Ольга Балла. ВОЗДУХ НАД ОБРЫВОМ: ВЕСЁЛАЯ НАУКА ВИТАЛИЯ КАЛЬПИДИ

Ищущий в книге под названием «Философия поэзии» философии как системы умозрений будет, по всей вероятности, в своих ожиданиях обманут: ни системы, ни теории ему тут не обнаружить. То есть система представлений и интуиций у автора на самом деле, разумеется, есть, но излагается она принципиально несистематически. И самое главное — это никакое не умозрение. Это руководство к действию… которому, правда, невозможно следовать.
В своём философском поведении (если это оно — а почему бы и нет?) Кальпиди следует путями, проложенными явно не Гегелем и Кантом, а скорее уж Ницше. Его книга — собрание (опять же принципиально) разнородных текстов: статей, рецензий, афоризмов, воспоминаний, дневниковых записей… Вообще, к слову «принципиально» в разговоре о ней придётся возвращаться не раз, поскольку на самом деле «Философия поэзии», при всей своей внешней как будто разнородности, — текст, во-первых, весьма цельный, а во-вторых, совершенно определённого жанра: она — манифест. Декларация ценностных позиций. Мышление автора (ещё раз принципиально) образно, пристрастно и (нарочито) парадоксально; разнородность же и разностильность нужны как минимум для объёмности — для того, чтобы подступаться к единственно волнующему его предмету — сущности поэзии и задаче поэта — с разных сторон.
Ну и, конечно, — уж не в первую ли очередь? — для того, чтобы выбивать читательское восприятие предмета в частности и мира вообще из сложившихся равновесий. Нанося удары с разных сторон — расшатывать рамки.
В книге наслаиваются друг на друга, пересекаются друг с другом «вертикальные» и «горизонтальные» ходы мысли, не только выраженные жанрово, но обозначенные ещё и графически, чтобы читатель в их разнонаправленности — и в разности их функций — уж точно не сомневался. Выдержки из дневника и короткие записи-«джинглы» Кальпиди располагает на страницах вертикально перпендикулярно высказываниям иных жанров, традиционно-горизонтальных. Впрочем, ничего в традиционном смысле дневникового — личного, биографического и ежедневного — в этих записях нет, — все они сплошь — мысли о единственно занимающем автора предмете (впрочем, это как раз самое личное и есть), коренящиеся — в том числе и интонационно — в традиции, которой в новоевропейском сознании положил начало Ницше, приводящие на ум, например, его «Весёлую науку».
«Если представить обрыв, весь испещрённый ласточкиными норами, и уподобить эти норы местам дисклокации разнокалиберных существ с таким же разнокалиберным невежеством внутри себя, то воздух над и у обрыва — это как раз пространство истины».
Разумеется, Кальпиди дразнит и эпатирует. «Презрение — начальная стадия нежности.
Любовь — стометровка с ненавистью на финише». Разумеется, он поступает так совершенно серьёзно, поскольку в его случае это — действия опять же принципиальные. Он провоцирует и огрубляет: «Человек, содержащий приют для брошенных домашних животных, ближе к тайным возможностям поэзии, чем Пастернак Мандельштамович Пушкин», бросает вызов (устоявшимся косным представлениям и изжившим себя авторитетам, чему же ещё): «Будь я аристократом, то презирал бы Ахматову. А так — я её просто терпеть не могу»…
На самом-то деле он смертельно, почти невыносимо — мало для кого выносимо — серьёзен. И всё это (в отличие от философии в строгом устоявшемся смысле) никакая не теория.
Чистая, как спирт, практика.
Нарочито и утрированно неудобный: «Поэзия — <…> зона невежества, истыканная “норами” индивидуального мракобесия. <…> поэты — мракобесы в чистом значении этого очень динамического слова» — Кальпиди роет норы в косном смысловом веществе, продалбливает в нём ходы. Он «философствует молотом».
«Их (поэтов. — О.Б.) необразованность и лень поражают своим масштабом, но если на них (необразованность и лень) не опираться, а использовать как топливо, то “полёт” обеспечен».

