Ольга Татаринова. СТИХИ В ЖУРНАЛЕ “ПЛАВУЧИЙ МОСТ” №2, 2022

«Ольга Татаринова – мастер поэтического языка. Моментальные состояния души, мажорные или грустные, передаются с помощью описаний природы словами ощутимо звучащими: «Пух летит с чертополоха, /сухо шелестит осока» или «Это Истра серебрится/ у меня между ресниц».
«Высший пилотаж» для поэта – писать простым языком и о простом, и о сложном, как это получается у Ольги Татариновой».
 Марина Леушева

«Ольга Татаринова одарена именно от природы, что мне видно, как Божий день. Её образованность – только обрамление её дара, а не содержание, как у многих династийных обитателей Садового кольца. Кроме того, ей присуща редкая дисциплина мысли, вымуштрованная, думаю, именно её переводческой работой. Само общение с европейской прозой подарило ей отличную дистанцию к «родным осинам»…
 Марина Палей

«Это – внятная и светлая проза, но внимательный читатель с любовью узнает в её авторе поэта, всею душою провидящего красоту и печаль этого мира. Детское это, чистое видение счастливо совпадает со зрелостью ума, опытностью писательской руки».
 Белла Ахмадулина

«Очень важное воздействие на Татаринову оказало то, что она переводила западно-европейскую поэзию и особенно – лирику выдающегося немецкого поэта ХХ века Готфрида Бенна. Во многом именно с ним перекликается ее высокий эстетический стоицизм, ее тяга к духовному аристократизму, ее как бы естественная сама собой разумеющаяся ответственность за мироздание».
 Игорь Болычев

«… один поэт спросил меня, почему я чаще говорю «о текстах Татариновой, нежели о самой Ольге Ивановне»: тогда я по разным причинам полезла за словом в карман и, вытянув его лишь теперь, отвечаю: «Потому что она сама, как любой всамделишный The Homo Writing, была – Текст. Живительный Текст, который хочется читать и перечитывать. Текст, который никогда не переродится в банальную прочитанную книгу».
 Наталья Рубанова

* * *
Река стояла. Лед хранил лягушек.
Неслись по льду коньки, снежки и санки.
Но здесь себя я вдруг не обнаружил,
вдруг весь – не здесь,
а в чьем-то мнимом замке:
в широком мире хладных стен и чувств.
Я не хотел во взрослый мир нарочно!
И незаметно я ему поддался.
Но вдруг вокруг
все тяжело и сложно,
а я смотрел на санки и смеялся.

* * *
Он – вундеркинд, веселый Моцарт,
он тоже к кошке норовит
бежать, рояля крышкой хлопнув, –
и шерстка музыкой искрит!
Искрится день, искрится вечер,
в осколках неба – чистый звук
листвы, звенящей, как бубенчик,
кристальной светотенью фуг.
Игра с утра на клавесине,
игра узора хлебных глаз,
и мечется по крыше ливень
игрой, пассажем претворясь.

Пока на тридцать пять симфоний
хватает детства и проказ,
ты – вундеркинд, веселый Моцарт,
и развозимый напоказ.

Когда ж почувствуешь однажды
боль от холодной простыни,
и звуки пьешь без всякой жажды,
и трешь усталые виски,
и знаешь, что играть за деньги
тебе не нужно и нельзя,
ты – просто Моцарт, бедный гений.
Ты сам поэт, и сам судья.
И музыка теперь осталась
лишь одному тебе нужна,
и Бог к тебе уж не приставлен,
а только музыка одна.

* * *
День, как только что снесенное яйцо,
в оболочке розоватой хмари
дышит мне в дождливое лицо
запахом садовой гари.

Попрошу рассады у соседа,
высажу-ка астры на балкон.
И неважно – если я уеду,
а потом распустится бутон.

* * *

Андрею Тарковскому

Никому ничего не даровано,
кроме жимолости на кусте,
кроме солнца на цинке кровельном,
кроме солнц на большой высоте.
Мы сами выводим заглавия
наших лет, и добыча легка:
сок плодов – целомудрие гравия,
скромность вереска, боль ивняка.
Все, что вывели, все, что вынесли,
светлым голосом отольем,
не мольбой чтоб дышало, а истиной
и опорой служило во всем,
что дописано нашей смекалкой,
нашим сердцем и нашим огнем
после крикнувших спозаранку,
что и виселица – божий дом.
Никому ничего не даровано,
и по-прежнему волен тот,
кто придумал послушным оловом
затыкать непослушный рот.
И не с первого взгляда зримы
по лицу улики примет:
но научимся видеть! Не зря мы
все рисуем, рисуем портрет –
Бога! Ищем в облике Бога
человека достойных черт.

