Павел Великжанин. В ЕДИНОМ СВИТКЕ

Стремительные спицы

Я рос в далёком Зауралье.
Был небогат, но дружен дом:
На велике одном гоняли
По очереди всем двором.

Распугивая кур и уток,
Железный конь летел вперёд.
И я, как счастья, ждал минуток,
Когда наступит мой черёд.

Один в седле — ватага следом
Бежит со всех ребячьих ног.
Дозваться из окна к обеду
Нас никогда никто не мог.

Но шина старая латалась
Почти что каждые два дня,
И в мягкой почве оставалась
Одна такая колея —

Не перепутать! И нередко
По ней в безбожно поздний час
Отцов суровая разведка
В лесу разыскивала нас…

Катилось солнце катафотом
По безмятежным небесам,
Но с каждым днём менялось что-то,
А что — не ведал я и сам.

Зубчатки всё быстрей вертелись,
Велосипед, увы, не рос…
И мы с друзьями разлетелись,
Как спицы лопнувших колёс.

Теперь с трамвайного маршрута
Мне никуда не повернуть.
Вот только сердцу почему-то
Тесна порой бывает грудь,

И по ночам всё чаще снится
Звучанье ветра в струнах арф,
Когда стремительные спицы
Дороги вяжут длинный шарф.

Как будто вновь рулём рогатым
Велосипед мой воздух рвёт,
И я, как в детстве, мчусь куда-то,
Куда — не зная наперёд.

Вспышка магния

Говорят, остаётся на фото частичка души.
Хорошо, если б так… Видел прадеда я лишь на фото:
Опьяняющий запах сирени в объятьях душил
Одного, кто остался в живых из всей маршевой роты.

Он смотрел в объектив, как до этого тысячу раз
Он заглядывал смерти в свинцово-пустые глазницы,
Когда прочь её гнал от испуганных девичьих глаз
По изрытой металлом земле через три госграницы.

Эта девочка станет когда-нибудь бабушкой мне,
Но об этом мой прадед уже никогда не узнает.
Для меня он навечно остался в берлинской весне —
Вспышкой магния вырванном миге победного мая.

Он глядит на меня: ну-ка, правнук, ровнее дыши!
Дескать, всюду протопает матушка наша пехота…
Говорят, остаётся на фото частичка души —
Хорошо, если б так. Ну хотя бы для этого фото…

Бронекатер

Шум выхлопов пряча под плеск переката,
Масксетью скрывая лицо,
К воде прижимаясь, ползёт бронекатер,
Матросским солёным словцом

Моля, чтобы сумрак непрочного неба
Не треснул от трассеров пуль
И, шнапса набулькав, заев нашим хлебом,
Уснул бы фашистский патруль,

Не выдала полночь, волна не плеснула,
Не дав бронекатер засечь.
И ввысь поднялись орудийные дула,
Сверкнув, будто огненный меч…

Став памятью прочной о грозном моменте,
Когда сотрясались столпы,
Плывёт он теперь на своём постаменте
Средь праздничной майской толпы.

Нечасто глядят благодушные люди
На свод безмятежных небес,
Что держится только стволами орудий,
Когда-то сражавшихся здесь.

Военная тематика

Войну лишь в телевизоре
Ты видел. Что же, брат,
Стихов своих дивизию
Выводишь на парад?

Ведь там не по-парадному —
Колонной общих мест —
С разрывами снарядными
Срифмован насмерть Брест.

Какая, к чёрту, строфика,
Рефрены для баллад?
С отчаяньем дистрофика
Там бился Ленинград.

Врастая в землю стылую,
За сердцем спрятав даль,
Дивизия Панфилова
Рвала зубами сталь.

Мосту, на нитку сшитому,
Молился эшелон,
С живыми и убитыми
Ползущий через Дон…

Ведь правда кровью пишется,
Пробившейся сквозь тромб.
Поймём ли мы, как дышится
В обвалах катакомб

Не знающим заранее
Судьбы своей страны,
Чьи летние экзамены
Войной заменены,

Чьи строки в школьных прописях
Черкает красный цвет?
А время не торопится
Подсказывать ответ.

Но мы, врастая нервами
В свою эпоху, брат,
Пошли бы так же первыми
В свой райвоенкомат.

Ежедневное чудо

Не устал удивляться
Я обычным вещам:
Аромату акаций
И наваристым щам,

Появлению света
На небесной слюде,
Щебетанию с веток
И рожденью людей.

