Ольга Гуляева. ВСЕ ЧЕТЫРЕ КОЛЕСА

Ничего уже не жалко,
В перспективе — небеса…
Шевелись, моя качалка,
Все четыре колеса!
Александр Ёлтышев

Глава 1
Анна, капуста, морковь

Капуста не эталонная, зато своя. Сочная, сладкая. Средней плотности капуста. Рассады десять корней купила Анна на базаре у женщины знакомой, а много и не надо — одной много не надо, но и вовсе без капусты картина была бы неполной. Убирать рано, пусть стоит до заморозков, но посмотреть — дело святое. Бледно-зелёные листы, слоями собравшиеся вокруг кочерыжки, похожи на устройство мира: сверху — разрежённая атмосфера, затем атмосфера уплотняется, переходит в почву, почва становится корой планеты, твердью её, и, наконец, ядро — кочерыжка и то, что возле. Это великолепие на земле растёт; земля не самая богатая, но Анна унавоживает её из года в год: когда мимо дома идут коровы или лошади, Анна выходит за ними следом с ведром, собирает золото коровье-лошадиное и тащит, тащит в огород, унавоживает. И пусть говорят что хотят — унавоживала, унавоживает, унавоживать будет. Галина Михайловна и Валентина Семёновна конкурируют с Анной за навоз — надевают спецодежду, вёдра берут, совочки, выходят из дома за коровами-лошадьми, но нет Анне равных в деле унавоживания — ей всегда достаются лучшие лошадиные кучки и наитолстейшие коровьи лепёшки.
Об этом думает Анна, осматривая капусту. И пусть капуста не идеальна, она всё равно лучше, чем у Галины Михайловны и Валентины Семёновны. И уж тем более лучше капуста у Анны, нежели у дебилко ´в: ни Лилька, ни дочки её дебелые навоза не собирают, у них вообще не капуста — так, кустики жидкие, пародия на капусту.
Мысли о дебилка ´х — не самые приятные, и когда в толще одной из светло-зелёных планет раздаётся слабый писк, Анна, отвлёкшись благостно от мыслей ненужных, приближается к пищащему кочану — надо освободить из его недр глупую землеройку, решившую полакомиться её, Анниным, достоянием. Анна наклоняется, раздвигает хрустящие листья. Фокусирует взгляд и застывает в удивлении: там, где должна ворочаться в ужасе землеройка, землеройки нет. Розовый малыш, размером с молочный кабачок, болтает в воздухе ножками, болтает ручками и улыбается ей, Анне. Гулит и улыбается, гулит и улыбается.
Анне шестьдесят, но маленьких она любить не разучилась. Анна берёт малыша, аккуратно берёт, в капустный лист заворачивает и домой несёт, дома достаёт пелёночку с антресолей, дочери своей пелёночку, дочери сорок уже, а пелёночку всё равно жалко, дочерина ведь пелёночка, ну а что делать — малышу она сейчас нужнее. Анна пеленает маленького мальчика, улыбается ему в ответ. Надо бы позвонить в полицию, но если туда позвонить — младенца заберут, отдадут в дом малютки — и каюк младенцу. Экзистенциальный каюк. Надо Ковалёвым его предложить: десять лет живут, десять лет Настя забеременеть пытается, но не может — то ли нервы, то ли резус-фактор, не может забеременеть, как ни старается. А живут Ковалёвы хорошо — врачи; в маленьком городе врачи хорошо живут.
Ковалёвы младенцу рады были. Васенька только сказал:
— Мы вообще-то девочку хотели, но раз такое дело — давайте нам, Анна, его сюда, Егоркой будет,— и пошёл в универмаг, там «Товары для детей» до восьми работают.
Кроватку, коляску купил, смеси для вскармливания.
Настя на другой день на прогулку с Егоркой вышла, коляску тюлем занавесила. Катит коляску, проверяет, тепло ли Егорке, шапочку ему поправляет. А Марья Ивановна, не Трунова Марья Ивановна, другая — Хочу Всё Знать Марья Ивановна, подходит, носом своим любопытным водит, взглядом тюль отодвинуть старается — тюль ни с места. Сучит Хочу Всё Знать ногами от желания разведать, кто в коляске, откуда этот некто появился и что с ним далее делать будут.
Настя смущается, как Егорку объяснить — не знает, она от счастья и себе-то его объяснить не может, да и вряд ли хочет.
— Настенька, а ты же вроде беременная не ходила,— Хочу Всё Знать хочет знать всё, это потребность её организма — насущная, непреодолимая.
Сколько раз давала она себе слово не вмешиваться — ни разу сдержать его не смогла.
— Марья Ивановна,— Настенькин инстинкт материнский может сейчас трансформироваться в агрессию, но Настенька этого не хочет,— Марья Ивановна, как бы объяснить…
Сивачиха, бодрая старушка, к которой идут лечить испуг, править голову, за травками для мужской силы и по другим нуждам, появившись в окне первого этажа шестнадцатого дома, тихонько зовёт:
— Маша, Маша.
Хочу Всё Знать оборачивается на своё имя.
— Маша, ну какое твоё дело? — Сивачиха взывает к тактичности Марьи Ивановны.— Вот ведь всё знать надо, бабка ты любопытная.
Настенька ко мне всю беременность ходила. Всю беременность. Я ей и сказала: прячь живот, прячь живот — чтобы не сглазили. У Насти и платья все свободные, только слепой не заметил бы, что беременная.
Настя, нельзя никому сыночка показывать, пока нельзя.
Хочу Всё Знать соглашается:
— А ведь и правда, и в баню не ходила ты, Настенька, давно уже, и душ Вася поставил, да.
Хочу Всё Знать, сделав вид, что не интересуется более младенцем, нехотя отводит взгляд от коляски, смотрит то на окна Шмуней, то на окна Анны, то на окна Надежды Филипповны, художницы, но нос её вращается подобно лопасти погружного блендера и стремится за тюль, в загадочные глубины коляски.
— А назвали-то как? — робко спрашивает Хочу Всё Знать.
— Егоркой назвали,— смеётся Настенька.— Подрастёт — покажу, а пока не надо — маленький ещё очень.
Не имея возможности расширить границы познания, но очень этого желая, Хочу Всё Знать всем соседям рассказала о нерядовом событии — о том, что Настенька ходила беременная, а она, Марья Ивановна Хочу Всё Знать, этого не замечала — наверное, оттого, что возраст уже. А все знали, что у Ковалёвых сын должен был родиться, все видели Настю беременной — они же не старые ещё, наблюдательные к тому же,— все видели, что Настя ребёнка ждёт — невозможно этого не заметить. Так Шмунь и сказал, когда пекинеса своего выгуливал: не заметить мог только слепой.
Анна, наименее общительная из всех, привыкшая держаться особняком, узнала новость, как обычно, последней. Валентина Семёновна за чашкой чая поведала ей о том, что все во дворе, оба дома, буквально все знали об ожидаемом пополнении в семействе Ковалёвых, одна Хочу Всё Знать не знала, хотя самая любопытная.
— Капусту надо убирать через пару недель,— улыбнулась Анна.— Конечно, я знала,— сказала она, обмакивая печенюшку в смородиновое варенье.
Анна печенюшки-то любит, и ватрушки любит, но фигуру сохраняет — платьев у неё красивых много. И с Марком вместе платья покупали, любил Марк жену наряжать, и дети Анне накупили разных платьев, чтобы меньше разницу она чувствовала — с Марком или одна.
Но разницу-то эту никуда не денешь — одна теперь, как и Надежда Филипповна, как и Галина Михайловна, как и Валентина Семёновна.
Но это не повод себя запускать, не повод про фигуру не думать. Она ведь не бабка какая, это бабкам без разницы, в чём в город выйти, а она будет на каблуках ходить и в платьях красивых, по фигуре.
Бабки однажды высказали ей: ты что, Анна, на каблучищах на таких ходишь, надо уже попроще туфельки, а то и вовсе тапочки, и чтоб на плоской подошве, на плоской. А то тяжело ведь — не молоденькая, неудобно на каблуках. Но Анна им: вот вам неудобно — вы и носите на плоской, если вам неудобно; а мне удобно.
Но если филей наесть — на каблуках действительно не слишком комфортно, поэтому Анна обычно велосипед из гаража выгоняет, садится на велосипед и едет — по Рабоче-Крестьянской (бывшая Большая), по Вейнбаума, по Бабкина, через стадион «Труд» до тюрьмы и обратно. На велосипеде, конечно, без каблуков, в этом случае каблуки действительно лишние.
