СКАЗКИ БЕЛОГО ЛЕСА
История первая
У меня было два пера с разных крыльев от разных птиц, да в грудине одна дыра и десяток угрюмых лиц. Коршун первое мне отдал да проклятием одарил, чтоб отныне я не летал, чтоб отныне я не творил. У него не перо, а тьма, черный морок да лютый сглаз. От него я схожу с ума и не вижу ничьих я глаз, кроме этих угрюмых лиц.
А проклятье как мир старо — чернодушие и тоска. То, что пишет мое перо, — не рубить, а сжигать. И сказ обрывать на начале букв, не давая рождать слова. В них не слышится сердца стук и душа в них давно мертва.
Только тени угрюмых лиц.
А второе — лебяжий пух, невесомость и простота. В нем хранится всевышний дух и бескрайняя красота. Малословие. Глубина. Бесконечность седых вершин. Невесомость и тишина. Мудрость тысячи сот морщин.
Одного. Одного лица.
Я б второе перо да взял, я б одним только им писал. Только я не дорос. И мал.
И лицо то давно продал. Предал я тот лебяжий пух. Огрубела моя рука. И отныне и слеп, и глух, и со мною одна тоска.
По тому, одному лицу.
Мне назад обратить бы круг, повернуть вены-реки вспять, чтобы срезать иво́вый лук, чтобы в руки его мне взять, чтобы коршуна погубить да десяток угрюмых лиц.
Только ива уж не растет, черен дух, коршун в грудь клюет.
И зияет дыра-кольцо. И глядит в не мое лицо.
История вторая
У меня было братьев пятеро и один. Говорил — не разлучить нас и до седин — самый старший. И твердили ему в ответ остальные — никого нас сильнее нет.
Младший умер — мне не стукнуло и пяти. В лес ушел — не воротился. И не найти до сих пор ему покоя. Из ночи в ночь он стоит у изголовья, моли́т помочь. Я в ответ молчу. Он — скалится и сипит. А под утро в свете солнца огнем горит. А в ночи все повторится из раза в раз. Я его жалею холодом темных глаз.
Предпоследний сгинул — стало едва мне шесть. Напоролся ночью темной на ржавый шест, что торчал в овраге диком, среди лесов. Стал он самым ненавистным из темных снов.
Как коснется леса сумрачная пора — он приходит и глядит. А в груди — дыра. Тянет руки, ждет полуночную зарю. Я в ответ ему молчанье одно дарю.
Третий брат ушел, когда мне мину́ло семь. Он успел явиться миру во всей красе — много девок разнесчастных ушло за ним в поле снежном средь одной из суровых зим.
Он остался камнем черным лежать на дне. Я молчу и слышу — тянется все ко мне. Головой качаю, взглядом пустым корю и в ответ ему ни слова не говорю.
Брат второй со мной прожил весь девятый год. Все надеялся — его-то не заберет, стороной пройдет, не сыщет среди полей. На крыльце упал в полу́ночный мрак сеней. И не встал он больше — треснула голова. Так из братьев старших ныне осталось два.
А ведь было, было — пятеро и один. У старшо́го голова — пелена седин. Он сидит под вечер у моего окна. Говорит — жива? Я только молчу — жива. Он считает дни, когда же его черед за собой утащит, выволочет, найдет. Я его жалею — мало осталось ждать. Он не знает, что не первому умирать.
Первый в этот час — бледнеющее лицо, у него черед ступает уж на крыльцо, отворяет тихо старую нашу дверь. Чтоб закончить вереницу навек потерь.
Я сижу и слышу — хриплый да сиплый смех. Было братьев пятеро — ныне забрали всех. Прямо за чертой холодные все стоят и за старшим сквозь безлунную ночь глядят.
Но его никто, никто уж не заберет — пятерым при жизни он уступил черед — уберег себя, нашедшего поутру, средь коряг-болот неназванную сестру.
Брат последний мне — и дух, и отец, и сын. Нас не разлучить до самых моих седин.
До скончанья дней в глаза будет мне смотреть.
Раз ему досталась в сестры немая смерть.
История третья
Говорили тебе, красавица, — не ходи, не ходи на улицу, пусть другие идут, купаются, воду в проруби мутят в Турицы. А тебя же давно пророчили водяному в невесты красные. Чтоб его водяные дочери, что зовутся у вас лобастами, утащили тебя во темные воды тихого Черноозера. Твои очи печально-томные им по нраву пришлись. Но бросила твоя мать Одолень и Уточку, в прорубь темную, в час полуночный. Побежали часы-минуточки — водяной в своем царстве сумрачном ожидал тебя. Шел неделями счет бескрайнего ожидания.
