***
Кончается безумное столетье.
Горят смола позора и елей.
Что остаётся? Тучи на рассвете
и то ли броневик, то ль мавзолей.
Но что кричать о Родине своей
измученной? Сгорели наши клети.
Пора садить деревья на планете,
где Русь была — любой свечи белей.
Горят знамён переходящих тонны.
Валяются графины, мегафоны.
И кажется, за мглистою верстой
стоят, взмахнувши бледными руками,
и смотрят, смотрят мокрыми глазами
на нас Радищев, Пушкин и Толстой…
***
Благодарю за то, что не убили.
За то, что оболгали, говорю,
за то, что в душу лезли — руки в мыле —
и не нашли её, благодарю!
Я душу поменял — я в той синице,
что с жёлтой ветки смотрит на зарю,
я в ручейке, что в океан стремится,
и в рыбке золотой, благодарю…
Я в той соломке, что сверкает в поле,
и в звёздочке — я вместе с ней в раю.
Вот почему не чувствую я боли,
а радость чувствую! Благодарю!
В аэропорту
Пассажиры глядят на солнце.
Полетит или нет самолёт?
Вдруг по радио: «Мальчик нашёлся.
Смуглый. В синих чернилах рот.
Что ни спросят его — молчит он.
И не пьёт ни крюшон, ни ситро.
Посмотрите, мамы,— стоит он
возле справочного бюро…»
Я курю. Пью пиво я с солью.
На коленке блестит чешуя…
Я пойду посмотрю-ка, что ли.
Может, это нашёлся я?
Запоздалый гром
Сырая мгла к рассвету мир заволокла.
Погасли звёзд-сиделок крохотные спицы.
Мигнула молния — а женщина спала,
лишь только вздрогнули ресницы.
Мигнула молния, но женщина спала,
покуда гром далёко был, ещё в дороге,
и озарилась с фотоснимками стена…
Там лица, лица, лица — люди, а не боги.
Там лица, лица — муж на дальней той войне,
муж молодой ещё, идущий по Берлину,
муж на арбе, муж с юной ёлкой на спине,
муж, улыбающийся маленькому сыну,
уже старик, и рядом сын с седым вихром,
дочь с полотенцем у костра, старик с ведёрком…
Мигнула молния — но был далёко гром,
ещё за тем лужком клубничным, за пригорком,
мигнула молния — но женщина спала,
катился гром по длинным улицам села…
Ну а пока к её двору он доберётся,
проходит жизнь, слепит со снимками стена,
смеются дети, не кончается война,
вода блестящая выходит из колодца,
горит, как гребень золотой, в сенях пила,
и лица, лица со стены и со стола —
их видит женщина закрытыми глазами…
Но вот и гром потряс её забытый дом,
в печи угрюмо звякнули ухват с горшком —
зола подъятая выходит облаками..
Проснулась женщина — и спичкой провела
по коробку, его царапая ногтями.
В окно втекала громом взмётанная мгла…
И что же высветило жёлтенькое пламя?
Оно, как яблоко, в невидимых стенах
из мрака робко извлекло на миг единый
лицо старухи с острым носом и в слезах,
одно лицо лишь моей матери родимой…
Нет ничего вокруг — нет боле ничего! —
нет фотографий, стен, нет никаких селений,
нет лошадей, людей — а только лишь всего
лицо старухи с жёлтой спичкой во Вселенной…
***
От города тянуло смрадом,
тем ядом химии, теплом,
когда нет места ни дриадам,
ни феям в свете голубом.
Когда к тебе приносят на дом
повестку, в дверь стуча багром:
жить рядом людям, птицам, гадам
от силы год ещё… потом
останутся одни заводы
на огненном ветру свободы,
как шарфы распустив дымы…
А мы опять уйдём в пещеру
лепить безрукую Венеру —
насиловать привыкли мы.
***
А может, хватит горевать?
Давай укатим зоревать,
варить уху и с кружкой водки
о невозможном заливать?
Средь синих тоненьких осин
я буду наконец один,
без соглядатаев за дверью,—
простой вселенский гражданин.
И будешь ты искать в золе
картошку… будем в полумгле
без грозных лозунгов — простые
два человечка на земле.
Нет школ, течений, и фронтов,
и сдвинутых столов, умов…
Над нами светится божествен
оргáн дождей, оргáн стволов!
Пусть километрах в двадцати
грохочет плазма взаперти.
Там женщина — мужчине ровня!
Век атомный, мужчин прости…
Не раз я голову ронял
на тот светящийся металл.
«Ты верь в себя, мой бедный мальчик»,—
мне голос нежный повторял…
Но, может, хватит горевать?
Давай укатим зоревать,
варить уху и с кружкой водки
про город Солнца заливать!
В краю костров, луны, осин,
где каждый зверь как исполин,
есть ещё царство
слабых женщин
и гордых
бронзовых мужчин!
В движущемся мире
Я в движущемся мире поездов
лежать порою сутками готов.
Однажды так и было — ночь текла
за толщею гранёного стекла,
а рядом шум стоял и детский плач…
Сломав, как хворост, свой прозрачный плащ,
я лёг… И получилось, что в купе
свет не горел. Не всё читать тебе!
Я думал, слепо глядя в потолок,
как от себя я прежнего далёк,
что ждёт меня не город, а холмы
и комаров плаксивых тьмы и тьмы,
горячий бор и паутины сон,
иголок хвойных целый патефон,
махра и егерь, ржавые часы,
в траве ручьи зелёные чисты,
и взад-вперёд на дне жуки-жучки
бегут, как золотые рычажки!..
Я думал, смутно глядя в потолок,
что я и от попутчиков далёк,
они о чём-то тягостном своём —
про кубометры, краны, про заём,
про глупых тёщ, про бани в Воркуте…
А я — загадка. Некто в темноте.
И я за них придумаю сейчас
про каждого — неслыханный рассказ.
В рассказе том: прощанье, свечи, ночь,
цыганская иль маршальская дочь…
Так думал я — и сладко было мне,
я в личной был, в загадочной стране…
И вдруг вагоном — из окна в окно —
пошло оно, внезапное оно.
Вдруг мощный свет поплыл вдоль полотна,
меня, как речку, выхватив до дна!
Свет полустанка, мой полночный гость,
меня, как речку, высветил насквозь!
И хоть опять пошла вагоном тьма,
порвалась сказки красная тесьма,
и вспомнил я фамилию свою
и где я на учёте состою…
и, застеснявшись и назло себе,
стал говорить я с кем-то о гульбе,
как спал под стулом, хоть пришёл в кино,
про цены на солярку и вино…
***
Вздохнула роща, зашумела —
зелёный свет в неё вошёл…
Раздвинул день свои пределы,
как в праздник раздвигают стол!
Опубликовано в День и ночь №2, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!