Анна выгоняет велосипед из гаража, делает круг по двору, возвращается к воротам гаража, спешивается, открывает гараж, берёт велосипедный насос, откручивает ниппель, присоединяет насос к колесу, начинает качать — сдулось колесо, на таком далеко не уедешь. Сын приезжал в июле, накачал колёса, но это оказалось не навечно. Качает Анна колесо, но прокачать не может — то ли силы не хватает, то ли навыка. Но качает: фигура — это важно, следить надо за фигурой.
Иван Фёдорович Трунов, бодрый мужчина под восемьдесят, натирающий свою «шестёрку» возле своего гаража, заметив, что Анна не может прокачать колесо, подходит к ней:
— Давай, Анна, я сделаю, пять минут — и готово.
— Спасибо,— смущается Анна.
И действительно, пять минут — и готово, и едет Анна на полной скорости в сторону стадиона «Труд», в сторону тюрьмы, и собак не боится — знают её все собаки по пути следования; она не боится, они не лают, не облаивают, привычна им молодая женщина на велосипеде. Если смотреть сзади — точно молодая, если спереди не приглядываться — за молодую сойдёт.
Лида, сестра Анны, собак кормит. Кормит собак и Валентина Семёновна, и Надя собак кормит. Валентина Семёновна подходит к делу ответственно: помимо Грэя, фенотипического тойтерьера, живущего у неё дома двадцать четвёртый год, помимо лохматого Шарика, который сидит в будке за гаражами, охраняя их и калитку в огород, Валентина Семёновна кормит всех собак, которые обращаются к ней по этому вопросу. Лида кормит собак Ленки Костюченко, владелицы исторического дома, полуразрушенного. Ленка, уехав к детям, всегда забывает про условно своих собак, по принципу компьютерной игры: отвернулся — движок не тянет — собак нет. Белка и Милка, скамейкообразные суки, считающие исторический дом своим, охраняют его круглый год, а Лида, отодвигая прогнившую доску забора, пробирается во двор и кормит Белку, Милку и их щенков, которых год от года труднее раздать. Анна собак не кормит, но участвует — отдаёт остатки еды Валентине Семёновне, та добавляет эти остатки собакам в кашу. Но собаки Анну уважают по факту.
Иногда она их гладит. Ни травить собак, ни топить щенков никто не решается: мужчин на улице мало, а те, которые остались, не могут лишить жизни собаку или не хотят, несмотря на то, что собаки порой досаждают; но если идти по улице трезвым — просто подходят и любопытствуют.
Анна кормила собаку только однажды. Крупная, молодая, абсолютно чёрная Найдёна появилась на улице ниоткуда, шерсть её лоснилась.
Найдёна не требовала есть, но никогда не отказывалась от чесания за ухом — напротив, настаивала. Найдёна увязывалась за женщинами в город без определённой цели, просто составить компанию, провожала до Кирова и возвращалась на свою улицу Иоффе, где её знали и любили. Найдёна была завидной невестой; когда она стала гуляться, кобели пришли и с Ленина, и с Тамарова, и даже с Перенсона.
Свадьба была богатая. Найдёна похудела, шерсть её стала тусклой, но со временем собака выправилась, а через два месяца родила пару щенков, после родов прожила неделю. Анна больше не кормила собак.
Но остатки еды продолжила отдавать Валентине Семёновне. Щенков взяла Надя: одного себе, одного внукам.
И вот едет Анна на велосипеде, и приятно ей оттого, что Иван Фёдорович колесо подкачал, джентльменом себя показал, в то время как толстый Шмунь, усмехаясь, смотрел, как она с насосом возится; едет Анна, воздуху радуется и листьям, которые скоро пожелтеют, пахнут жёлтым уже, но зелёные ещё листья берёз и тополей на её пути, едет к обочине ближе, по дороге утоптанной, а Найдёна рядом бежит, живая, охраняет Анну и от Шмуня, и от дебилко ´в, и от прочих мыслей неуместных. И хорошо Анне, благостно от движения, от чувства защищённости — хорошо. Не следуя за мыслями, следуя только за своим дыханием, приятно уставшая Анна подъезжает к своему дому, притормаживает, прислушивается.
— Лилька!!! — Марья Ивановна Трунова, жена Ивана Фёдоровича, томагавком вылетает из огородной калитки с пучком моркови наперевес.— Лилька!
В окне первого этажа восемнадцатого дома появляется вечно заспанное лицо Лилии Адамовны, окно осторожно приоткрывается.
Анна следует в гараж, будто бы ничего не случилось, а если и случилось — не расслышала.
— Ирка твоя всю ночь вчера по огороду ходила! Морковка! Морковка!..
У вас не растёт ничего, бичи вы, позорники, а ты Ирку отправила, а Ирка ночью морковку подменила на грядках: моя морковка крупная была, сладкая, Ирка её ночью повыдергала и к вам на грядки посадила, а вашу, хвосты мышиные, ко мне воткнула! Лилька, верни морковку, а то хуже будет!
Вытянувшись лицом, напоминающим вымытую, но не очищенную картофелину, Лилия Адамовна захлопнула окно, а через минуту воплотилась во дворе, в прыжке поправляя несвежий платок на голове.
— Вы в уме ли, Марья Ивановна? Ирка дома спала, Ирка очень порядочная, у нас хорошая семья! Приличная!
Тридцатипятилетняя Ирка, плохо выспавшаяся после ночной прогулки с недавно вышедшим на свободу Константином, смотрела из-за предварительно задёрнутой занавески. Кровь её стыла от ужаса: если мать узнает про Константина — дело плохо, хай поднимет, заподозрит, что не девочка уже, а если заподозрит — попрекать будет всегда, и не уйти ей, Ирке, от материнского гнева.
— Да точно тебе, Лилька, говорю: Ирка под окнами ходила, голос я её слышала, её голос противный ни с какими другим не спутаешь.
И морковку она по одной перетаскала у меня, порядочная,— Марья Ивановна хмыкнула.— Всё, иду в полицию звонить. Я на вас управу найду. Порядочные выискались.
Недоуменно почёсывая под платком, Лилия Адамовна проследовала в подъезд; дверь, подтянутая пружиной, щёлкнула, как одиночный выстрел из ракетницы. Брусовой дом пошатнулся и колыхался ещё несколько минут. Валентина Семёновна, возмущённая до глубины души, поджала губы у себя на кухне, но приняла решение не вмешиваться.
Марья Ивановна пошла в гараж, где Иван Фёдорович чинил «шестёрку». Тыча морковкой мужу в лицо, Марья Ивановна, оскорблённая поведением соседей, ругала его за то, что он, мужчина, не может защитить их частную собственность. Иван Фёдорович слабо сопротивлялся, наконец рассердился и, оставив Марью Ивановну во дворе в полном одиночестве, завёл «шестёрку», выгнал её из гаража и поехал по делам, которых с утра не планировал.

Глава 2
Снег и заяц-барабанщик

Марья Ивановна и Иван Фёдорович женаты очень давно, но никто не помнит того момента, когда они перестали жить дружно. В каждом коммуникативном акте, производимом Иваном Фёдоровичем, Марья Ивановна усматривает повод для недовольства, а то и вовсе для ревности. Ивану Фёдоровичу под восемьдесят — самое время давать жене поводы для ревности: и художница хороша ещё, и Галина Михайловна ничего себе. А уж Галка и Ирка дебилко ´вские — профурсетки, с которыми Иван Фёдорович устраивает излишества, переходящие в безумства, каждую ночь. И ничего, что Иван Фёдорович каждую ночь спит дома: когда Марья Ивановна засыпает (Иван Фёдорович специально подсыпает ей снотворное, чтобы она спала и ничего не слышала), муж её поднимается, принимает боевую стойку и марширует бодро — уестествлять Ирку с Галкой, Надежду Филипповну и Галину Михайловну, а также всех охочих до этого дела жительниц восемнадцатого дома. Успешно справившись с поставленной задачей, а иногда и перевыполнив план, Иван Фёдорович возвращается домой и делает вид, что всю ночь спокойно спал. Только к Анне не ревнует Марья Ивановна мужа — Анна строгая, недоступная, Анне богатый нужен. Марк вот богатый был, Анна дублёнку Марка продала Ивану Фёдоровичу, недорого. Если бы что-то было между ними — Анна бы дублёнку так отдала. А раз продала — значит, и не было ничего. К тому же Анна, когда Иван Фёдорович совершает для неё перевозки грузов (урожая с дальнего огорода), всегда на бензин даёт, а если Иван Фёдорович не берёт — бутылку самогона ему презентует. Марк, когда выгнал эту партию самогона, последнюю свою партию, сказал: на все поминки хватит. И на поминки хватило, и осталось ещё, и это даже не Анна самогон даёт Ивану Федоровичу, это Марк благодарит его за перевозку грузов в виде овощей с дальнего огорода. А раз Марк — то к Анне претензий быть не может.