Замело все вокруг метелями, наступила пора гадания и пошли разны-красны девицы хороводом гулять сплетенные. И тебя все зовут — не верится, что поблизости силы темные за тобою идут, охотятся. Ты во двор, да в светлицу стылую — кто же суженый, ведать хочется, вдруг увидишь ты сердцу милого…
Завихрится суровой вьюгою Хладовей. Домовой расплачется:
— Зря ты, девка, ушла с подругами, от судьбины теперь не спрячешься!
Хоть сковала Марена Снежная все ручьи да озера темные — смотрит, видит все Навь кромешная, вьется вьюгами, неуемная. Хоть задобрили обещаньями водяного — не дремлют дочери.
Наступает пора прощальная, для судьбы наступает очередь. И не смогут сберечь хранители — веретенце играет, пляшется. Черной Нави немые жители от тебя уже не откажутся.
И затихнут на время вьюжные все ветра да ветрища малые. И появится милый суженый — брови черные, губы алые… Лишь на миг ты увидишь в зеркальце, а потом все исчезнет дымкою. Заскрипит что есть силы мельница да мороз тронет прорубь льдинками…
А когда запоет Метелица — разлетятся те льдины в крошево. Ты не жди, моя красна девица, нет, не жди ничего хорошего. Не наступит венчанье тайное — уведут да утянут бедную в прорубь черную, в даль хрустальную, чтоб исполнить мечту заветную Водяного, что ждет-играется, воду мутит, щекочет избранных. Ведь не зря просто так купаются! Водяной-то проказник признанный. Чтобы впредь не тянул на озеро, поиграться с простыми смертными, — твои деды все жребий бросили и тебя предложили жертвою.
Воет, воет, гудит Метелица. Что ж, прощай, наша красна девица…
Примечания:
По поверью славян услышать плач домового — к большой беде.
Одолень и Уточка — защитные славянские обереги.
Турицы — современные святки с 1 по 6 января. Раньше славяне купались в проруби именно в этот день, как и гадали.
Хладовей — зимний северный ветер.
Веретено — символ пряхи Судьбы. Именно оно плетет жизненный путь каждого человека.
Лобасты — нечисть, подобная русалкам.
КРУГЛОЕ ЗДАНИЕ
— Баб, а баб, а расскажи сказку, а?
— Ишь ты, сказку, спи давай! Ночь на дворе!
— Ну Ду-у-уся-бабу-уся… ну пожа-алуйста-а-а-а, — привычно затянул детский голосок.
И баба Дуся, поворчав скорее по привычке, чем по недовольству, все же сдалась.
— Ну и какую тебе сказку рассказать-то, а?
Мальчонка-пятилетка задумался, припоминая все сказочные истории, что рассказывала баба Дуся перед сном. Про неведомые дали и высокие горы, про бескрайние поля и темные леса. Про диковинных зверей и несметные богатства, что хранились в темных пещерах.
— Ну? Иль передумал? — строго спросила баба Дуся.
И внук тут же затараторил.
— Новую расскажи! Про то, что я еще не слышал! И такую, ну знаешь, чтоб ее проверить можно было!
— Что проверить? Сказку? Ишь ты чего удумал! Сказки для того и есть, что они не проверяются!
— Ну баба Ду-уся-я, — снова заканючить малец.
И баба Дуся, усмехнувшись, поправила одеяльце, надвинула его по самую шею внука и, прокашлявшись, заговорила тихо и размеренно.
— В таком-то царстве, в растаком государстве…
— В нашем? — тут же перебил внук.
— В нашем, в нашем! А если ты, Филипка, перебивать будешь, пойду коту рассказывать! — пригрозила баба Дуся, и Филипка тут же замолчал.
— В царстве-государстве, что на меловых горах росло да реками прозрачными омывалось, поселился темный колдун Грай.
— Злой? — Из-под одеяла заблестели глазенки-бусинки.
— Могущественный! Очень могущественный! — тут же подхватила баба Дуся.
— И злой! — не сдавался Филипка.
— Да что ты заладил, злой да злой? Слушать будешь? А?
— Молчу! — Филипка тут же юркнул под одеяло и затаился, вслушиваясь в тихий голос бабки.
