Роман Сенчин. НА БАЛКОНЕ

Никогда дни не тянулись так долго и не проходили так пусто.
Перетаптываясь на свободном пятачке заставленного чужим хламом балкона, Друцкий не вспоминал, а перебирал прошлое. Перебирал, пересыпал мысленно из кучки в кучку годы своей жизни и не обнаруживал такого периода – когда ничего не делал. Полмесяца ничегошеньки.
Да, каждый июль были отпуска, но тогда он – в первые годы – ехал к родителям и помогал им по хозяйству, потом, когда родителей не стало и дом продали, подрабатывал на разнообразных мероприятиях – в то время было много уличных праздников, массовых представлений… Раз пять съездили с Ларисой на море; там он томился, но совсем не так, как сейчас. На море и томление прибавляет сил, а вот такое…
Он доставал из пачки очередную сигарету, закуривал, тут же спохватывался, что только что курил, тушил торопливо в переполненной пепельнице. Смотрел на улицу, на гаражи и чахнущие под ними сугробики, на черное пятно пустой детской площадки с похожими на виселицу качелями, на мутные окна соседних домов, забывшись, брал или новую сигарету, или окурок и после первой же затяжки с отвращением бычковал.
На балконе было лучше, чем в квартире. Здесь не слышно непрерывного бубнежа телевизора, не так давят потолок и стены. Не пахнет едой, не вздыхает Лариса…
Дни, как назло, всё ясные, теплые. Ночами морозно, а днем – благодать. Наяривают какие-то птички, словно зовут: «Выходи-выходи-выходи-выходи». Выйти можно, но куда пойти? В этом городе Друцкий знает только один маршрут: от дома, вернее, от квартиры, которую они с Ларисой снимают, до работы. До театра. А театр уже шестнадцать дней закрыт. Буквально. Ни одного человека. Разве что сторожа продолжают дежурить – бродят по зданию, охраняя добро.
Друцкий пытается представить театр. Не именно этот – к этому он за два года еще не привык, – а вообще театр. В театре всегда жизнь. Она или бьет ключом – во время спектаклей, – или размеренно пульсирует, когда идут репетиции, шьются костюмы, собираются декорации, или теплится – даже в межсезонье что-то стругают, пилят, о чем-то спорят в кабинетах главрежа, директора, обязательно слоняется кто-нибудь из соскучившихся артистов, оформители красят, клеят, лепят, осветители, радисты копаются в своих проводах, уборщицы драят полы, стены, дорожки, чтоб пыль не успела врасти.
А сейчас наверняка тишина. Черная сцена, холодная люстра, софиты.
…Семнадцатого марта они, как всегда, стеклись в театр к одиннадцати утра. Цеховые засели по своим цехам, актеры расположились кто в гримерках, кто в просторной комнате справа от вахты – в брехаловке. Здоровались друг с другом, но шепотом или одними губами.
Тревога уже несколько дней жила в театре, от нее вибрировал воздух, будто в нем накопилось слишком много электричества. Друцкий был пусть незвёздным – эх, мягко говоря, – но опытным актером, а вернее, обитателем театра: за сорок лет службы сменил их четырнадцать, и поначалу не придал этой вибрации большого значения.
Да, он был закален, искушен. В любом театре почти каждый сезон, а то и два-три раза за сезон такая вибрация возникала и грозила свести всех с ума. То до премьеры остается неделя, продаются билеты, а спектакль не готов, разваливается на куски, то худрук разосрётся с режиссером, то режиссер уйдет в запой, то в запой уйдет исполнитель главной роли, то худрук изменит жене и это раскроется. Но тут вибрация была новой.
Коронавирус. Сначала это слово произносили чуть ли не с юмором. У китайцев, мол, всё с какими-то причудами, даже болезни: была пневмония, но не обычная, а атипичная, грипп, но не простой, а свиной и птичий, и теперь вот не вирус – коронавирус. Вирус с короной. То ли змею заразную съели, то ли креветок, то ли летучую мышь и вот обзавелись короной…
Началось вскоре после Нового года где-то черт знает где – в городе Ухане, о котором еще вчера мало кто слышал. Люди задыхались, падали на улицах, потом многие умирали от отёка легких. Ну, не многие – десятки, сотни из нескольких тысяч. А затем этот вирус объявился в Италии и стал выкашивать итальянцев со страшной силой. И французов, испанцев, немцев.