Почему Иван Фёдорович живёт с Марьей Ивановной — на этот счёт было множество как теорий, так и простых предположений.
Ксантиппа — она и есть Ксантиппа, бежать от неё надо подальше.
Ивану Фёдоровичу есть куда, но он не бежит, хотя жизни нормальной у него с женой нет.
Три года проходит, пять лет, а самогон, выгнанный Марком в тот день, не заканчивается; Анна, в благодарность за перевозку овощей, даёт Ивану Фёдоровичу поллитровочку, и Марья Ивановна мужа к ней не ревнует.
— Баба Аня, а почему у художницы, у её кошки, всего один котёнок? — пятилетний Егорка любознателен чрезвычайно.— Почему у нашей Мурки пять котят родилось, а у художницы один? — Егорка вопросительно смотрит на Анну.
Анна, опершись на пехло, которым только что отгребла снег от гаража, строго смотрит на Егорку:
— Во-первых, я не баба Аня, я Анна Павловна. Бабой или тётей можно называть родственниц, а мы не родственники, так что обращайся ко мне по имени-отчеству. Во-вторых, почему котёнок один — надо спросить у кошки, я ничего об этом не знаю… или у художницы,— про себя уже говорит Анна и продолжает грести снег, расчищая территорию до подъезда — сегодня её очередь.
— Анна Павловна,— продолжает Егорка допрос с пристрастием,— а можно к тебе в гости?
— Можно, только ненадолго,— отвечает Анна,— а потом сразу домой, а то родители волноваться будут. Валенки обмети,— Анна протягивает Егорке веник,— а то снег растает на них, ноги мокрые будут.
— Анна Павловна, ты обмети — мне мама всегда обметает.
— Ладно, давай,— Анна берёт веник и тщательно обметает Егоркины валенки, штаны, пуховичок.
— Баба А… Анна Павловна, как у тебя чисто! — удивлённые Егоркины глаза блестят.— Как у тебя красиво! Ой! Аптека на картине! Наша аптека, только летом! А это твоя мама в аптеку идёт?..
— Да,— улыбается Анна,— моя мама. Ты только, Егорка, осторожно — не сломай ничего.
— О!!! — глаза Егорки становятся как чайные блюдца.— Какая кукла огромная!
— Это внучки моей, она приезжает, играет,— смеётся Анна.— А это вот дочь моя привезла,— Анна протягивает Егорке небольшого механического зайца, заводит его, заяц бьёт в барабан и пританцовывает.
Егорка смотрит на зайца с восторгом.
— А как зайца зовут? — спрашивает.
— Егорка,— отвечает Анна,— Егорка его зовут. Пойдём чай пить.
С конфетами.
Пьют чай, беседуют. Картина, которая висит на стене Анниной кухни,— нарисованные кабачки — удивляет Егорку, но заяц удивляет больше. Особенно то удивляет, что зайца тоже зовут Егорка.
Допивают чай.
— Так вкусно,— не перестаёт выражать чувства Егорка,— так вкусно!
Заметив, что глаза его слипаются, Анна помогает ему одеться и ведёт домой. Настя и Василий, его родители, раздевают полусонного Егорку, укладывают спать. Анна говорит, что Егорка сначала помогал ей убирать снег, потом был у неё в гостях. И что завтра к ней приезжает дочь Софья.
Софье за сорок. Софья, когда приезжает, всегда спит. Ещё десять лет назад Анну это раздражало: как можно приехать в гости к родителям и спать так долго? Если Софью пробудить искусственно, Софья начинает орать. Смысл её ора сводится к тому, что разбудившие её ненавидят и стремятся уничтожить. Но всегда можно случайно уронить, например, ложку в раковину, потом вторую — тогда Софья проснётся как бы сама. А предъявлять претензии ложке — совсем уж смешно. Софья, приехав, должна помогать родителям, но сама Софья это категорически отрицает: ничего она никому не должна, а если мама хочет, чтобы Софья, приезжая в гости, мыла посуду, то пусть Анна, приезжая к ней, тоже моет. Заодно готовит борщ, а можно ещё пылесосить. Бельё утюжить не возбраняется.
Раньше Анна неоднократно приводила Софье в пример Наталью, дочь Лиды, свою племянницу: Наталья, как к матери приходит, за мытьё посуды берётся незамедлительно, моет чистенько, каждую тарелку вытирает, в шкафчик ставит — загляденье.
— Как жаль, что не Наталья твоя дочь, а я,— смеётся Софья, смотрит на посуду как баран на новые ворота, приступает к мытью, моет, вытирает нетщательно, составляет хаотично.
— Ладно,— говорит Анна,— давай я сама сделаю.
Сейчас Софья спит. Анна терпеливо ждёт, когда будет двенадцать — тогда Софья проснётся привычным для себя образом.
Софья просыпается, завтракает. Гречневая каша у Анны лучшая в мире, так говорит Софья. Мёд у Анны лучший в мире, и вообще вся еда, которая у Анны,— лучшая в мире. Анна и без Софьи это знает, но получить подтверждение всегда приятно. Анна не меняется, это тоже говорит Софья. Анна действительно не меняется.
Софья приезжает редко, всегда ненадолго, дня на два. За это время надо продемонстрировать Софью по всем направлениям: спуститься на Кирова, пройти по Ленина до универмага, до музея, а если повезёт — зайти в гости к Лиде или к Наталье; и туда, и туда Софья точно не пойдёт — ей скучно. Зато в музей и в универмаг — всегда с удовольствием. Анна идёт быстро, Софья едва успевает за ней.
В музее никогда ничего не меняется, но и не должно меняться — это ведь музей.
Софье с детства нравится экспозиция, в которой представлена сцена из жизни северных народов: мать с младенцем сидят в чуме, отец несёт рыбу (чучело рыбы). Одежды аутентичные, не позднее конца восемнадцатого века, чум аутентичный. Бисер, которым вышиты вставки на одеждах, немного (или сильно) потускнел, но не утратил ни цвета, ни значения. Бисер — это правда, которую знали уже в конце восемнадцатого века и пришивали эту правду на одежду: одежда с пришитой правдой помогает ду ´хам тепла проникнуть в тела отца, матери и младенца.
Рыбья игла протыкает оленью шкуру, сухая жила следует за иглой, следует бесчисленное множество раз; когда одна игла ломается, молодая женщина берёт другую и продолжает тянуть жилу за иглой.
Бисер, взятый у пришельцев в обмен на песца, мелкий и крупный, цветной и прозрачный, по одной капельке падает на кожу, выделанную тонко, падает медленно, становится птицей, снежинкой, песней.
Шаман, отец молодой женщины, бьёт в бубен и поёт эту песню, песня превращается в оберег, и миру спокойно от этой песни, пока поёт её шаман, едва заметно шевеля губами, сделанными в начале двадцатого века из папье-маше.
Анна любит комнату купеческого дома. Чистенькие шторки, маленькая аккуратная мебель, предметы быта зажиточных людей: комната-макет с двумя барышнями, вечно пьющими чаёк с пряниками,— это её комната, платья барышень — по фигуре. Каждый раз Анна сокрушается: почему сейчас нельзя носить такие платья — по фигуре? Ведь и ей бы очень к лицу были эти кружевные накидки, эти яркие ткани и женственные фасоны.
Иногда в музее выставляют работы художников, живущих сейчас в маленьком городе. Анне нравится Харченов, вот получается у него: если аптека, то аптека, если дом, то дом — и это не сегодня, это всегда.
А у Филипповны только сегодня получается, и не трогают работы Филипповны Анниного сердца: вещь должна быть добротной, краски — чистыми, а свет должен быть таким, что если смотришь на картину утром — утро и на картине, если днём смотришь — на картине день, если вечером посмотреть — вечер. А ночью картина должна спать.
Анна с дочерью, получив впечатления, выходят из музея, идут в универмаг и в «Радугу» — и там, и там всегда есть интересные вещи, качественные, турецкие, не то что на рынке. Анна и Софья делают друг другу подарки. Анна привередлива, но всегда старается выбрать что-то, что ей подходит,— хоть платье по фигуре, хоть набор столовых приборов, хороший, английский.
Пробыв у Анны два дня, Софья уезжает, две коробки с соленьями и овощами увозит с собой.
