карелии они бывают.
— Да… бывают… Мне так жаль…
— Все хорошо, Юль.
Тень медленно ползла вокруг лампы по режущему глаза белому потолку — как и день, и два, и три назад. Тонкий запах хлорамина въедался в кожу. Хотелось прокашляться.
— А Влада с тобой?
— Нет, её нет с нами.
— А Коля? — встрепенулась она надеждой.
— Он тут. С нами. Он остался на острове.
— Я же его видела… Но не смогла добраться.
— Никто бы не смог, Юльчик, — утешил её голос. — В такой прибой никто бы не смог.
— Его нашли?
— Нет ещё. Скоро найдут.
— Да… Прикоснись ко мне. Пожалуйста,— прошептала она растрескавшимися губами.
— Я не могу. Ты же знаешь.
— Сколько вас?
— Почти все. Денис из второго отряда. Мишка, который «табань» и «греби» путал. Помнишь?
— Помню…
— Люда. Света. Воло…
— Хватит! — вскрикнула Юля. — Не надо больше.
Он замолчал.
Тень добралась до букетика лилий, стоявшего у изголовья.
— Жень… зачем мы туда пошли? У тебя не было никакого предчувствия?
— Нет. Там же красиво. Тайга, озера, чайки… А какие закаты…
— Не помню… Ничего не помню. Только волны до неба. И в волнах — вы… как жёлтые поплавки…
— Нас вынесло на скалы. А потом мы просто замерзли. Четыре часа в воде — у нас не было шансов.
Девушка сжала край простыни:
— Так нечестно. Зачем ты приходишь? — спросила она у тени.
— Сказать тебе спасибо.
— Ты уже говорил. Вы все говорили: «Спасибо». И умирали! Я вас вытаскивала, а вы — умирали! — собравшись с силами, она крикнула: — Это нечестно!
— Прости нас, Юль. Прости, что мы не выжили.
— Да пошли вы!
Обида, обида на них, предательски погибавших у неё на руках, на себя, такую бесполезную и бессильную, которая «не смогла», «должна была, но не смогла», на небо, обрушившееся внезапным шквалом, на коварное, казавшееся таким ласковым, озеро жгучим комом подкатила к горлу и прорвалась глухим рыданием.
— Уходите, — прошептала она, когда сил на слёзы больше не осталось. — Просто уйдите.
— Хорошо. Мы будем ждать тебя.
— Где? — спросила Юля.
— В бухте между скал. Колька окуней наловил — мы уху сварили. Приходи.
— Приду. Приду…
Мерно, под ритм капельницы укачивая на своих спокойных лазурных волнах, сон уносил её в зелёную пучину забытья.