Ольга Холмогорова. ОТСЕБЯТИНА

О живописи и графике Татьяны Морозовой

Когда я начинала писать этот текст, меня не оставляли сомнения. Почему его пишу именно я? Ведь Таню Морозову я знала очень мало. А всё её творчество, да и весь этот проект очень личностный, почти семейный, где все понимают друг друга с полуслова, полувздоха, а часто — и вовсе молча.
Здесь важна система координат — понимания, считывания, контекста.
Я же, будучи «чужаком», сразу попыталась зайти не с того «поля», отыскивая для этой статьи подходящее пронзительно-сентиментальное название. Среди них были и «Коснувшаяся солнца», и «Приговорённая к любви», и «Ловцы счастья». Всё это названия Таниных статей и работ, но это о её образах, но только не о ней самой. В итоге получилась «Отсебятина» — то есть (как толкует словарь Даля) внесение своих слов в уже готовый, известный текст. Это как раз о Тане. Всегда СВОЁ — слово, видение, образ, и всегда — версия известного текста, коим выступала для неё сама жизнь. Хотелось озаглавить ещё фактурнее — «Варварская живопись». Но так о себе могла писать только она сама, точно формулируя суть своего во всех отношениях прямого искусства.
Сам феномен её творчества не тривиален и в то же время очень органичен. Уже взрослый и вполне состоявшийся человек вдруг начинает писать и рисовать — неистово и непрерывно. В литературе ею был намечен и пройден последовательный профессиональный путь: семинар Маканина в Литературном институте, работа в «Литературной газете», постоянное «писание» для души и на заказ. Графика и живопись так и остались стихией, любовью, дыханием, необходимыми для реализации всех иных жизненных предназначений. Не подкреплённые подобающей школой и академической грамотностью гуашь, а позже — масло, просто стали её бытием, присутствовавшим всегда, независимо от состояний, перемен и рода занятий.
Работы исчисляются десятками, каждая — не спонтанность, а кропотливый многодельный труд с набросками, компоновкой, а затем — тщательным ремесленным шлифованием. Каждая представляет собой плотно населённый мир, где видимое и невидимое, реальное и невозможное переплетаются в нерасчленимом густом пространстве её — морозовских — виде ний и ви´дений.
В центре этой планеты-зрелища она сама. И речь не о нарциссизме, а об абсолютной автобиографической достоверности каждого пластического высказывания. Дама и собачка — женщина и «кобелина» Бонд (любимый шоколадный лабрадор), вечно прорастающий осирисоподобный Кузнецов (муж), гиганторотая Маха (дочь Маша), а дальше — летающие собаки и олени, танцующие на пуантах деревья, многоокие зайцы и глазастые рыбы, тыбыдымский конь. Всё это любимо, а потому зримо, зрелищно — и по-своему празднично. Активная, временами — преизбыточная образная система, не предполагающая приятия или несогласия и вообще какой-либо критической оценки, а просто требующая постоянной пластической визуализации, ибо всё уже было и просится быть «убитым словом», в нашем случае — изображением.
Так довольно безжалостно и картинно формулирует автор своё кредо в рассказе «Витраж». И это не лишённое позы признание даёт если не ключ, то, по крайней мере, вектор прочтения её густых, насыщенных смыслами композиций. Они сказочны по образному складу, нарядны и цветисты по языку, и при этом удивительно жизненны, почти реалистичны.
Их пластическая и семантическая плотность не допускает пауз, где можно «перевести дух». Всё на пределе: открытый цвет, крупность фигур, динамика, непрерывное мифорождение, происходящее зримо, здесь и сейчас.
Вспоминаются слова Д. С. Лихачёва, писавшего о «сверхпроводимости пространства» древнерусской литературы. Танино мировидение тоже сверхпроводимо. К тому же оно не терпит нейтральности: ты либо растворяешься в нём, либо прячешься, не найдя точек соприкосновения. Это не агрессия, а свойство прямой трансляции, не предполагающей пластической рефлексии, дистанции, самокоординации по шкале «высокой» (то есть профессиональной) культуры, но непосредственное и непрерывное образосложение, порождаемое…
И вот здесь происходит зависание, вызвавшее неизбежное многоточие.
Что за почва питает это непрерывное, универсальное и алогичное образорождение? Какова её природа и структура?