Происходит повсюду,
И далёко, и близ,
Ежедневное чудо
Под названием «жизнь».

В едином свитке

Туман заполнил узких улочек листки,
Молочной тайнописи между строк подобен.
Слепцы-троллейбусы, держась за поводки,
Едва нащупывают Брайлев шрифт колдобин.

А я сижу в одном из них, к стеклу припав,
Как в перископ смотрю из домика улитки:
Вокруг меня — семь миллиардов смутных глав,
Что пишут — каждая себя — в едином свитке.

Спусковой крючок

Он как будто попал на крючок спусковой,
Чёрный пластик игрушки манил, как металл,
Лип к ладони: нажми! Но с пружиной тугой
Не справлялся малец — только молча мечтал.

Пальцы крепли, всё чаще сжимаясь в кулак,
И в пацанской войне, не смертельной пока,
Сбитый пулей пластмассовой, падает враг,
Сквозь прицел отразившись в зрачке паренька.

А потом поднимались с дворовой пыли,
Кто сильней и ловчей — звал его тюфяком.
Дни летели, как пули, и годы прошли,
Обточив ему взгляд, стружек выбросив ком.

Тренировок итог, наступил этот день,
Неизбежный, как в школе последний звонок:
Он увидел в прицеле живую мишень
И замедлил дыханье, спуская курок…

Командир хлопнул парня рукой по плечу:
Мол, награда за мной, салажонок-молчун.
А стрелок всё глядел на того, кто лежал,
Будто ждал, что он встанет. Но тот не вставал.

В метро

Давно отдавлено нутро
Тисками тесноты.
Стоишь ты, сплющенный в метро
Такими же, как ты.

Из лёгких воздух выжат весь
До нормы  ИТК .
Людская распирает взвесь
Вагонные бока.

Чужие ауры в тебе
Впечатывают след.
Летишь куда-то по трубе,
Не видя белый свет.

И вот — конечная. Трубят:
«Освобождай вагон!»
А что осталось от тебя?
Похмелье похорон.

Ополченцы сорок первого

До сих пор стоят, обуглены, пни —
Не утешить: смерть, мол, смертью поправ.
Это поле под Москвой чуть копни —
Зазвенит металл очковых оправ.

Позабыв латинских буковок вязь —
Древо истин оплела, как лоза,—
Прилипали к чёрным мушкам, слезясь,
Устремлённые на запад глаза.

Вместо скрипки лёг приклад на плечо,
Вместо мела пальцы сжали цевьё.
Небеса заштриховал паучок,
Будто судьбы им недолгие вьёт.

С четырёх сторон ударят враги,
Кроме почвы с небом — выхода нет.
Смертоносными мазками сангин
На снега ложится братский портрет.

Не оставлен тот рубеж был никем
Из живых. А мертвецов жгли дотла.
И навстречу «мессершмиттов» пике
Плыли души, уходя из котла.

Всё твердили затихающий хрип,
Что исторгла помертвевшая плоть.
И, мольбы услышав тех, кто погиб,
Пожалел Россию, видно, Господь.

Гумилёв

Навстречу волнам эмиграций
И волнам северного моря
(А в рундуке лежал Гораций,
С Басё и Ведами не споря),

Навстречу огненному шторму,
Где жаром книг дома согреты,
Где, придавая грязи форму,
Морзянкой пуль неслись декреты,

Он шёл подтянутым фрегатом,
Открыто флагами сигналя
О том, что дорого и свято,
Что навсегда в его скрижалях.

Погон оторванные крылья
Вросли в расправленные плечи.
Отозвалось творимой былью
То слово, что казнит и лечит.

Святым Георгием крещённый
В кроваво-огненной купели
Он шёл путём, бедой мощённым,
И плахи жалобно скрипели…

Пред тем, как смолкнуть, в миг последний,
Щелчком отбросив папиросу,
Он прошептал слова обедни
И «Пли!» скомандовал матросу.

Христу, приземлившемуся в Гродно

Посвящение В. С. Короткевичу

Шли по дороге двенадцать
Вслед за одним:
Жулики, воры, паяцы,
Фокусник, мим.

Был среди них я, ломая
Ту же комедь…
Только дорожка кривая
Стала пряметь:

В жизнь превратились спектакли,
Правда сквозит
В прорезях масок. Не так ли,
Пан езуит?

Страх мой, зайчишкою порскни!
Нас не жалей!
Шли мы, а крест бутафорский
Всё тяжелел.