Перекинулся в Америку.
В начале марта первого заболевшего выявили в Москве, и зараза тут же побежала по России.
Спортивные соревнования стали проводить без зрителей, а следом и вовсе прекратили, отменялись концерты, праздники; пошли разговоры, что вот-вот закроют театры.
Народ в их городе и до того на спектакли шел без большой охоты – даже премьеры не вызывали интереса, – но тут больше половины мест оставались пустыми. Играли, правда, с удвоенным желанием, доказывая эпидемии, что она не страшна, она не убьет искусство. И зрители хлопали за двоих, троих, чаще стали дарить артистам цветы.
Но вирус оказался сильнее. Сначала затихла и попряталась по домам Европа, за ней стали гаснуть регионы России. И когда семнадцатого марта в одиннадцать не началась репетиция, поняли: сейчас погаснет и у них.
В полдень по громкой связи прозвучало: «Всем работникам театра собраться в зрительном зале».
Сколько не кочевал Друцкий, ни разу не было такого собрания, чтоб созывали всех. Не отдельно труппу, не труппу и цеховых, а – всех. От худрука и директора, до гардеробщиц, буфетчиц, уборщиц.
И сколько, оказалось, их много – работников. За сотню. Не исключено, некоторые впервые сидели в этих обшитых бархатом креслах…
На сцену поднялся директор. Это он взял их с Ларисой сюда, двух пожилых бездомных – бродячих, по сути, актеров. Худрук был против, а он взял. Пожалел. Играли они мало, тяготились этим, но зарплата плюс премиальные капали. Хватало на съем однушки, на продукты из «Монетки».
– Ну что, коллеги, – заговорил директор и приподнято, и одновременно безнадежно, – то, о чем все мы со страхом думали в последние дни, свершилось. По распоряжению областного министерства все учреждения культуры закрываются с восемнадцатого числа. Играем, значит, сегодня «Землю Эльзы» и – прощаемся на неопределенный срок.
По залу побежал шелест вздохов… Опережая вопросы, директор объявил:
– Зарплата будет переведена на карты как и положено, насчет аванса будем решать в министерстве.
Еще одна волна вздохов – теперь громче, мучительней. Большую часть аванса составляли надбавки за сыгранные спектакли. Если за остающиеся до него полмесяца не будет спектаклей – наверняка не будет и надбавок. А голый оклад у многих – тысяч пятнадцать. В том числе и у Друцкого с женой. Несмотря на стаж почти в сорок лет, они артисты всего лишь первой категории. В высшую категорию не пробиться – для этого нужно институтское образование, а у них культпросветы…
– Все мы, – продолжал директор, – оказались в очень сложной ситуации, сложность которой, скорее всего, даже не представляем себе. Прошу не паниковать, с голоду никому умереть не дадим, но пояса придется подзатянуть. Во-от, – теперь вздохнул и он. – Репетиции, как вы поняли, сегодня не будет. Прошу всех занятых в вечернем спектакле не опаздывать, быть в форме. Мы должны показать зрителю, что уходим на карантин…
– В самоизоляцию! – перебил бригадир монтировщиков и по совместительству исполнитель характерных ролей Борисов. – Карантин не объявляли.
– Спасибо за политически верную поправку, – сверкнул на него глазами директор и мужественно закончил: – Уходим с высоко поднятой головой. Спасибо и увидимся здоровыми и бодрыми!
Похлопали, разошлись.