— Мама, что-то в этот раз не хватает чего-то,— говорит Софья, собирая вещи,— не пойму чего,— Софья сворачивает свитер, складывает его в сумку.— С Валентиной Семёновной здоровались вроде, Галина Михайловна смотрела недобро… Ты не общайся с ней, нехорошая она женщина… Дебилки´ — вон они, ходят. Ирка беременная, что ли?.. От художницы скипидаром несёт, могла бы и форточкой проветривать, чего дверь-то открывать,— развоняла на весь подъезд… Сивачиху в магазине видели, Труновых с автовокзала слышно… Егор хулиганистый такой… Что я упустила? Гараж чей-то снесли? На нечётной стороне что-то изменилось?.. А где Хочу Всё Знать? За два дня никто ни разу окнами нашими не поинтересовался…
— Осенью Хочу Всё Знать умерла. А Ирка беременная, да. От Костика, от зэка. Лилька его жениться заставила. Теперь они вчетвером в однокомнатной. Весной впятером будут. А снег убираем всё равно по неделе. Вот их, считай, пятеро, а я одна, и Валентина Семёновна одна. Грэй месяц назад скончался, ему то ли двадцать семь, то ли двадцать восемь было уже. Может, это ещё изменилось — не лает.
Охранял до последнего дня. Зубы выпали уже, Валентина Семёновна детским питанием его кормила, самое лучшее покупала. А снег по неделе убираем. Почему я за Костиком убирать должна?.. Не должна. И Валентина Семёновна не должна. Хочу Всё Знать убирала до последнего. Под девяносто ей было, а убирала. А эти лбы здоровые не хотят. Лилька убирает плохо, а Костик говорит: я здесь не прописан, и Ирка не прописана. Вы прописаны, вы и убирайте. А я когда возле гаража убирала, ко мне Шмунь подошёл и говорит: Анна, ты бы и возле моего гаража убрала, что ли. А я ему: только настоящий мужчина может иметь образ мыслей, подобный вашему. Он отошёл, оскорбился, сказал, что я шуток не понимаю. А вот Иван Фёдорович, когда убирает у себя, всегда и мою территорию захватывает. За восемьдесят уже, а мужчина. Не то что Шмунь, Шмуню и шестидесяти нет, а хуже бабы.
Софья берёт механического зайца, заводит его ключом. Заяц барабанит и пританцовывает. Шаман из папье-маше в аутентичных одеждах из оленьих шкур бьёт в бубен, поёт песню. Песня, бликуя в каждой из стеклярусных бусин, становится оберегом.

Глава 3
Картошка и Катя

Лилия Адамовна, крадучись, выставив пакет с мусором за дверь, вернулась на кухню, достала из-за батареи новый пакет, проверила его целостность. Новорождённая Оксанка, проснувшись от шуршания пакета, пискнула в комнате. Ирка, чтобы не разбудить сестру и Константина, пришла с Оксанкой на кухню.
Лилия Адамовна молча чистит картошку; картошка мелкая, тупой нож соскальзывает с кожуры; кастрюля с грязноватой водой, в которую Лилия Адамовна булькает очищенные картошки,— большая, семилитровая, алюминиевая. Ирка молча укачивает Оксанку. Световой день увеличился, но не настолько, чтобы не включать электрический свет в восемь утра. Свет, включённый на кухне, мешает спящим в комнате, как мешает каждый звук, но спящие продолжают спать, через силу продолжают — на работу никому не надо, хотя среда.
Лилия Адамовна чистит последнюю запланированную картофелину, промывает очищенную картошку, стараясь шуметь не сильно, меняет воду в кастрюле, ставит кастрюлю на конфорку, поворачивает переключатель на максимум. Ирка идёт в комнату, укладывает спящую Оксанку в кроватку. Разбуженные Галька и Константин ворочаются, каждый на своём спальном месте, хотят поспать ещё, тянутся, не желая возвращаться из сна в бытие, но граница между сном и бытием беспощадно истончается — вставать приходится. Запах картофельного пара проникает в ноздри жителей однокомнатной квартиры на первом этаже восемнадцатого дома по улице Иоффе, не намекая, но прямо указывая на то, что скоро будет завтрак. Ирка чистит луковицу, режет её настолько мелко, насколько позволяет постоянно соскальзывающий нож, сдвигает нарезанный лук по доске в раскалённое рафинированное масло, масло шкворчит, лук кипит в масле. Лилия Адамовна сливает воду из кастрюли с готовой уже картошкой, сливает в другую кастрюлю, накрывает её крышкой, чтобы не остыло, а картошку толчёт железной толкушкой с дырками, толчёт, пока та не превращается в однородную массу. Вливает в эту массу горячий картофельный бульон, постепенно, чтобы не было слишком жидко. Берёт сковородку с обжаренным луком: финальный штрих, финальный аккорд — жареный лук. Заправив блюдо, обмыв луковую сковородку горячим картофельным бульоном, вылив смыв в кастрюлю с картофелем, тщательно перемешав ещё раз, Лилия Адамовна раскладывает картофельную массу по тарелкам. Семья завтракает, включив телевизор, который абсолютно не мешает спать маленькой Оксанке. Лилии Адамовне кажется, что, напротив, телевизор помогает ей спать крепче и спокойнее.
Стук в дверь прерывает трапезу.
— Лиля, опять ты помойку свою в подъезд выставила!
Валентине Семёновне пахнет, пахнет не только тогда, когда она проходит мимо двери дебилко ´в, ей пахнет уже тогда, когда она выходит из дома. Запах резкий, Валентина Семёновна не для того намывает пол в подъезде, не для того просыпается утром, чтобы вдыхать этот запах.
— Лиля, мусорка приезжает три раза в неделю! Три раза! Вас четверо!
Взрослые люди! Два раза уже прокараулили! — выражает праведный гнев Валентина Семёновна.
— Валентина Семёновна,— пытается возразить Лилия Адамовна,— мы только один раз не успели! У нас ребёнок маленький! Что, ребёнку нюхать прикажете?
— Ничего я не прикажу,— Валентина Семёновна могла бы приказать, но Константин из-за плеча Лилии Адамовны демонстрирует ей своё лицо.— Костя, хоть ты бы мусор выносил! Здоровый парень!
— Мужчины, Валентина Семёновна, мусор не выносят,— Константин сурово смотрит на Лилию Адамовну.— Вам надо — вы и выносите. Вам воняет — ваши проблемы.
— Это у тебя, Костя, проблемы скоро начнутся,— Валентина Семёновна сердится, но сердится максимально вежливо.— Я-то прописана у себя в квартире, а ты-то нет. И Ирка твоя не прописана. Так что у тебя, Костик, проблемы начнутся. Это я тебе обещаю,— Валентина Семёновна выходит из подъезда в состоянии, близком к гипертоническому кризу.
Лилия Адамовна и Константин медленно, смакуя, доедают остывшую картошку.
Доев, Константин пытается поговорить с тёщей о прописке, но Лилия Адамовна делает вид, будто не слышит, переводит тему на регистрацию брака, его и Иркиного брака, который по сей день остаётся незарегистрированным, а посему Ирка не может получать с Константина алиментов на Оксанку.
— Лилия Адамовна,— слабо возражает Константин,— да какие же алименты, если я не работаю?.. А не работаю потому, что без прописки на работу не берут. И не распишут нас с Иркой, если прописки нет.
— Ну, ты, Костя,— Лилия Адамовна — женщина умная, возможно, даже мудрая, из любого положения выход найдёт,— ты, Костя, в общежитии пропишись. Сходи в общежитие, поговори с кем надо и пропишись. А мне как быть? Я вот тебя пропишу, а потом без квартиры останусь. И Ирка, и Галька, и Оксанка без квартиры останутся.
На улице. Ты же, Костя, хороший, конечно, парень, но уголовник.
Уголовник! — Лилия Адамовна отчётливо проговаривает каждый звук в слове «уголовник» и смотрит на Константина сурово, со значением, как бы открывая перед ним не то ящик Пандоры, не то какую другую тайну мироздания.
Тайна эта, известная теперь им двоим, весомо плывёт по кухне — от плиты до раковины, от раковины к шкафчику, затем тайна проделывает обратный путь и удивлённо замирает у рта Константина.
— Лилия Адамовна, так я же того,— Константин смущённо трёт левый висок правой рукой,— я же не за людоедство…— разворачивается раздосадованно, опускает голову, идёт в комнату, делает телевизор громче.
— А хоть и не за людоедство — уголовник ты и есть уголовник,— Лилия Адамовна повышает шёпот, который становится почти голосом, но только почти.
Константин, свободный человек тридцати двух лет от роду, законопослушный гражданин, выпивал с приятелем Александром, тоже законопослушным гражданином, пиво. Вечер был летний, ничем не примечательный. Когда пиво в молодых организмах поднялось выше ватерлинии этики и морали, законопослушные граждане решили пройтись по берегу речки Мельничной под окнами общежития педучилища, в народе называемого «курятником», прогуляться с целью знакомства с прекрасными дамами, будущими преподавателями начальной школы. Заправив клетчатые рубахи в спортивные штаны, горделиво расправив плечи, Александр с Константином прохаживались под окнами общежития и обсуждали вопросы высокого порядка.
