* * *
Глина речи в начале была молоком,
мёдом, воздухом. В луче пылинки висели.
Мир был невесом. Как на карусели
можно было объехать бумажные дали:
Три ключа, Старинную башню, Теснину Дарьяла,
Холмы Грузии; Ласточки шумно сновали
в прорехах вечернего неба. Стояла
вечная осень. Мир был прозрачно-багрян, и знаком,
и уютен, как конфета под языком.
Уплотняется мир, усиливается притяженье.
Пыль оседает, скатывается в шарики, вытягивается в паутину.
Дрожат колени от ласточкиного скольженья.
Чтобы сыскать ту башню, надо её отстроить, размять эту глину
(наследники бросили дом, чтоб не платить по счетам),
глина затвердевает, отпечаток крыла незнаком;
снег не тает; карусель вращается, но не там,
где растут три пальмы и роза лежит в фонтане.
Конфета теряет вкус — нетающим камешком под языком.
Но мир истончится снова, снова во влажном тумане
мелькнёт холодное лезвие ласточкиного крыла;
рассыплется искрами пыльный ком;
На воде в птичьем гаме засвищет бедная флейта твоя,
глупый Тамино, испугавшийся нарисованного дракона;
и ручей побежит, огибая Мельницу. Замерзший пруд
покроют Жёлтые листья. Глина станет как воздух. Забьют
три ключа, неясно о чем говоря,
чему-то вторя;
снова осень будет царить всегда, не зная закона
и благодати. И слишком быстро, чтобы это обдумать
растает мир, как конфета под языком.
BESAME MUCHO
Чисто-чисто вымыта Европа.
Только вчерашний ужас бежит позёмкой.
Невидимый ужас — позёмкой по тротуарам.
Я смотрю на карту (прошитую частой тесёмкой,
Жгутом пограничным), кровью политую даром.
Я смотрю на карту: в мире разума и гигиены
Даже песни поются о разуме и гигиене,
Когда кругом воют сирены, ходят гиены,
На закате белыми крыльями стрекочут сирены,
Спокойными голосами
Зазывая на край Геенны.
Я смотрю на карту: мозаика позднего Рима,
На которой разные звери, сцепившись зубами, сплетясь хвостами,
Столкнувшись боками, слепившись когтями, рогами — будто
бы неразводимо —
На мгновенье застыли, и так их поймал художник.
Когда этот клубок разлетится, парное мясо
Заполнит водостоки парижа, черепицы марбурга, площади
праги, чёрную невскую воду:
Тогда разум и гигиена покинут песни,
В заботе о хлебе насущном братья Эрос и Фобос обнимутся:
Целуй меня крепче, в переулках только свист безымянный, на
площадях полно незнамо какого народу, страшный запах идёт
из болот, целуй меня крепче, снова придёт Петрарка, непред-
ставимый в гигиеническом рае, снова девы не будут знать,
дождутся ли женихов, а мужья — дождутся ли их их жёны,
звенят браслеты на смуглых запястьях, целуй меня крепче.
СНОВА ДЕКАБРЬ
Елене Шварц
кроткий декабрь на цыпочках входит.
ёлки стоят в загородках — толпа одноногих невест.
в вареве звёзд в студяном плещется Некто, невесть
Кто плывет наверху, невозможность увидеть Его сердце как
ржавчина ест.
в нарядных вертепах несчастливое притулилось семейство.
далеко им в египет, через этот снег, эту слякоть,
да и там хорошего мало, можно заплакать
(как всё изменилось за две тысячи лет!), жуя чужбины жаркую
мякоть.
румяные женщины достают ледяную мелочь,
крутит прозрачный шар на конце своей трубочки стеклодув,
плоский ангел, подвешенный за крыло на ёлку, летит, дудит
в золотую дуду,
под ногами багровые пятна глинтвейна проступают во льду.
петух на шпиле охрип, но кричит свою неслышную весть.
время не вовсе застыло, оно вытягивается в тирé.
вот енот уморительно дрыгает лапками в тире.
вот роется бомж в щедром рождественском соре.
много чего ещё видно в прозрачном шaре,
который вот-вот упадёт, если его не подхватит никто в январе.
* * *
И проступал в нём лик Сковороды.
Н. Заболоцкий
Умножение радости умножает скорбь.
Рыба плывёт, красуясь в россыпи своего блеска,
В каждой волне звенит прозрачная леска,
Каждой волны прозрачен мутно-зелёный горб.