Теперь оставалось следить, как там с коронавирусом. Он креп, смелел; карта страны в телевизоре краснела изо дня в день всё сильнее – регионов с зараженными становилось больше и больше. И вот президент призвал без лишней надобности не выходить на улицу, объявил нерабочей одну неделю, через несколько дней – целый месяц. До конца апреля… Значит, до конца апреля надо сидеть дома. Сидеть и ждать…
Город был небольшой – едва за сто тысяч, – и профессиональный театр в нем возник из народного в семидесятые годы. В подобных театрах подобных городов Друцкий с женой и служили всю жизнь. Бийск, Барнаул, Абакан, Минусинск, Якутск, Благовещенск, Уссурийск, Лесосибирск, Томск, Прокопьевск… Звездами не стали – были рабочими лошадками, без которых невозможно. Звезд и на сцене, и в жизни должен кто-то окружать, сопровождать.
Жене, Ларисе, пятьдесят пять, ему пятьдесят семь. Детей нет, дома настоящего тоже – съемные квартиры или комнаты в театральных общежитиях. Надежд на крупные роли почти не осталось. Но менять что-то поздно, да и… Вот шестнадцать дней не был Друцкий в театре, и места себе не находит, хотя почти нигде не занят. В трех спектаклях практически эпизоды.
На сцену выходит раз пять-шесть в месяц. И всё равно чувствует теперь такую сосущую тоску, что готов с балкона броситься.
Третий этаж, внизу газон, кусты. В крайнем случае, ногу сломает. Позор получится, а не драма.
Лариса в тихой депрессии. Сутками на разложенном диване – раньше каждое утро складывали, чтоб единственная комната становилась просторнее, – смотрит телевизор, испускает вздохи-стоны, копается в планшете, почти не ест… Она, в отличие от Друцкого, до сих пор, кажется, верит в удачу, и ей явно мучительней переживать эти пустые и длинные дни.
Познакомились в восемьдесят третьем. Друцкий только вернулся из армии, достал дома из тумбочки диплом об окончании культпросвета и поехал в крайцентр устраиваться в театр.
Почему-то был уверен, что возьмут. Тем более в армии он занимался в окружной студии, участвовал в постановках, и перед дембелем получил за это почетную грамоту…
Он был родом из маленькой деревеньки на юге края – из тех мест, где степь упирается в горы, а два срывающихся с них потока образуют великую сибирскую реку. С детства любил смешить, разыгрывать сценки, читать стихи вслух; в школьном театральном кружке сразу затмил остальных. Отец, потомок то ли сосланного сюда, то ли переехавшего по своей воле – семейные предания эту подробность не донесли – поляка княжеских кровей, говорил тихо, словно могли подслушать: «Наша нация на это дело талантлива, слышал. Много артистов великих, плясунов – поляки». Хотя сам был сибиряк-сибиряком.
После восьмого класса родители отправили Друцкого в район – довольно большой по меркам их края город, – где было культпросветучилище. Поступил. Когда приезжал на каникулы, земляки встречали так, словно он уже звезда сцены и экрана. И сам Друцкий лет до тридцати пяти считал, что вот-вот, вот-вот – и станет. Встретится на его пути понимающий режиссер, даст роль, заметят в столице, пригласят туда, а там и кино…
Есть же примеры, когда сбывается. Взять Андрея Панина – с ним Друцкий около года служил в одном театре в медвежьем углу страны, – ведь повезло же, хотя ничего не предвещало: играл неважно, с дикцией просто беда. А кем стал… Впрочем, Андрей добивался: уже далеко за двадцать было, а ездил в Москву, поступал в Школу-студию МХАТ. Раза с четвертого поступил. И – пошло…
Умер, правда, рано и странно, не исключено, что убили. Но сколько сыграл, славу изведал.
Надо было в свое время в Москву ломиться, или хотя бы в любом другом городе получить высшее образование – без него никуда.
…Внизу заскрипело. Однотонно, размеренно и раздражающе. Будто в уши воткнули спицы и стали там ковырять. Друцкий с усилием вытолкнул себя из воспоминаний, пригляделся.
На качелях сидела девочка в белой куртке. И не заметил, как появилась, хотя вроде смотрел именно туда, на площадку.
Скрип-скрип, скрип-скрип. А вокруг безлюдно, никакого движения. И девочка, кажется, не шевелится, сидит большой куклой… Стало жутковато, будто оказался в фильме ужасов.