Прямая трансляция всегда базируется на отсутствии рефлексии, «истинном простодушии», свойственном непрофессиональному, то есть наивному художественному сознанию. Но можно ли причислить цельного и опытного литератора, с ясным и весьма жёстким гуманитарным аппаратом, с выраженной жизненной и творческой позицией к феномену примитива, то есть в буквальном смысле незамутнённого опытом первичного художественного мышления? С одной стороны, все признаки «наивности» налицо: отсутствие специального образования, откровенное любительство, вольное обращение с пластическим языком и вкусовыми ориентирами и много иных допусков, непозволительных в рамках «первой», то есть профессиональной изобразительной культуры. С другой — зрелость собственного мировидения, его завершённость и непоколебимость, абсолютное, иногда пугающее знание причинно-следственных связей. И всё это облечено почти в детскую поэтическую форму, пёстрый цвет, лоскутную, чуть лубочную декоративность. Не произведения, а именно «картинки»: занимательные, рассчитанные на разглядывание и заглядывание, и всегда несущие мощный мифослагающий заряд. Это порождение невероятной творческой переизбыточности, а лучше — сверхполноценности, провоцировавшей автора на тотальную реализацию без границ.
В слове, являвшемся для Тани профессиональным делом, неизбежно действовали наработанные ремесленные цензы, нашёптывавшие «можно» и «нельзя». В холстах же наступала абсолютная вольница, оборачивавшаяся праздником образов, разгулом смыслов, часто столь желанным балаганом и какофонией формы. И в этой их самосности, несопоставимой ни с профессиональной, ни с наивной системой координат, ни, тем более, с литературным её творчеством, и есть их уникальная природа, где всё, как пишет автор в одном из её текстов, «честно: ты либо живой, либо мёртвый».
У Тани — «всё живое», как это и бывает в настоящем мифотворчестве, где царит космическая неразделённость времени, географии, первичной природы и её производных, большого и малого, целого и части. Как лихому мифослагателю, ей не нужны готовые антично-былинные мотивы, она лепит свой миф из мирового и личного теста, заплетая Сиам и эвенкийский эпос, сказочную фольклорность и анимационную броскость, и бог знает что ещё. Словесное описание её композиций бессмысленно и граничит с безумием, ибо рассчитано именно и только на полноценную визуализацию.
Гораздо плодотворней анализ художественного инструментария автора, обнаруживающего довольно показательные закономерности.
Её мир обладает абсолютной планетарной завершённостью. В нём есть своя сезонность, и свой ход времени, свои традиции и приметы, и совершенно своя логика бытия. Магия его в абсолютной доисторической всего со всем взаимосвязанности, вновь восстанавливающей те разрывы, которые случились в так называемой человеческой цивилизации.
Собаки прорастают здесь стеблями, а вечно зелёнолицый Кузнецов, подобно Осирису, зримо колосится новой жизнью. Деревья встают на пуанты, снег, обращаясь балериной, тоже исполняет в небе па-де-де. Образосложение идёт по абсолютно иррациональным законам, синтезирующим фольклорные, мифологические и свои собственные — морозовские — архетипы.
Отсюда и преобладающие не бытовые и житейские, а природно-вселенские мотивы, заплетающие всё и вся в единую фовистскую арабеску.
Таня всегда работала диким открытым цветовым пятном, не прибегая к оттенкам, размывкам, смешениям. Цвет для неё был — не средством, а уже сотворённой данностью, предполагающей познание, вкушение, но никак не искажающие манипуляции. Красочные сочетания обретают в её работах особые характеристики: не столько яркость, сколько пестрота и лоскутность. Такую же первичную роль играет и орнаментика, присутствующая в двух своих основополагающих свойствах — как формула нарядности и непрерывности зрительной картины мира. Движение тоже лишено здесь своих бытовых характеристик, оно наполняет образы как изначальное и пластически выявленное свойство всякой живой материи. Поэтому морозовские герои не ходят, прыгают, бегают и танцуют, а зависают, парят, кувыркаются, совершая первичные эмбриональные перемещения.
Её пластическая «картинка» мира предельно проявлена и завершена.
Последнее — завершённость и сделанность — обозначается автором как программный и осознанный ход, буквально проявляясь в часто используемом рамочном приёме. Большинство композиций имеет рисованную рамку — игровое завершение, стильно оконтуривающее художественную и смысловую отдельность Таниной планеты. На целостность работает и общий графический склад её языка, с очевидным преобладанием линейности, плоскостности, отсутствием светотеневой проработки объёма. Это не имитация реальности, а её зримые метафорические отпечатки, часто «приправляемые» словом.
Надписи, имена, слова живут в этой художественной системе наравне с пластикой, являясь одним из её проявлений. Здесь, конечно, вспоминается лубок — всегда «говорящие» затейливые и занозистые народные картинки. «Затейливость» Таниного искусства, несомненно, является её активом, предполагающим развитие и прорастание в иных, последующих жанрах и формах. Это прежде всего анимация — мультфильмы и видеокомиксы, уже заложенные в самой природе этих работ. Они часто серийны, сюжетно прирастающие, занятные и интригующие по смыслу, динамичные, подвижные в каждом своём узле. Ведь Таня и задумывала мультфильмы и детские книжки, которые предполагают ещё быть рождёнными на свет. «Перспективность» проекта после ухода его автора всегда говорит о его состоятельности, и здесь она не требует доказательств.
Для нас — продолжающих жить и взаимодействовать с её образами, важно не пропустить их смыслы, уловить иронично брошенные комментарии, которые при неторопливом прочтении часто оборачиваются посланиями.
В Таниной бурной и сумбурной жизни была, очевидно, кристальная логика, которая с ясностью диаграммы проступает именно в её искусстве. Как известно, в памяти отпечатывается сказанное последним.
Последним и незавершённым стал автопортрет «Небо голубое! Я хочу покоя!». Огромный опрокинутый кентавр с лицом художницы, подобно титану Атласу, поддерживает своей бестелесной мощью небо. Трехчастное композиционное членение — зримая формула бытия; неожиданная пастельная палитра; луноподобное солнце в правом верхнем углу, как на детских рисунках. И всё это — вбирает в себя и заслоняет собой она — хрупкая, ждущая покоя. Вот такие невесёлые «смешные» картинки.

Живопись и графика Татьяны Морозовой