И всё бы хорошо, но прекрасные дамы, будущие преподаватели, ещё не вернулись с летних каникул и были раздислоцированы по деревням района, ели домашнее, помогали родителям на огородах и занимались невесть чем. Раздосадованный Александр, поняв, что приятное завершение вечера возможно только в начале сентября, сказал:
— Вот куры.
— Куры,— подтвердил Константин.
Куры бабы Любы, только что посмотревшей программу «Время» и сладко задремавшей под ватным одеялом, её несушки, не ожидавшие от жизни ничего, кроме счастья, встрепенулись в курятнике за тонкой дощатой стенкой, которая выходила аккурат на улицу Фефелова, по пути следования разочарованных кавалеров.
«Квота-квота-квота»,— произнесла одна из них.
«Куда-то, куд-куда»,— тревожно подхватили остальные.
— Куры,— несколько удивлённо сказал Александр.
— Вот куры,— сказал Константин.
Переглянувшись, приятели аккуратно отогнули два гвоздя на задней стенке курятника, отодвинули широкую серую доску и по очереди проникли внутрь. Куры, поднявшие гвалт, попытались спрятаться, трепыхались, хором задавались вопросом «куда». Схватив одну из птиц, белую немолодую Катю, Константин покинул курятник тем же путём, что и проник туда. Александр, наскоро приладив отчуждённую доску на место, проследовал за ним.
— Съедим. Бошку отрубим, ощипаем, выпотрошим, суп сварим,— сказал Александр.
— Съедим,— подтвердил Константин.
Принесли курицу в рабочую общагу, где на тот момент и проживали.
Александр достал из-за двери топор, протянул Константину:
— Руби голову, а я ощипаю.
— Сам и руби,— сказал Константин, минут пять намечавшийся топором на куриную шею.
— Чё ты как не пацан? — Александр нахмурился, занёс топор над курицей.
Курица издала жалобный звук и торжественно полупотеряла сознание.
Приятели решили сходить ещё за пивом, а также за вермишелью, чтобы было чем заправлять суп. Катю, пребывающую в состоянии стресса, закрыли в комнате.
Вернулись, поставили кипятить воду; когда вода закипела, посолили, закинули вермишель в воду. Катя, склевав полбулки хлеба, раскрошенных специально для неё, сидела под кроватью и не кудахтала. Но возилась.
Повязали Александра и Константина в тот момент, когда они открыли вторую двухлитровку.
Нет, не хотела Лилия Адамовна уголовника прописывать.
Весна между тем набирала обороты, и, озабоченная состоянием огорода, Лилия Адамовна, надев старую курточку, вышла из дома для осмотра своего земельного участка. Надежда Филипповна стояла у калитки и гладила свою кошку, недавно стерилизованную, вынесенную на улицу с целью получения впечатлений и порции свежего воздуха. Анна, стоя рядом с дождевой бочкой, прикидывала, куда лучше посадить настурции. Анна не обратила никакого внимания на Лилию Адамовну, политика игнорирования — лучшая политика, Лилия Адамовна вечно говорит ерунду, а ерунда не стоит того, чтобы тратить на неё время.
— Здравствуйте, Надежда Филипповна,— робко сказала Лилия Адамовна.
— Здравствуй, Лиля,— ответила художница и с любопытством, с очень хорошо скрытым, но всё же любопытством, посмотрела на соседку.— Как твои дела?
Обрадовавшись вниманию, Лилия Адамовна возвестила:
— Тепло, лето скоро. А у нас всё кончилось: и свёкла, и морковка, и картошка. А денег нет: Ирка в декрете, Галька не работает, а Костик устроится скоро, устроится. Но у нас есть что есть — нам Сивачихи сын картошки мешок подарил, представляете, Надежда Филипповна, целый мешок, бесплатно! Подарил! Мелковатая картошка, но ничего.
Представляете, Надежда Филипповна,— Лилия Адамовна скосила глаз в сторону Анны и, прибавив громкости, чтобы Анна непременно услышала, закончила свою речь,— а я картошки начистила, отварила, помяла, и мы толчёнки наелись, от пуза! Толчёнки!
Надежда Филипповна почесала кошку за ухом, погладила задумчиво и направилась домой — кормить животное специальным кормом для кастратов.
Анна расчистила клумбочку, на которой скоро должны взойти лилии, и тоже пошла домой.
— Софья, ты представляешь — Ванька Сивачихин дебилка ´м куль картошки отдал. А Лилька теперь ходит и всем хвастается, что они толчёнки наелись вдоволь. Нет, ты представляешь, как они живут, если для них это — событие!
Софья в телефоне задумалась:
— А почему бы им работать не пойти?
— Да потому что не любят они, не хотят работать,— Анна каждый раз, когда речь заходит о дебилка ´х, рассказывает эту новость,— потому что на Лилькину пенсию живут и на пособие детское, им, наверное, хватает.
— Ой, мама, ну чего ты считаешь? Как хотят, так пускай и живут,— Софье не слишком интересны дебилки´.— Ты-то что делала сегодня?
Анна сегодня много чего делала. Ходила в магазин, расчищала лилии, замёрзла. Винегрет сделала, часть Валентине Семёновне отнесла — винегрета никогда мало не бывает, отнесла, пока свежий, чаю с ней попила — та булки стряпала, а сын Валентины Семёновны, Игорь, опять дверью громко хлопнул, когда пришёл, и они ругались, Анна всегда слышит, как они ругаются словами нехорошими. Слышит, хотя уходит специально в дальнюю комнату, когда они за стенкой ругаться начинают. Но Лилия Адамовна со своей картошкой — это что-то с чем-то. Анна бы им и помогла, у неё овощи остались, и огурцы солёные остались, но они же мусор в подъезд постоянно выставляют, и воняет этим мусором на весь подъезд, а если им что-то сказать — они агрессивные становятся. Анна как-то сделала замечание, а Ирка кучу навалила на лестничной площадке — из мести. Куча лежала неделю, Валентина Семёновна не выдержала — убрала кучу. Так что не будет Анна им помогать, пусть работают идут. А Егорка у Ковалёвых такой хулиганистый, такой хулиганистый, но умненький. А завтра надо на рынок — там нерусские ей всегда скидку на фрукты делают, а фрукты у них хорошие, потому что гибкая система скидок, и раскупают быстрее.
Вот у русской в магазине Анна фрукты покупать не станет — они там всегда залёживаются. Потому что дорого. А ещё они с Валентиной Семёновной и с Надей в баню в субботу собираются, а потом Валентина Семёновна с Надей пиво пить будут, а Анна с ними просто посидит — пиво невкусное, она вообще не понимает, как его люди пьют.
— А в прошлую субботу,— продолжает Анна рассказывать о том, что она делала сегодня утром,— в прошлую субботу мы пошли в баню. Светка там Осинцева была, Сухаревы мать с дочерью, Ольга Ворсина — очереди не было, но народ был… И захожу я в парную, а там женщина присела на полок на корточки и делает свои дела, небольшие дела, и смотрит себе на ноги удивлённо. Другие женщины её стыдить стали, вытолкать из парной хотели, а она нездоровая психически, на учёте состоит. Ну я им и сказала: не кричите на неё, пойдёмте выйдем, потом зайдём. Она на учёте состоит, не надо на неё кричать. Ну, вышли мы, дождались, пока та женщина выйдет, уборщицу позвали, уборщица помыла, мы зашли, парились.
— Фу,— Софья морщит нос по телефону.
— Почему люди такие агрессивные? Всегда ведь можно и понять, и в положение войти,— продолжает Анна.— А женщина та, Морщинская её фамилия, раньше очень красивая была, блондиночка, кудрявая, фигурка точёная, как статуэтка. И семья у неё была, и дочка её сейчас на рынке одеждой торгует. И влюбилась Морщинская в лётчика.
А лётчик попользовался и бросил её — она бегать за ним начала, караулила везде, громкая история была, больше двадцати лет прошло уже. Проходу она ему не давала. Он так и не женился на ней, уехал в Краснодар, родственники у него в Краснодаре. Она тогда умом и тронулась. В психиатрии лежала почти год, потом выпустили её, вахтёршей в порт на проходную взяли из жалости. Так она на проходной и ждала своего лётчика до пенсии.
Договорив, Анна вспомнила, что надо бы сходить в гараж, посмотреть, как там велосипед. Лето скоро, а бока её округлились за зиму немыслимо.