Не любил он эти фильмы, считал чушью собачьей, но сейчас стало ясно – не чушь. Не чушь, а предупреждение…
Скорей закурил, и дым не оказался противным. Наверняка прошло какое-то время с прошлой сигареты… Да, глубокое погружение в мысли сродни сну – несколько часов проходят, как несколько минут.
Что ж, сейчас только и остается вспоминать. Настоящего, по сути, нет, будущее в таком тумане, что и вглядываться в него бесполезно. И страшно. Возьмет этот вирус и начнет размножаться еще сильней. И никакая изоляция не поможет. И случится мор, как в средние века, как сто лет назад было с «испанкой». Вакцину-то не нашли…
Друцкий передернул плечами. Не стоит об этом, не надо. Закончится, прекратится, и всё станет, как было. Снова откроются кафешки, ресторанчики, музеи и, конечно, театры.
Да, театры… театр. Он никому не звонил за эти дни, не спрашивал, как и что, не интересовался здоровьем. Да и что спрашивать? Только душу теребить и себе, и другим. Коронавируса этого в их городе нет, область, как и вся страна, в режиме нерабочих дней. Зарплата двадцатого числа пришла, и за квартиру они хозяйке заплатили. Месяц могут жить здесь на законных правах. А там… Когда-то Друцкий играл в пьесе о Ходже Насреддине одного из евнухов, и запомнилась фраза главного героя: или осел сдохнет, или я, или падишах. Так и здесь.
Но лучше, если бы никто не сдох, а каким-нибудь чудесным образом эпидемия закончилась. Утром просыпаются, включают телевизор, а там: «За прошедшие сутки не зафиксировано ни одного случая заражения». Конечно, с неделю придется выжидать, а потом – откроются.
Спектакли вряд ли возобновятся сразу. Будут репетиции, восстановление мизансцен; худрук будет нервничать и кричать – реанимировать чужие работы он ненавидит. Может быть, позовут Юрьева, Верзина, Берга поработать с актерами. Такое случается – когда приглашают постановщиков освежить спектакли, улучшить… И вот расклеивают на тумбах – а у них здесь есть несколько тумб в стиле позапрошлого века – афиши на май… Нет, вряд ли на май… На июнь. Скорее всего, на июнь.
До июня так далеко.
Семнадцатого марта, когда играли последний спектакль, зал был почти полон. Кто-то купил билеты заранее, кто-то узнал, что театр закрывается и прибежал в последний момент, а немалую часть зрителей составлял коллектив. Незанятые артисты, свободные цеховые, администратор, билетеры, даже гардеробщицы притулились на ближайших к выходу сиденьях.
Спектакль был о вдове и вдовце, старике и старухе, которые полюбили друг друга. И за их любовью следит вся деревня, родня. Удивляются, негодуют, завидуют. И в итоге доводят старика до инфаркта… Были заняты всего девять человек, в том числе и его Лариса. Главная роль, старухи Эльзы, естественно досталась их приме, заслуженной артистке, а Лариса играла одну из подруг-завистниц Эльзы. И в этот раз играла так душевно, с таким внутренним состраданием, что Друцкий почувствовал: снова в нее влюбляется.
Но сразу после спектакля, когда скромно выпивали в верхнем фойе за скорейшее возобновление сезона, Лариса начала уходить в депрессию. Друцкий заметил – он хорошо знал жену.
И вот шестнадцатый день такая атмосфера, точно в доме покойник.
Четыре раза за это время Друцкий ходил в магазин. Тщательно брился, одеколонился, чистил ботинки. Спрашивал Ларису: «Что купить?» Она буркала: «Что хочешь». Покупал необходимое плюс шоколадки жене, один раз три розы. Никакой реакции. Розы так и остались лежать на комоде. Теперь засохли уже, почернели.
Он попытался вспомнить, дарили ли ей когда-нибудь цветы на поклоне. Не считая премьер, когда часто каждому раздавали по цветочку. Дарили ли зрители за прекрасную игру…
Кажется, нет. За все сорок лет – ни разу.
Друцкий снова поежился. Теперь не от зловещего скрипа качелей, а от обиды за жену. И как теплой водой омыла идея: подговорить кого-нибудь, дать букет, чтоб вручил на поклоне.