«Главы книги, — предуведомляет нас Кальпиди, — похожи на статьи, эссе, заметки, афоризмы, мемуары, но на самом деле это интуиции, иллюзии, инструкции и даже инсинуации…»
Всеми этими, прежде него заготовленными культурой формами, он пользуется для своих целей: «сплетаясь в единую напряжённую поэтическую речь, порождают философию русской поэзии». «На самом деле это, — говорит автор в комментирующем книгу видеоролике, — попытка прозаическими пазлами заполнить пустоты, которые образуются, когда происходит процесс выпадения смыслов» (которое, как он полагает, в современной культуре и происходит). «…Эти смыслы художники должны заполнить, попросту создав их» 1  — что и составляет задачу «современного осмысленного художественного процесса» 2 .
Культура, настаивает он в том же ролике, «имеет неочевидную цель преодоления наций, народов и государств как промежуточных форм массового мифотворчества».
Ключевое слово тут — преодоление (да и слово «мифотворчество» не последнее по важности: автор намерен творить новые мифы — куда более абсолютные, совершенные и властные, чем все доселе состоявшиеся «промежуточные»). Программа Кальпиди (если совокупность не очень конкретно заявленных целей можно назвать программой) — универсалистская.
С превосхождением всего частного как ограниченного и в силу этого — несовершенного: «поэт — прежде всего патриот <…> поэтической миссии, а не государства, нации или народа».
(И в этом отношении Кальпиди — прямой наследник христианского универсализма; но его мировосприятие как-то не получается назвать религиозным, оно, скорее, — постхристианское, заимствующее некоторые религиозные структуры. Он так же активно, если не сказать — настойчиво, использует в своих целях слова из христианского лексикона — наполняя их собственными содержаниями: «Отношения между богом и человеком — бездарны, потому что они не дар, а необходимость. Уверен, сами ангелы ни разу не видели бога. Стало быть, факт их наличия или отсутствия — несущественен»; «Если ты бездействуешь, за тебя начинает работать твой ангел-хранитель, а работник он никакой, потому что способен только охранять. Да и, как выясняется в самом конце, охранник он аховый». В отношении же христианских представлений он демонстрирует — несомненно, нарочито — грубое непонимание, чуть ли не бравируя им: «Что за идиотская фраза: “Блаженны нищие духом”? Так чем они блаженны? Своим нищим духом или же, будучи нищими, блаженны каким-то снизошедшим на них божественным духом?»)
Задачи автора — и, в его представлении, задачи поэзии как таковой — куда амбициознее всего, что имеет отношение к культуре. Да, он если и не предлагает путей к преодолению разного рода несовершенных форм «массового мифотворчества» (ничего внятного об этом здесь не сформулировано; ответа на вопрос «как» искать нечего), то, по крайней мере, настаивает само это преодоление как задачу. Да, поэзия демиургична: «любой мощный текст, — гласит одна из дневниковых записей автора, — это модель абсолютно нового мира, который возникает внутри абсолютно архаичного (старого) человека». Но «конечная цель поэзии простирается дальше конечной цели человечества».
И вот это уже существенно. Что это, как не преодоление если и не человека как вида (хотя тоже почему бы и нет?), то, по крайней мере, человечества как эмпирического целого?
Поэтическими средствами — которые он понимает как наиболее сильные из всех существующих — Кальпиди считает возможным и необходимым как исправлять не только культуру, но, шире того, — человеческую природу, а в пределе — и превосходить её. В довольно точном соответствии с тем, как философский его предок надеялся на преодоление человека ради сверхчеловека.
«Бог — это дверь. Человек — ключ. А вот войти должен кто-то третий». Но слова «сверхчеловек» он предпочитает не употреблять, находя более привлекательным христианский словарь:
«Ангелом может стать любой человек, преодолевший промежуточное (с точки зрения духовной эволюции) состояние, называемое в простонародье “личностью”».
Итак, как мы уже заметили, Кальпиди возвращается к — оставшейся как будто в позапредыдущем культурном пласте — идее поэзии как демиургии и поэта как демиурга, поэта как фигуры титанической («…художник, порождённый культурой, всегда (! — О. Б.) превосходит её по своим возможностям вплоть до отказа повиноваться её законам»). Причём стихам как таковым и их материалу — словам — достаётся роль (всего лишь) инструмента такой работы, и преходящего инструмента. Может быть, по какому-то самому большому счёту можно было бы, стоило бы и без них, — в стихах интересующая автора поэтическая, демиургическая работа всего лишь набирает силу, разогревается, использует их на растопку (так ведь прямо и сказано — «использовать как топливо», — пусть горит!), чтобы оттолкнуться от них и пойти дальше.
«…судьба русского поэта перестала быть связана только со стихами. <…> судьба — это строительный материал для создания и поддержания в рабочем состоянии многоярусного мистического пространства, где стихи способны эффективно исполнять свою миссию».
Обратим также внимание на слово «мистический». Оно тут не случайно. Поэзия у Кальпиди встаёт на место религии, заимствует у неё лексику, интонации, пафос.
Вообще-то Кальпиди жёсток, настойчив и требователен, как проповедник. Правда, такое сравнение всё-таки ощутимо хромает, опираясь лишь на единственную ногу — на пафос. Перед нами — такой парадоксальный проповедник, который не собирается убеждать и выстраивать ради этого доказательства, а особенно систематические.
Куда более близким к существу того, что делает Кальпиди, видится ему мышление и говорение опущенными звеньями: читатель пусть сам перепрыгивает — тем сильнее будет воздействовать пройденный путь, сам факт его прохождения. Кальпиди — проповедник-провокатор.