После того как Анна попросила Светку, новую жиличку из первого подъезда, не ставить свою машину перед её гаражом, Светка перестала это делать, но всякий раз норовила захватить часть Анниной территории, перегородив Анне проход к гаражу. Светка делала это специально, чтобы показать Анне, что она тоже хозяйка, хотя она всего-навсего арендует квартиру, к которой не прилагаются ни гараж, ни парковочное место. Серёга, добивавшийся Светкиной любви, курсировавший периодически от неприступной Светки до всемогущей и всевидящей Сивачихи и обратно, стоял под Светкиным окошком и настойчиво барабанил в стекло. Барабанил минут уже пятнадцать, но Светка не хотела ни смотреть на него, ни тем более впускать в квартиру. Светка никоим образом не желала обозначать своего присутствия ни в квартире, ни в восемнадцатом доме, ни на улице Иоффе, ни вообще на планете Земля. Сивачиха, которой надоело наблюдать за стучащим Серёгой, вышла во двор и направилась к огородной калитке. Увидев её, Серёга, подобно радостному Шарику, метнулся к ней.
— Баба Феня,— Серёга переминается с ноги на ногу,— мне надо с вами поговорить,— лицо у Серёги красное, волосы прилипли ко лбу.— Светка не открывает, видеть, говорит, меня не хочет, никакой возможности не даёт, ни единого шанса. Не любит, говорит.
Сивачиха медленно движется в сторону огорода, Серёга и не замечает, как штыковая лопата оказывается в его крепких руках.
— Здесь пять грядок,— улыбается Сивачиха самой обаятельной из своих ведьмовских улыбок,— под картошку немного, под цветы вон там, у забора, и парник. Как перекопаешь всё, так и поговорим.
Только хорошо копай, на полный штык.
Сивачиха неспешно подходит к Анне, которая нашла велосипед на месте, в рабочем состоянии, вышла из гаража и закрыла его на ключ.
— Тебе надо вскопать? — смеётся Сивачиха.
— Не надо,— улыбается Анна в ответ.— Сын приедет на неделе, сделает всё. И в этом огороде, и в том, в дальнем.
— Ну и хорошо,— Сивачиха приостанавливается.— А мой сын старый уже, не может в этом году копать, а я так думаю — не хочет. А Серёжа и может, и хочет,— молодо рассмеялась Сивачиха и неспешно пошла домой, и маленькая птичка с неизвестным названием запела на берёзе, когда Федосья Захаровна Сивкова закрыла за собой дверь.
Поговаривали, что Сивачихе больше ста лет, но ни опровергнуть, ни подтвердить эту информацию никто во дворе не мог: в поликлинику Сивачиха не ходила никогда, медицинской карты там у неё не было, а специально интересоваться в пенсионном фонде годом рождения соседки было бы не вполне прилично.
Сивачиха появилась в райцентре после войны, до пенсии работала в чертёжном бюро, оттуда на пенсию и вышла, но было это задолго до рождения многих жителей городка. Большинству людей казалось, что Сивачиха всегда занималась травами, правила головы, прикусывала грыжи младенцам, лечила испуг, снимала сглаз, а также привораживала, но это неточно.

Глава 4
Травы, перекупщик и прочая дребедень

В июле Сивачиха пропала. Говорили, что она ушла, как обычно, в лес за травами. Ушла и не вернулась. Искали её с собаками, но ни Сивачихи, ни тела её, ни философского камня, предположение о котором выдвинула Лилия Адамовна, сказав, что Сивачиха, подобно Гарри Поттеру, искала в этот раз именно его, не нашли. Сивачихе не было ста лет. Ей в ноябре исполнилось бы сто, если бы она не пошла за папоротником за этим. И на кой он ей сдался, говорили женщины.
Приехали сын с внуком, окучили картошку Сивачихину, а квартиру её продавать не стали, и в аренду сдавать не стали — правнук её осенью планировал свадьбу, и квартира бабы Фени пришлась очень кстати. Квартиру всё равно невозможно продать, Сивачиха пропала без вести, продавать квартиру можно только через семь лет, но они и не планировали.
— Анна Павловна,— Егорка стоит между разноцветными лилиями и котом, который ходит пакостить в огород с нечётной стороны, но сейчас сидит тихо, внимательно прислушавшись,— Анна Павловна, а куда баба Феня пропала? Она же живая, раз её не нашли?
— Наверное живая,— Анна срезает лилию себе для букета, бордовую, цветы её огромны, нераскрывшиеся бутоны обещают быть ещё бо ´льшими цветами.
— А где она там живёт?
Егорке интересно, где теперь живёт Сивачиха; она и в квартире-то когда жила, ему было интересно как. Когда дверь её квартиры приоткрывалась, впуская или выпуская очередного посетителя, Егорка, если шёл мимо, всегда старался проникнуть за порог краем глаза, но видел только краешек жёлтой плюшевой шторы, а пахло из квартиры, когда открывалась дверь, сухой душицей, смородиной и ещё чем-то непонятным, но невероятно интересным.
— Анна Павловна,— Егорка прибавил звук чтобы привлечь внимание Анны, которая среза ´ла оранжевую уже лилию в тёмных крапинах,— а она, наверное, за воздух перешагнула, и там у неё теперь дом, за воздухом. Вот мы идём по лесу, грибы собираем, и проходим через поляну, а на самом деле проходим через дом через её. И огород у неё там есть, такой как здесь.
Анна любуется букетом из трёх лилий — бордовой, оранжевой и жёлтой.
— Да, Егорка, теперь у неё дом из воздуха. И огород.
Анна идёт с лилиями по двору, идёт медленно, букет большой, Анна небольшая, эффектно идёт Анна по двору, а Настя Ковалёва, мама Егоркина, коляску катит ей навстречу, а в коляске Ульяна, сестра Егоркина. Спит.
Ульяна-то спит, а вот Марья Ивановна Трунова не дремлет — в окно второго этажа приглядывает за Иваном Фёдоровичем, который приехал из магазина. Вот ведь загадка: Марья Ивановна и Иван Фёдорович уже лет двадцать как в разных комнатах спят, еду готовят каждый себе отдельно. Но не разводятся.
Приехал Иван Фёдорович не один, на переднем сиденье его «шестёрки» сидит Самсонов, перекупщик. Самсонов живёт тем, что скупает у людей предметы старины и перепродаёт их дороже на разных сетевых аукционах. Анна терпеть не может Самсонова — Самсонов конкурирует с ней на раскопках. Когда снесли старое здание музея, все, у кого есть задатки археологов, стали рыть там, где стояло здание. Находили фрагменты цветной мозаики, трёхсотлетние черепки, бусины стеклярусные и, самое ценное, старинные монеты — екатерининские, павловские, обоих Николаев и сибирские. А ещё ногаты серебряные, пробитые и не пробитые. Так вот Самсонов этот всегда приходит после того, как кто-то из копателей разрыл себе место, углубил его и планирует копать дальше, но не сегодня. А Самсонов приходит именно сегодня, роет по разрытому и обязательно что-то находит на разработанной другими территории. История эта повторяется из года в год весной, когда оттаивает почва на месте старого музея, построенного в давние времена там, где была главная базарная площадь уездного города.
У Ивана Фёдоровича есть что предложить Самсонову. Иван Фёдорович подымается в свою квартиру, достаёт из серванта фарфоровую балерину, маленького лебедя, которую им с Марьей Ивановной подарили на свадьбу, вытирает с неё пыль и выносит во двор. Самсонов, затушив окурок у палисадника Галины Михайловны носком ботинка, берёт статуэтку в руки.
Скол на одном из пуантов, на правом. Бисквитная, бывшая когда-то воздушной, пачка пошла мелкими трещинами. Кисть руки, в танце воздетая над головой маленького лебедя, отколота и приклеена к запястью.
— Ты в уме ли, дед? — Самсонов хохочет, точнее, жёлтые зубы его хохочут, глаза же и щёки выражают раздражение и сожаление о потерянном времени.— Сколько ты хочешь за неё? — издеваясь, спрашивает Самсонов и сам себе отвечает: — Она битая, она ничего не стоит. Вот хитрый дед — по-лёгкому денег срубить захотел,— хохочет Самсонов, а щёки его не перестают сожалеть.
Иван Фёдорович недоуменно смотрит то на балерину, то на Самсонова.
— К-как это — ничего не стоит? — Ивану Фёдоровичу неловко.— Нам же её на свадьбу подарили… Антиквариат…
…Хрупкая девушка Маша тащит вверх по лестнице мешок картошки.
Механический завод всегда был в здании, оставшемся от Свято-Воскресенского монастыря. Столовая мехзавода находится на месте трапезной, на первом этаже, а вот кладовая, куда Маше необходимо доставить мешок картошки, временно, на период ремонта, оказалась на втором этаже, там, где раньше были кельи. Маша — работник столовой, её задача — доставить картошку на второй этаж.
— Давай помогу,— Иван, водитель, берёт у Маши мешок.— Пять минут — и готово.