— Стал Грай волшбу творить, леса да болота сонные подчинять, народ угнетать. Тьму на земли меловые впустил, и потянулась она вглубь да вширь, черными реками отравляя хрустальные воды. И не было от него спасенья — сколько воеводы ни собирали дружины, чтобы на битву великую вызывать Грая, сколько ни уходили в походы — все одно, поражения терпели. Потому что имел Грай силу великую вороном черным оборачиваться да слухи собирать, что ветер на облаках крутых носил. Да зрелища видеть, что глаза лесных зверей видывали. И не было от него спасенья ни на земле, ни на воде, ни в воздухе.
Филипка вздрогнул, представляя себе черного колдуна. Ему виделся высокий силуэт, окутанный тьмой. А еще он чувствовал неотрывный взгляд, проникающий сквозь стены и одеяло, цепкий, холодный. И Филипка сильнее кутался в одеяло, продолжая внимательно вслушиваться в голос бабы Дуси.
— Долго Грай держал в страхе округу. Пока не прошел слух, что в соседней деревне красавица есть…
— Что не можно глаз отвесть? — тут же оживился Филипка, сменяя в воображении образ темного злого колдуна на прекрасную девушку.
— Ага, именно так. Авдотья-краса, русая коса.
— И что же, чародей влюбился в нее? И стал добрым? — нетерпеливо заерзал Филипка.
— Нет! Она хитрая оказалась. В клетку каменную его заманила, заточила и народ спасла от темных делишек его! А теперь быстро спи! Иначе бабаю отдам!
Филипка запищал и юркнул под одеяло. Затаился, а через несколько мгновений размеренно засопел — сон одолел мальца. Баба Дуся медленно поднялась с кровати, подоткнула одеяльце и вышла из спальни. Встала у окна, внимательно вглядываясь в безлунную ночь. А мысли ее унеслись далеко-далеко, сквозь времена и пространства. В тот день, когда явился к ней, молодой да веселой дочери мельника, Солнца луч. Было лето, и жар стоял над селеньем. Лишь в глубине, в пыльном мраке мельницы, таилась прохлада. Туда-то Авдотья и сбежала от подружек, укрываясь от летнего солнцепека. Подол сарафана взметнул мучную пыль, и сквозь пробивающийся в щели луч пылинки танцевали, кружась и вихрясь. Авдотья засмотрелась и испуганно вскрикнула, когда за спиной раздался тихий голос:
— Ну, здравствуй, краса! Веселишься да резвишься, пока над землей родной туча черная раскинулась, тьма затаилась?
Авдотья обернулась, но никого не увидела — лишь пылинки в солнечном свете кружились быстрее и резче.
— Черный колдун зло творит, земля стонет! Никто одолеть его не может! Лишь тебе скажу да расскажу, а ты — отцу своему. Вместе сотворите клетку каменную, чтобы колдуна-ворона поймать, в недрах земли-матушки заточить. Да стеречь потом годы и годы, лета и лета. Слышишь меня, дочь мельника?
Авдотья от страха речь человечью забыла. Тряслась, руками влажными сарафан весь измяла. И лишь кивнуть в ответ смогла.
И в тот же миг взметнулись вихрями золотистыми пылинки. И зазвучало Слово — как клетку каменную сложить да колдуна-ворона туда заманить, путы светлые накинуть да заклятьями сильными заточить.
Баба Дуся все стояла у окна, вспоминая и вспоминая, пока черный кот не запрыгнул на подоконник.
— Что, Авдотья, все тревожишься? — человеческим голосом заговорил кот.
Баба Дуся лишь тяжело вздохнула и отвернулась, задернув плотные шторы.
— Неспокойно мне что-то, друг. Волнуется тьма в ночи, колышется. Будто хочет Грай-Ворон пробудиться да вырваться наружу.
— Клетка каменная прочна, а Слово крепко! Не тревожься понапрасну! Князь Хорват тебе в помощь вон какие надежные стены воздвиг, столько лет стоят, не колышутся. Все хорошо будет, вот увидишь! — зевнул кот.
Баба Дуся лишь еще раз вздохнула и отправилась спать к внуку.
Тот заворочался и в полусне прошептал:
— Баб Дусь, а наше Круглое здание и есть клетка для Грай-Ворона, да?
— Спи! Ночь на дворе! — тут же зашипела та, вновь поправляя одеяло.
Филипка еще покрутился немного с боку на бок и затих.
Ночь подмигнула темным глазом мальцу и вновь обернулась взором к Круглому зданию, что таило в себе древнюю силу.
Историческая справка:
Круглое здание — таинственное сооружение в Грайворонском районе Белгородской области. Ученые до сих пор не сходятся в едином мнении, для чего оно было выстроенное и какую функцию выполняло в средние века.
Опубликовано в Юность №10, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!