(Важны обе части этого определения; может быть, вторая — важнее.)
В основе всего предприятия Кальпиди очевидным образом лежит интуиция: если читатель вообще чего-то стоит, он сам дойдёт до нужных (автору) выводов. Главное — подтолкнуть.
Интересно, что о поэзии он умудряется говорить, почти не цитируя стихов. Чтобы не тратить на это времени и пространства, он вынес всё это, весь обосновывающий, иллюстрирующий, комментирующий материал за пределы книги, в изобилии снабдил её выполняющими роль сносок QR-кодами: они, расположенные и на страницах её, и даже на суперобложке, отсылают читателя к «сетевому депозитарию», специально для этой книги созданному. Книгу, по идее, надо читать со смартфоном — и анализировать обосновывающий её, питающий её материал («видео-, аудио-, фото- и текстовые материалы», об «избыточности» которых сам автор говорит-проговаривается в представляющем книгу видеоролике) опять-таки собственными силами. Самостоятельно собирать пазл.
Но дело-то в том, что текст совершенно красноречив и без смартфона. И весь иллюстрирующий материал вынесен за её пределы, чувствуется, именно поэтому: без него можно обойтись. Или поставить на его место любой другой материал.
Вряд ли Кальпиди хочет быть убедительным — поэтому ему не надо выстраивать доказательств. «Это настолько очевидно, — комментирует он одно из своих положений, — что требовать доказательств правильности этой мысли — подло». Если ему что-то и важно, так это зафиксировать своё понимание — что же касается других, то ему важно разве что вывести их из равновесия, из обжитых инерций и дать им возможность думать самостоятельно — поставить их перед этой возможностью, как перед вызовом. Не наставлять, но раздражать и язвить.
Характерно, что программы — то есть соображений о том, как, хотя бы примерно, чаемые цели поэзии могли бы достигаться — в том, что написано и собрано в книгу, искать тоже не стоит. Представлений об этом у автора ещё меньше, чем системы, то есть даже если (предположим) он это знает, то нам он об этом не говорит. Ему важно — чтобы была заявлена цель, чтобы она застряла в культурной памяти. Говорю же — манифест.
Книга, конечно, нимало не филологическая — скорее уж пост-филологическая: полагающая, что она переросла филологию как совокупность задач, во всяком случае, не слово она проблематизирует и не им, в конечном счёте, занята. Она идеологическая — и занята лишь в первом приближении культурными, по большому же счёту — транскультурными стратегиями; преобразованием человека и мира. И в таком смысле, да, перед нами — несомненная философия. (Настоящая и насущная задача которой, как, помнится, выразился один из влиятельных идеологов эпохи модерна, — изменить мир…)
«Если нельзя изменить мир, — тут же отзывается автор, — то нужно измениться самому и действовать так, как будто ты живёшь в идеальном мире».
Но вообще изменить мир он всерьёз надеялся — и, кажется, по сию пору не (вполне) перестал: «Первая моя настоящая книга — “Мерцание” (1995). Она писалась с мыслью, что мир после её появления изменится». Такое стремление он считает родовым признаком писательской работы: «Если такого ощущения у писателя нет, то он пишет не книгу, а стенгазету (даже если это стенгазета для ангелов)».
Да, всё это — от заявленных целей до патетических интонаций — выглядит вызывающе архаичным, отсылая читательское воображение по меньшей мере к эпохе символизма, которому автор наследует прямо и сознательно (вплоть до вписывания своего проекта в христианские по происхождению структуры). Мы имеем тут дело с утопией, характерной для модерна как культурного состояния, полной его узнаваемых мотивов. И дело тут, думается, не (только) в «провинциальности» сознания уральского поэта, а если и в ней — то в том смысле, что, весьма вероятно, в так называемой провинции, вдалеке от культурных центров, хранятся (и подспудно тлеют) недовостребованные, неизрасходованные смысловые, энергетические резервы культуры. Модерн как совокупность культурных процессов в России был, в силу исторических обстоятельств, насильственно оборван; мы не отработали его как программу; он остался в культурных недрах как неосуществлённая возможность, как неизжитое беспокойство, — и, видимо, как-то продолжает там скрытую работу.
Уже записав эту мысль, автор этих торопливых строк надумал запустить в интернете поиск по имени «Кальпиди» — и вскорости обнаружил, что, оказывается, нечто очень похожее приходило на ум Владимиру Абашеву больше двадцати (!) лет назад. Кальпиди, писал создатель концепции пермского текста русской литературы в 1998 году, «обнаруживает, что судьба символизма у нас ещё не избыта, не договорена» 3 .
Что ж, прошло два десятилетия — но, похоже, в этом отношении ничего не изменилось.
В том, что (и как) делает, говорит, чувствует Кальпиди, совокупность не решённых век назад задач выходит на поверхность — и должна, наконец, быть продумана заново.

Виталий Кальпиди. Философия поэзии. — Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2019

Опубликовано в Вещь №1, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Балла Ольга

Родилась в 1965 году в Москве. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета. Журналист, редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание — сила», редактор отдела публицистики и библиографии журнала «Знамя». Автор более полутора тысяч статей, эссе, интервью о литературе в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Знамя», The Art Newspaper Russia, на сайте «Радио Свобода», «Лиterraтура» и трех книг «Примечания к ненаписанному» (2010), «Упражнения в бытии» (2016) и «Время сновидений» (2018). Живет в Москве.

Регистрация
Сбросить пароль