***
Ты – признак тишины.
Идеал счастья,
способна оставить меня бессловесным.
Приди посмотреть на меня,
привыкшего смотреть в окна
на другие окна,
остывающие в ночи.
Я вижу соседние дома –
тлеющие головешки,
затухающие угли
дневного пламени.
Приди посмотреть на меня.
Когда придешь – принеси халат,
некоторые шрамы
уродуют даже мужчину.
Если поэзия – эксгибиционизм,
я закроюсь в мягкое теплое нечто.
Спрячу жесткое грубое –
каналы и кратеры,
высеченные на моем теле
страхом.
Каждое мое слово –
кислотой
в желающих прикоснуться.
Каждое действие
иглой,
держит наблюдателей на расстоянии.
Приди посмотреть на меня.
Веди сквозь сумрак леса
в поля,
где грязь искрящихся вывесок
не закрывает звёзды.
Чтобы я научился заново плакать
беззвучно,
не нарушая песню трывы,
различимую лишь в тишине.
Песню,
подхваченную клекотом ночной птицы.
Чтобы я вспомнил
запах цветов,
перекрывающий
перегар синтетических будней
и металлический привкус выходных,
проведенных у разбитой машины.
Приди посмотреть на меня.
Земную жизнь пройдя до половины,
я требую,
чтоб на меня
хоть кто-нибудь
по-настоящему
посмотрел.
Лес
Лес молчит холеный, лес молчит резной,
что же ты, братишка, ходишь в нем смурной,
не пылит дорога, не дрожат листы,
подожди немного, отдохнешь и ты.
Отдохнешь в канаве с пробитой головой,
если перед этим не уйдешь в запой,
если перед этим не сядешь на иглу,
или что другое, там быстрее мрут.
Ты мечтал о славе, буйствует толпа.
Вот приходит слава, вот ее стопа,
и стопою этой прямо по лицу,
отлежись немного. Это не инсульт.
Лес молчит матерый, лес молчит стеной,
если ты не встанешь, выйдет перегной.
На земле бесследно не пройдет ничто:
бывший самым скверным растворен на сто,
бывший самым светлым растворен на сто,
и стоят деревья, поглощают ртом
все благие мысли, все презлые мысли,
ртом длинною в землю, шириною в землю
древа просят истин, получают мясо,
древним сверхинстинктом жаждут новых
сказов,
чтоб питались листья, чтоб питались корни,
чтоб цвели деревья – поскорее сдохни.
***
Тво я жизнь почему скверная,
потому что она половая.
Ни дивана, ни кровати нетути,
на полу без ковра засыпаешь.
Ночью слышишь голос родителей
о том, как стены-косточки,
родители, дескать, такое видели,
обрастают мебельной дОсточкой.
«Мебель, мебель», – кружИтся мебель.
«Утварь, утварь», – шепчешь заполночь.
«Ну и тварь же ты. КрЕдит, крЕдит», –
клоп ворчал: «Опять тобой завтракать».
Ну а ты, конечно, ворочался,
ленивых укусов не чувствуя,
ночь смотрела в окно звездной тысячей,
прослезились глаза: «Буду я…
…буду я болеть, сиротинушки,
махонькие насекомые,
чтоб человек перед сном ни спиртинушки,
чтобы кровь потекла здоровая».
И так далее кометами плакала,
сгоряча млечный путь поразлила,
ночь-вселенная кричала знаками,
ну а ты всё проспал,
чудила.
Другу
Швецову А. Б.
Ты знаешь, друг, что я летал во снах.
Во снах живётся, в общем, при деньгах.
Девчонки улыбаются мне мило.
Со мной выходит пятый альманах,
вместительный, как братская могила.
Кто умер, тот не может умереть –
вполне себе девиз для альманаха,
а значит, я бессмертен, что, заметь,
не стоит мне обола или драхмы.
Не стоит ни копейки, ни рубля,
ни в старину гуляющей полушки,
и просыпаюсь, в целом,
счастлив я,
я – сукин сын –
почти что Саня
Пушкин.
Опубликовано в Кольчугинская осень 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!