Маша неловко улыбается.
Свадьбу сыграли тут же, в заводской столовой, через три месяца.
Иван Фёдорович аккуратно забирает балерину у Самсонова. Балерина действительно вся в сколах и трещинах. Тёплый воздух, поднимаясь от палисадника Галины Михайловны, закручиваясь в стволах берёз, колеблет их листья, потоком собирается между ладоней Ивана Фёдоровича. Поток становится гуще, гуще, гуще, обтекает балерину со всех сторон, шарообразно.
Балерина, висящая в воздушном шаре между ладоней Ивана Фёдоровича, делает па, потом ещё одно, раскручивается в танце, и по мере того, как она танцует, исчезает скол правой пуанты, трещины на пачке становятся малозаметными, затем и вовсе невидимыми, и пачка, бисквитная, воздушная, кружится в такт движению маленького лебедя. Кисть руки, воздетая над головой балерины в танце, трепещет, танцует, шрам на месте склейки затягивается, покрывается свежей глазурью, от шрама не остаётся и воспоминания.
Балерина кружится в танце. Когда танец заканчивается, Иван Фёдорович осторожно берёт статуэтку из воздушного шара.
— Ничего не стоит? — возмущённо смотрит Иван Фёдорович на Самсонова.— Ничего не стоит?.. Нам её на свадьбу подарили. Как это — ничего не стоит?..
— Ты чё, дед? — Самсонов смотрит на Ивана Фёдоровича.— Ты чё, дед? Я ж вроде трезвый,— испуганный Самсонов делает пару шагов в сторону.
Иван Фёдорович подымается на второй этаж, заходит в квартиру, ставит балерину обратно в сервант.
Самсонов быстрым шагом уходит прочь со двора.
Егорка носится за Санькой, который носится за котом, который приходит пакостить с нечётной стороны. Приманив диверсанта на «кис-кис», мальчишки тащат его на нечётную сторону.
Анна, поставив цветы в тяжёлую хрустальную вазу, которую им с Марком подарили на свадьбу, переодевается, идёт в гараж, выгоняет велосипед, едет кататься.
Валентина Семёновна с Лёвушкой, которого Валентина Семёновна завела по весне для огородных работ и прочих насущных дел, попадаются ей навстречу. Лёвушка ведёт Валентину Семёновну под руку. Она хотела взять его домой и жить с ним, но в процессе эксплуатации Лёвушки выяснилось, что он эпилептик, теперь ему можно только в гости. Для огородных работ и прочих насущных дел. Жить с Лёвушкой Валентина Семёновна боится — и правильно. Пусть у себя живёт, а к ней в гости приходит. Лёвушка возражений не имеет, но не упускает случая показаться с дамой сердца на людях.
И правильно, думает Анна, зачем ей эпилептик? Что она с ним делать будет, не дай Бог что?
Завтра у Анны вечер встречи с одноклассниками, ежегодный.
Платье отглаженное висит в шифоньере, платье в горох, с белым воротничком, по фигуре. Туфли на высоких каблуках, начищенные, стоят в коробке, ожидая праздника.
Кроме Анны, в кафе «Сказка» на каблуках пришла только Светка Глазкова. Но все женщины выглядят хорошо, нарядные. Фигуры у всех не очень, только у Анны фигура идеальная практически. Мужчин мало: кто по другим городам, кого и вовсе нет. Борис Фёдоров приехал на вечер специально из Москвы. Борис при должности, у него дорогой костюм и часы как космический корабль. Светка Глазкова и Зинка Булкина танцуют с ним весь вечер, а когда вечер заканчивается, Зинка требует продолжения банкета:
— А пойдёмте на набережную? Шампанского возьмём — и на набережную!
Светка Глазкова соглашается, женщины поворачивают красиво уложенные головы в сторону Бориса.
— Наверное, надо проводить до дома Анну,— подумав, говорит Борис.
— Не надо меня провожать,— улыбается Анна,— я знаю, как дом найти.
Пропустив реплику Анны мимо ушей, Борис настаивает на том, что Анна нуждается в сопровождении.
— Да, да,— наперебой щебечут Светка и Зинка,— надо проводить, надо! Сейчас Анну проводим и продолжим!
— Девочки,— Борис выдерживает паузу,— милые девочки! Вам не надо так далеко идти. Сейчас купим вам бутылку шампанского, вы пойдёте на набережную, а я Анну провожу и вернусь.
Девочки, недоверчиво переглянувшись, соглашаются.
— Анна, вот ты всегда себе на уме была,— Зинка старается не выдать недоумения, но недоумение врывается в её интонацию стихийно, как прохладный ветер со стороны реки врывается на улицу Ленина приятным летним вечером.
Анна пожимает плечами, «пока-пока» говорит Анна девочкам, и каблуки её выстукивают фокстрот по асфальтовому покрытию тротуара на улице Ленина. Борис следует за Анной, едва успевая. Борис говорит о том, что алкоголь вреден, рассказывает о том, что внучка поступила в МГИМО сама, и учится самостоятельно, хорошо учится.
Несмотря на то что беременна, несмотря на то что скоро он, Борис, станет прадедом.
«Прадедом,— смеётся про себя Анна,— сомнительная тема, когда женщину провожаешь»,— смеётся Анна, а вслух произносит:
— Прадедом — это хорошо. Ну вот мы и пришли.
— На кофе пригласишь? — Борис смотрит на Анну с оптимизмом.
— Нет,— смеётся Анна,— поздно уже, мне мама не разрешает,— смеётся Анна,— мне вставать завтра рано. К тому же тебя девочки ждут на набережной, забыл? — Анна делает акцент на слове «девочки».
Девочки нетерпеливо наблюдают на углу Бабкина и Иоффе. Борис нехотя прощается и идёт на продолжение банкета.
Глава 5 Турция и монахи Ни одна осень не бывает похожей на другую, ни одно лето, ни одна весна, ни одна зима. Чтобы Анна не скучала зимой, дети ежегодно покупают ей туры — то в Китай, то в Тай, то в Турцию. Анна может купить тур и сама, но в этот раз платит сын. Едут вдвоём с Валентиной Семёновной. Анне интересны руины храма Артемиды, Анна едет на экскурсию туда. Жаль, что раскопки здесь вести частным лицам нельзя, Анна бы точно выкопала античную монету.
— Ой, старьё какое-то, развалины какие-то,— говорит Валентина Семёновна и едет на большой базар, там вещи — юбки, платья.
Но цель Валентины Семёновны — кожаная куртка, настоящая, турецкая, недорого.
Анна тоже идёт на базар, ей необходимо привезти детям сувениры, она покупает расписную пиалу у пожилого торговца и покупает статуэтку — турка, который молится Аллаху, покупает для дочери — дочь любит фарфор, у неё коллекция. Анна улыбается пожилому подвижному мужчине, мужчина на смеси русского и английского предлагает ей скидку в обмен на поцелуй. Торговец показывает на щёку — поцелуй за скидку предполагается в щёку, Анна соглашается, подставляет щёку, и мягкие губы пожилого торговца касаются её щеки. Анна забирает товар и идёт в отель.
Анна и Валентина Семёновна фотографируют друг друга, выкладывают фотографии в «Одноклассниках». Анна может себе позволить сфотографироваться на пляже — не зря на велосипеде всё лето гоняет.
Пляжные фото производят фурор.
Загорелые, женщины возвращаются домой, на улицу Иоффе.
Дебилки´ убирают снег как попало, Лилия Адамовна недовольна тем, что ей приходится убирать снег три дежурства подряд. Тишайшая бабка из квартиры, в которой до неё жила Хочу Всё Знать, собралась помирать и в связи с этим снег убирать отказывается. Хотя к ней ходят и дети, и какие-то ещё родственники. Ходят, топчут, а значит, снег она убирать должна в свою очередь, и никого не волнует, куда она там собралась. Так Лилия Адамовна говорит, а шестилетняя Оксанка, вышедшая помогать бабушке убирать снег, задрав голову, смотрит то на окна Анны, то на окна Шмуней, то на окна художницы, которая, живя на первом этаже, не имеет привычки закрывать шторы, и кошка её сидит на окне, отражаясь и со стороны квартиры, и с улицы, и множество её отражений в двойном стекле привлекают внимание маленькой Оксанки.
Егорка, увидев в окно Анну, одевается, выходит на улицу и терпеливо ждёт, когда Анна позовёт его к себе для вручения магнита. Из всех поездок Анна привозит Егорке магниты.
— Через час зайди,— улыбается Анна Егорке.
Десятилетний Егорка проверяет, на месте ли Шарик, идёт до церкви, потом до аптеки, потом до магазина, возвращается во двор. Час тянется неимоверно долго, но Егорка дожидается, пока пройдёт этот час. Когда час проходит, Егорка заходит в подъезд, поднимается на второй этаж и звонит в дверь Анны.