Отсвет костра лёг на лица,
Будто бы нимб.
К истине стоит рубиться
Следом за Ним.

Скрипач под землёй

Пустел подземный переход.
Скрипач потёр плечо:
В последний раз переплывёт
Стремнину струн смычок.

Под звуки музыки живой
Кружат лишь сквозняки,
А мы все двери за собой
Закрыли на замки.

Забыться нам бы, задремать,
Чтоб телек бормотал…
Зачем тревожишь ты опять
Натянутый металл?

Зачем смычок взмахнул крылом
Над вечностью листа?
Ведь шапка на полу сыром
Останется пуста.

Но, разбивая толстый лёд
Безликих серых стен,
Над нами музыка плывёт,
Не требуя взамен

На землю брошенных монет
И хлопающих рук.
Плывёт, даря незримый свет
Всему, что есть вокруг.

Хоронили эпоху по имени «Сталин»

Хоронили эпоху по имени «Сталин».
«Что же дальше?» — всех мучил вопрос…
В этот день на снегу было много проталин
От горячих и искренних слёз.

Колыма развернула теченье к истокам,
Пена слов потекла с языка,
И схватились за власть два бульдога жестоко,
С беспощадностью беглых зэкá.

Уводили манящие дудочки брючин
Избалованных дочек-сынков,
И опричники мётел железно-колючих
Превращались в домашних совков.

Большинству же — ни жарко, ни холодно в целом:
Что тогда, что потом, что сейчас…
А иначе не выжить под вечным прицелом
То Господних, то дьявольских глаз.

Баллада о собаке

На работу придорожной рощею
Люди шли — кто с мыслями, кто без.
Вдруг с утробным лаем псина тощая
Выскочила им наперерез.

Люди тормознули, шансы взвешивая:
Электричка тронется вот-вот.
«Да она, наверно, просто бешеная!» —
Крикнул чей-то искривлённый рот.

«Бей её, а то сейчас набросится!» —
Камни слов гремят меж слюнных брызг…
Но над суеты разноголосицей
Жалобно взлетел щенячий визг.

Шум затих. Все повернули головы:
Под кустом, на травянистой кочке,
Копошились маленькие, голые
И подслеповатые комочки —

Мира новорожденные жители…
Замер торопившийся народ.
Расступился очень уважительно
И пошёл тихонечко в обход.

Мне до тебя было десять шагов

Мне до тебя было десять шагов:
Пальцами по телефонной цифири.
То я стрелял в камуфляжных врагов,
То по бакланке на зоне чифи´рил.

Трясся по вахтам: Хабаровск, Чита.
Водкой от нефтебабла отмывался.
Но до сих пор в голове на черта
Номер держу? Он давно поменялся.

1917

Кумач вывешивал на щеках
По Петрограду февраль-злодей.
Толпа хлестала свои бока
Хвостами хлебных очередей.

Мечтами грелись: весна идёт!
Монарх отрёкся — вся власть тузам!
Тысячелетний ломался лёд,
Мосты вздымались руками «за».

Братанья всюду — и на фронтах,
О, как же радостна та пора!
Да только воздух уже запах
Предвестьем дыма и топора.

Так долго зрело вино свобод
В подвалах тюрем и крепостей,
Что без разбора крушил народ,
Не слыша собственный хруст костей.

Отец — на сына, и дочь — на мать,
Ржавели кровью родной ножи…
Чтоб было правнукам что снимать
На чёрно-белые плёнки лжи.

Крохотный хрусталик

Рыбьими глазёнками дождя
Небеса ощупывают землю.
Тишину отбойником гвоздят
За окном, а я тут мелкотемлю.

Кариес дорожный не лечу
И не жду с брезента урожая.
Крохотным хрусталиком лечу,
Небеса и землю отражая.

Ломоносов и бичи

«Запах рыбы бил в носы
Академиков почтенных:
Холмогорец из бурсы,
Растолкав плечами стены,

Вышел в мир, где сквозь стекло
Диск Венеры ясно виден…»
В мир, куда векам назло
Мы с тобой навряд ли выйдем.

Ну да это не беда:
На Олимпе тесновато.
А у нас тут и еда,
И постель из стекловаты.

Тёплым трубам ляг под бок
И мою пустую речь
Позабудь скорей, сынок,
Чтобы душу зря не жечь.

Опубликовано в День и ночь №3, 2019