* * *

Есть что-то в осени, что с ней меня роднит –
Намек в общении, неточность настроений
Рифмует сердце с цветом мет осенних.

Призывна кленов краснота, как дальний звук
Охотничьих рожков, и одинокий дух
Волнует холод астр, как дым из-за холмов.

Есть что-то в октябре, что в путь цыган влечет,
Такая тяга: каждый блик зовет,
Зовет по имени он каждого бродягу.

* * *
Я стояла у окошка,
ты сидел напротив в кресле,
на тебе пиджак был светлый,
ты спокойно говорил.
Я не помню дня недели,
и погоды я не помню,
и до сей поры не знаю –
был ты прав или не прав.
Опершись на подоконник,
я в руках держала сердце,
и цветы в руках держала –
тихо рушились миры.
январь 84

* * *
Захотеть клубничного варенья бы,
или прочитать стихотворенье бы,
или что-то белое мелькнуло бы,
с неба выпавшее, и в груди кольнуло бы.
Вы ее утратили – любимую,
мы же потеряли – ненавистную,
и над нами крышку века стылую
забивают ангелы, насвистывая.

Памяти Альфреда Шнитке

слово начинается
там где жила струны вытягивается болью
жизни в виолончельное пиано сонаты
большой как воздух
в котором светятся листья
осени одна тысяча девятьсот тридцать четвёртого года
и осени одна тысяча девятьсот четвёртого года
и осени одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года
и первого года по Рождестве Христове

слово папирусное и коптских рукописей слово в
виолончельном звуке выгягивающем жилы жизни
слово берестяное и Лик Богородицы
матери всех матерей

Пьета жизни
длящейся в звуке и в слове и в боли

наши слова и наши звуки тянутся в воздухе паутинками осени
между светящихся листьев две тысячи третьего года
наше слово берестяное вытягивается в виолончельный звук
боли и скорби и тихого плача о жизни
проходящей исчезающей тающей вечной

жизнь – это не жизнь одного человека
одного звука одного слова
жизнь это что-то другое
длящееся пока длится звук

* * *
Как раз тогда, когда слетает строчка,
И расцветает папоротник где-то,
И чей-то мальчик родился в сорочке,
И у кого-то вдруг нашлась монета.

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Кого-то кто-то ждет у перекрестка,
И чей-то посох выпустил листочки,
И руки выросли у статуи Милосской.

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Кого-то кто-то извести решает,
Апрельский заморозок в почки
Впивается, и кто-то умирает.

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Моя душа всего вернее знает,
Что даже слово – только оболочка,
А вечно то, что на него толкает.

* * *
Как мальчик с дудочкой,
задумчиво бреду,
перебирая строчки на ходу,
и не заметила, как две седые пряди
упали на глаза,
а там – на лист тетради.

Родина

В дремучесть леса сине-сизого
взлетает фейерверк рябин;
колючесть травки, низкий дым,
свет молока, над всем разлитого.

Недвижимый покой пруда
тяжел и маслян, как тревога,
и молчаливая дорога
не приглашает никуда.

И кажется, как все забытое
в крови способно прорасти, –
когда разбито и засыпано,
и некуда уже идти, –

останутся твои одни
родные пролеси с рябиной,
с землянкой одинокой, дымной,
что от дороги не видны.

* * *
В природе прибавилось света –
он к утру меня оживил.
В природе прибавилось снега,
надежд, наваждений, чернил.

Неужто же к прибыли этой
ты снова останешься глух,
и нем, и невидим – как некий
природу покинувший дух?

* * *
Боярышник токует под окном
в далеком рдяном шелесте заката;
никто не знает, где он – истинный твой дом
среди угодий призрачного сада.
Что здесь твое? – вот это ли окно,
иль с хламом выброшенная тетрадка,
иль не размолотое до конца зерно
на самой глубине кофейного осадка?
Что так привычно было лишь вчера,
что было рядом, под рукой лежало –
вдруг слизывает вихрь жизни жадный,
и вновь твои бездомны вечера.
Всё сметено грозой в который раз –
опять Помпея, Геркуланум, Троя,
и вновь изволь по первопутку строить,
и коли сосен нет, используй вяз…
Коль тишина – немолчный Божий глас
в испепелённой взрывами пустыне
тебя обступит – даже в этот час
не сомневайся: се твой дом отныне.
Всё, что когда-то безутешно мнилось
седым, туманным утром хмельных дней
твоей взволнованной, болезненной гордыне, –
то свыше и была дарованная милость,
а Феникс, что жила в груди твоей,
теперь на ветке рядом поселилась.