Магнит в этот раз из Аланьи. Егорка пьёт чай, Анна рассказывает ему про Турцию, про то, что если бы там можно было копать, она обязательно привезла бы античную монету.
— А я фильм видел, там человек нашёл монету, а она, оказалось, принадлежала одному монаху, потом дух монаха ходил за этим человеком и требовал назад свою монету. Анна Павловна, вы думаете, дух монаха может требовать монету?
Анна задумалась. Её племянники Андрюша и Студент лет тридцать назад работали кочегарами в центральной котельной города. И вышел у них случай как-то.
— Ну, слушай, Егорка,— Анна решила рассказать Егорке, как всё было.— Андрюша и Студент, племянники мои, двадцать, а может, тридцать лет назад работали в кочегарке. Кочегарка тогда располагалась в полуразрушенной церкви, в Богоявленском храме. Храм старинный, с историей. Художники, поднимаясь на колокольню храма, писали виды города, но это летом, а зимой в храме кочегарили Андрюша со Студентом. Морозы тогда были значительно более трескучими, нежели сейчас: весь декабрь — ниже тридцати точно, бывало ниже пятидесяти, сорок — вообще не диковинка. Январь — потепление, ниже тридцати не опускался столбик термометра, а февраль — как декабрь. Ни Андрюша, ни Студент не были суеверны, никогда. Но история храма столь печальна, что не проникнуться невозможно: советская власть зверски убила священников, которые служили в храме, их убивали ужасно, вместе с семьями. У них не было ни возможности бежать, ни возможности сопротивляться. Об этом есть материалы в нашем музее. Андрюша не пил — не любил это дело.
Но к Студенту пришёл Лось, и они в поросюшку употребили «Рояль», был такой спирт в продаже. Студент был на тот момент уже женатым человеком. Я иногда заходила навестить племянников. Когда в тот вечер я увидела Студента пьяным, рассердилась сильно. Лось уже спал в комнате отдыха. Я сказала: «Вот вы пьёте тут, а душам священников это неприятно. Они погибли не за то, чтобы вы пили». Студент недовольно буркнул что-то себе под нос, налил, выпил. Меня поддержал Андрюша: «Да,— сказал он,— и души монахов явятся и накажут тех, кто в храме пьёт». Ну и стали рассказывать разные истории о том, как души наказывали пьяниц. Обменивались историями примерно час, а после истории с девушкой, которая не могла остановиться, танцуя с иконой святого Николая, вытолкали несколько уже отрезвевшего Студента из алтарного помещения, отгороженного от приделов тонкой стенкой, в приделы, загружать уголь в топку — была его очередь.
Вернулся Студент быстро и бледный. Минут пять его трясло, он не мог сказать ни слова — и так слегка заикается, а тут вообще: «Брдбдр»,— и всё. Когда смог говорить, поведал: «Выхожу, нагребаю тележку, а сзади — подходит, руку на плечо кладёт, я оборачиваюсь, а там глаза.
Белые, страшные, огромные. Глаза-а-а-а!!!! И говорит мне: друг, дай закурить!!! Это монахи, души их!!! Глаза!!! Из темноты!!! Пить больше не буду!!! Клянусь, пить не буду!!!» Мы с Андрюшей переглянулись.
Страшно, но идти надо смотреть. И уголь загружать, мороз — сорок на улице, не загрузить уголь — город заморозить. Выходим, трясясь, из алтаря, на цыпочках идём к печи. Из темноты появляются глаза.
Белые. Большие. Следом за глазами прорисовывается едва различимый силуэт. Силуэт движется к нам. Силуэт произносит: «Ребята, не гоните меня, холодно на улице, у меня своё всё, папироской только угостите!» А это бомжик был, Равилька, по фамилии Худайбердин, с начала зимы тихонько жил в кочегарке. Поскольку кочегарка не закрывалась, днём он выходил добывать себе пропитание и окурки, вечером, перед пересменком, пока никто не видит, гнездовался в тепле, между печью и огромной кучей угля. Когда мороз стал несовместимым с выходом наружу, Равилька решил обратиться за помощью к работникам кочегарки. От тесного контакта с углём Равилька стал лицом чёрен, но душой остался добр. Подкармливали его до весны, весной он сделал документы и уехал в деревню, он оттуда к нам в город приехал мир покорять.
Егорка заворожённо слушал.
— Ну вот — целый храм отобрали у монахов, а отделались лёгким испугом,— сделал вывод Егорка.— Но могли и не отделаться,— подытожил деловито.
И пошёл Егорка, грея магнит с Аланьей в кармане, по своим делам, в стужу, пошёл в снег, прозрачно мерцающий в свете уличного фонаря.
А тихая бабка на первом этаже помирать собиралась, да никак собраться не могла. Сима её звали. Помирать вроде и надо, но страшно.
И вот взялась она не помирать — то до обеда доживу, думает, то рассвет увидеть, думает, хочу, то думает, что вечером помирать удобнее.
Неделю не помирает, вторую не помирает, всё думает. То у неё два на ниточке, то два на волосиночке, а волосиночка висит и обрываться не желает. Извелась баба Сима: и страшно, и надо, и снова боязно. Две недели родственники прощаться приходили, устали уже. А в субботу к ней женщина пришла. Красивая, лет сорока женщина. Поздоровалась со всеми во дворе, кого увидела, в квартиру бабы-Симину постучала, баба Сима открыла ей. Говорили о чём-то долго, потом женщина в таз воды налила тёплой, пыль сначала вытерла с комода, потом полы вымыла, тряпку выполоскала чисто, сушиться на батарею повесила и ушла. Родственники, когда в воскресенье пришли, нашли бабу Симу без дыхания, будто бы спала баба Сима спокойно в своей кровати, только без дыхания.
Во дворе никак не могли вспомнить, на кого похожа та женщина незнакомая, но на кого-то она была точно похожа.
А Галина Михайловна сказала:
— Это Сивачиха. Точно Сивачиха. Я когда маленькая была, она вот такая и была, как приходила. Я точно помню её. Это она была, только моложе. Она, когда потерялась, снилась мне. Вот такая, как приходила.

Глава 6
Дети, которых находят в капусте

Анна выгнала велосипед из гаража. Заднее колесо сдулось. Не так-то просто накачать колесо, когда тебе глубоко за девяносто, но Анна старается, качает. Ивана Фёдоровича давно уже нет, и Марьи Ивановны нет.
Анна вспоминает, как Иван Фёдорович подошёл и сказал: «Давай, это дело пяти минут».
Ворота соседнего гаража открываются, из гаража выезжает белая «шестёрка». Иван Фёдорович выходит из машины, закрывает ворота, запирает дверь своего гаража на ключ.
«Давай, Анна, насос. Это дело пяти минут»,— говорит Иван Фёдорович. Он есть — велосипедное колесо тугое, Анна садится на велосипед, едет по Иоффе, сворачивает на Бабкина, на Рабочую, едет через стадион «Труд», до тюрьмы и обратно.
Егор Васильевич Ковалёв, человек восьмидесяти пяти лет, хирург на пенсии, опираясь на палочку, неспешным шагом идёт по заснеженной улице Иоффе. Рядом идёт Анна. Тень от пушистого капюшона шубы, которую подарил ей Марк, падает на её лицо. В слабом свете уличного фонаря непонятно, сколько Анне лет.
— Анна Павловна,— Егор Васильевич согревает в кармане пуховика магнит с Аланьей,— Анна Павловна, а правда, что детей в капусте находят? Меня в капусте нашли? Мне мама говорила, что меня в капусте нашли. А я и роды принимал, и кесарево делал, я больше двухсот раз кесарево делал,— никакой капусты не видел ни разу.
Анна Павловна, правда, что меня в капусте нашли?
— Правда, Егорка, правда,— улыбается Анна.— Я пошла на базар, купила десять корней. У знакомой женщины. Рыхловатая была капуста, но сочная, а когда заквасилась — хрустела. Я её с тмином квасила. И с морковкой. Так ещё вкуснее. Морковка к тому же цвет даёт. А капуста круглая, Егорка, как Луна,— круглая, белокочанная.
Смотри, Егорка, Луна на капусту похожа,— улыбается Анна.— Десять корней я тогда купила.
Анна с Егоркой идут по улице Иоффе. Снег, сгребённый у заборов, мерцает в слабом свете уличных фонарей. Найдёна, большая чёрная собака, подставляя ухо для почёсывания, радостно виляя хвостом, топает рядом с Анной и Егоркой. Густая шерсть её лоснится, переливается, освещаемая Луной.

Опубликовано в Енисей №1, 2020