Как ей будет приятно!.. Главное, чтоб не догадалась…
Тяжело с ней. И до того было тяжело, а сейчас – тем более. К вечной нереализованности добавилась ненужность, ощущение которой обострилось в эти дни. И – приближающаяся старость. Самый, наверное, тяжелый период в жизни человека – пожилой возраст. В старости наверняка будет легче, там уже вроде как нечего терять. А тут надо трепыхаться.
И самому надо – есть иллюзия, что можешь еще что-то успеть, и государство требует: работай, мне тебя кормить еще рано. Сейчас вон и пенсия сдвинулась, и, значит, еще лет семь-восемь придется выходить на сцену. Хочешь ты этого или не хочешь.
Опять вспомнилась родная деревенька. Нет, не вспомнилась, а появилась перед глазами.
Друцкий как будто стоял сейчас на увале и смотрел на нее сверху. Серые – покрытые шифером – и черные – плахами – крыши изб, синенькие наличники, зеленые металлические ворота кое-где, кривые черемухи в палисадниках, высокие навесы сенников. Кирпичная башня водокачки, двухэтажная школа… Трактор «Беларус» ползет, переваливаясь на ухабах, петух взлетел на забор…
За деревней блестит чешуей перекатов река, за ней горный хребет. Сейчас он серый – лиственницы еще не проснулись.
Давно он не был там. Лет уж пятнадцать. И так вдруг захотелось оказаться. Взять и перенестись, пройти, чавкая грязью и хрустя угольным шлаком, который по традиции высыпали на улицы, пытаясь сделать землю суше… Шагать, дыша глубоко, так, чтоб чистый воздух расправлял лёгкие, доходил до печенок, здороваться с людьми, узнавать знакомое и знакомых. Избы, людей, обклеенный объявлениями столб у магазина, врытое дядь Гришей на углу колесо от «Кировца», чтоб защищало забор – вечно цепляла техника…
Друцкий, ослепленный картиной, аж подался вперед. И ткнул животом ограждение балкона. Очнулся, встряхнулся. Закурил.
Некуда там теперь. Не к кому. Близкой родни не осталось, а друзья детства, одноклассники… Не придешь же и не скажешь: можно у вас поселиться? О своем жилище теперь и мечтать не стоит – только душу бередить. Денег в загашнике – на два месяца скромной жизни. И так примерно – то похуже, то получше – уже много лет. Да всю жизнь, считай…
Собирался подремонтировать зубы – стыдно перед партнерами рот раскрывать. Но вот, видимо, не получится.
Ох-х, когда занят, когда работаешь или просто переплываешь из одного дня в другой, из другого в третий, и не замечаешь проблем, вечной угрозы остаться на улице, а вот если обстоятельства из колеи выбивают – сразу наваливаются мысли. Душат, давят. И какой-нибудь дом престарелых представляется спасением. Да кто ж туда их пустит.
– Слава, ну что ты тут всё стоишь? – голос сзади.
Жена. И Друцкий поморщился, ожидая упреков, булькающих слез в горле, жалоб. Решил: сейчас прорвет. Тихая депрессия должна во что-то перерастать. Но Лариса сказала другое, и по-другому, почти ласково:
– Я пьесу нашла. Прекрасная пьеса. Наш земляк, из Сибири, Роман Солнцев. «Ждем человека». Там двое – старше нас, но не сильно. Пойдем я тебе почитаю.
Обняла за плечи, мягко повернула. Выражение лица не страдальческое. Морщины на лбу разгладились, губы в полуулыбке… Взяла Друцкого за руку, повела на кухню, оттуда в комнату.
Говорила:
– Они в лесном домике, а вокруг пожар. Ждут помощи, вспоминают… Такие душевные диалоги. Удивительно. Я тебе сейчас почитаю. Может быть, в театр предложим, когда всё кончится. Или сами. Сейчас многие дома репетируют, сами. И потом записывают на компьютере, выставляют. Надо что-то делать, Слава, обязательно надо. Сейчас я тебе почитаю…