* * *
Такая пустота в темнеющем саду,
что мнится мраморное чудо в глыбе гипса,
и вдруг надеешься еще хоть раз родиться –
в таком же сумеречном и пустом году
и засиять сквозь ветви дымных скумпий,
услышать шорох на тропинке, вздох травы –
и голос за кустом, задумчивый и ломкий,
стрелу печали спустит с тетивы,
сказав кому-то: «Опоздав родиться,
я чую только призраки любви».

* * *
Пух летит с чертополоха,
сухо шелестит осока,
пахнет мятой и дождем.

Невозможно, невозможно!

Гул и грохот за кустом
красной огненной котельной,

я жары ее смертельной
ласку чувствую лицом.

Невозможно, невозможно!

Не могу понять, за что:
и кузнечик, и тетрадка,
капля, пух, ромашек грядка –
и молчание Твоё.

Из Готфрида Бенна

День окончания лета

День окончания лета –
поданный сердцу знак:
убыло страсти и света,
пьянящий азарт иссяк.

Лица, пейзажи и даты
смешались во мгле, и поток,
их отражавший когда-то,
ныне уже далек.

Битвы ты знал упоенье,
в сердце жив ее взлет,
но полки с подкрепленьем
ушли далеко вперед.

Розы, лук арбалета,
звон тетивы и злость –
все далеко, все лета
невозвратимость.

Лежишь, молчишь…

Лежишь, молчишь, блаженно сознаешь
как счастье близость чьей-то жизни милой;
чья власть над кем? – Берешь, даешь, берешь,
наполнен мир одной дарящей силой.

Особенное виденье вещей,
особый счет минут в каком-то часе –
никто не исключен из кровной связи
крапивы, ландышей и орхидей.

Но Парки нить порвать всегда готовы,
лишь руку хрупкую ты можешь взять,
извлечь из недр особенное слово
и в этот раз, сейчас – его сказать.

Есть гибельность…

Есть гибельность особая – кто знает
ее приметы, тот меня поймет:
росою чистой вздох наш оседает,
руно седых туманов вдаль влечет.

И в самом пылком чувстве нет спасенья
от тянущей воронки, ничего
мы знать не знаем в саморазрушенье,
в душе одной раздольной Волги пенье,
степей чужих, далеких торжество.

Есть гибельность особая – не больно
совсем, таким уж Бог явился нам;
для счастья беднякам гроша довольно –
для милой петь пойдешь ты по дворам.

Рябина

Рябина – тускло-розовая медь
лишь только первый признак, за которым
придет последний пламень, осень, смерть.

Рябина – грозди цвета обещанья,
предсказанных тонов неполнота,
преддверье мига горького прощанья –
все лишь сейчас, и больше никогда.

Рябина – смена дней, ночей и лет,
от бледных красок путь к тому итогу,
что в зрелости своей обещан Богу –
но где берешь ты прелесть, форму, цвет?

пер. О.Татариновой

Опубликовано в Плавучий мост №2, 2022

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Татаринова Ольга

Окончила Рязанский радиотехнический институт, Литературную студию при Союзе писателей СССР (семинар Б. Слуцкого), Литературный институт им. А.М. Горького (семинары Ю. Трифонова и В. Липатова). Публикации: книги «Вечная верность» (повести и рассказы), 1988, «Некурящий Радищев» (роман), 1992, 2004, «Стихи», 1995, «Кипарисовый ларец (non-fiction)», М.: АВМ, 2004, Vita brevis (книга стихов), 2005, «Синица в небе» (книга стихов), 2005, «Камерно» (книга стихов), 2005, «Горизонт квартала» (книга стихов), 2006, «Московский вечер» (книга стихов), 2006, альманахи и коллективные сборники «Что хочет женщина», 1993, «Американские поэты в Москве», 1998, «»День поэзии-2000», «Брызги шампанского», 2002, «Один к одному» (антология одного стихотворения), 2003 и др. «Роман белой и алой розы», М.: Эксмо, 2009. Переводы стихов И.Р. Бехера, Е. Штриттматер, И. Бахман, П. Целана, Г. Бенна, Т. Дойблера, Ф. Верфеля, Г. Тракля, А. Гинсберга, Д. Эшбери, а также романа Айрис Мёрдок «Сон Бруно», рассказа «Клей» Патрика Уайта и др. Лауреат Международного конкурса на лучший женский рассказ 1993. Основатель литературной мастерской «Кипарисовый ларец».

Регистрация
Сбросить пароль