Каждый день начинается с того,
Что мир переминается у двери.
Несчастлив, кто ему не открывал,
И счастлив, кто ему не открывал.
О дуброва, о зелена,
Не могу я опрокинуть
Чашку с радостью земной,
Она вся в трещинках, изъянах,
Но узор на ней родной.
В тебе жизнь увеселенна.
Как лёгок, как тих голос того,
Кого мир ловил и не поймал,
Как избушка на курьей ножке он стоит,
Обратив лицо к лесу, в зелёный провал.
Умножение радости умножает скорбь.
Хочется отвернуться от этого блеска,
Так зверь, уходя в чащу, унося в лопатке росчерк огня и дробь,
Хранит на губах запах малины, на веках светлый ситец
страшного перелеска.
* * *
Зелёные метры погонные
На невских, на венских плечах.
О. Ю.
Это только Вена —
Её великанский шаг,
Её воздушные лестницы, ярусы, зелёный тритон на
театральной крыше
Раздувает щёки, выдувает марш из зелёной дудки.
Головы театральных поэтов ярусом ниже.
Как головы перебежчиков, посаженные на пики,
Чтоб другим неповадно было шутить дурацкие шутки.
Запрокинув лицо, я вижу сон Кальдерона,
А его голова на крыше видит сон Сехисмундо,
Сквозь взбитые сливки Вены я смотрю наверх на тритона.
Он отвернул свою дудку, я слышу военный вальс.
Лица мальчиков на военных парадах,
Площадь Героев, её имперский разгул и разор,
Профили мальчиков в касках, славянские лица.
Отсутствие Польши в наших пустых городах.
Болгария, Чехия, Венгрия, Сербия, Бессарабия, где вы?
Золотые шары Петербурга,
Это больше не повторится.
Вы помните, как вы тускнели,
Глотая балканскую пыль?
Глупая Вена пинала вас каблучками:
Гуцульский танец. Улыбался ниточный полумесяц.
В Румынии оживлял fi n de siеclе ватные лица вампиров,
Их змеиные волосы: сецессии вялые стрелы.
Между синим дневным и чёрным ночным оком
Небо смотрит почти прозрачным серым,
Сыплет мелкими искрами, ненароком
Летящими от венских бульваров к петербургским скверам.
Но нет родства между ними больше,
Нет родства и прошло то время,
Когда их руки касались друг друга,
Оставляя горящий след вдоль разделённой Польши.
Я ищу зубчатый обгрызанный верх собора:
Пористый шоколад в разломе,
Я иду сквозь бывшие площади Вены,
Разгребая глазами наплывы лошадиной мускульной пены,
Я ищу собор, я ищу трамвай, я ищу бульвар,
Время остановилось, как сто лет назад шелестят газеты,
Сонный свет кафе прорезает полосы на страницах,
Продрогшие террористы сидят в саду на скамейке,
Я выхожу из Вены, узор из дерева и стекла распахивает швейцар.
* * *
Если взглянуть за усталую нежность
природы, Увидишь усатую нежить —
Рябина ль сердцами зернистыми во многопалых ладонях
бренчит раздражённо и глухо
Или рыбина рябью выводит строку,
которую так же ненужно читать, как считать ку-ку
Во всём безглагольность, приманка для праздного слуха
Обманка язык её острый, двуострый
Душа её — слепок бездушный и люк безвоздушный.
Так думала я, обходя мои реки и горы, поляны и рощи,
A воздух бумажный разъезжался от сырости пёстрой.
Так погадай же на гуще копейной в своих облаках, —
Просили ручьи и холмы, луга и чащи, и загоревшийся воздух
бумажный.
ДУШЕНЬКА, НЕЖЕНКА, РЯЖЕНКА
I
душенька, неженка, ряженка,
былинка, пылинка, шелковинка, —
как в плошку, в тело ты плюхнулась,
как ложкой, будет исчерпана
из всех посудин сладость твоя.
II
неженка, ряженка, душенька,
пылинка, обманщица, бисеринка,
ледышка, голышка, бродяженка, —
а скинув наряд свой поношенный,
куда пойдёшь ты, радость моя?
III
ряженка, душенька, неженка,
свистулька, висюлька, диковинка,
голышка, голубушка, браженка,
беглянка, цыганка, шелковинка,
бродяжка, бродяжка, бродяжка. — — —
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!