Быков Д. Июнь. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.
Коган П. Разрыв-травой, травою-повиликой… М.: Совпадение, 2018.
На протяжении последнего года вышли две книги, как будто ничем между собою не связанные и положенные на читательский стол рядом друг с другом, казалось бы, волею чистого случая – и тем, как водится, вернее. Это роман Дмитрия Быкова «Июнь» и практически полное собрание стихотворений Павла Когана (1918–1942) – одного из не таких уж неявных героев быковского романа, события первой части которого происходят, среди прочего, в ИФЛИ, откуда изгоняют главного героя этой части, Мишу Гвирцмана. Поэт – соученик Гвирцмана по институту, вполне узнаваемый, названный в романе даже своим настоящим именем – Павел. Он там не из ведущих персонажей, но это неважно.
Не связаны эти книги, таким образом, ничем, кроме вошедшего в них, впущенного в них времени, – зато уж это связывает накрепко.
Обе они – о времени перед самой войной, о её сгущении (и немного – о самом-самом её начале: о первых минутах – у Быкова, о первых месяцах – у Когана).
Только одна из них, сборник Когана – свидетельство изнутри эпохи, настоящий сгусток её сухого, жёсткого воздуха – от любой искры готово вспыхнуть пламя! – отпечаток её дыхания. Вторая… ну не то чтобы реконструкция жизни и мироощущения последних предвоенных месяцев и дней (да, Быков в этом смысле очень постарался, однако его роман менее всего исторический), но, скорее, попытка выговорить на материале тех предвоенных месяцев интуиции, предчувствия, страхи и напряжения нашего времени.
Да, обе они об одном (скажем прямо и грубо: о предчувствии войны, разлитом в воздухе, о действии рока) – и Боже мой, насколько о разном.
До противоположности.
Их, наверное, не надо бы сравнивать (разные смыслы у этих текстов, совсем разные задачи) – но не сравнивать (по крайней мере – не удерживать в поле одного взгляда, в котором они занимают разные, но соотнесённые друг с другом позиции) не получается: перед нами – два принципиально разных модуса предчувствия исторических событий, два способа самочувствия человека в истории и отношения к судьбе и с судьбой. Слово «судьба» не совсем из лексикона Павла Когана, но это ничего не отменяет: ни чувства судьбы, ни отношений с нею.
«Моё поколение – / это зубы сожми и работай, / Моё поколение – / это пулю прими и рухни…», – писал Коган в декабре 1940 года, практически во время описываемых Быковым событий. Он как будто всё наперёд знал, а может быть, и вправду знал: достаточно было быть внимательным и честным, чтобы на этот счёт не обманываться. Он был трагичен – в высоком античном смысле: то была даже не схватка героя с роком, но соработничество с ним, – при полном понимании того, что рок его неизмеримо превосходит, что он его погубит. (Это даже не зависит от политических обстоятельств и не так прямо, если вообще, связано с идеологическими конструктами вроде «земшарной Республики Советов», за которую Павел готов был погибнуть, – они, в конце концов, могут быть разными, и вообще, они – только форма, в которой являет нам себя Неотвратимое. Дело в душевном типе – и, может быть, в особенном стоицизме, который теперь уже, по всей видимости, утрачен или чрезвычайно редок. По крайней мере, культурообразующим он точно не является. Во времена Когана он таковым ещё был).
У героев Быкова (вправе ли мы говорить, что тем самым и у него самого? Будем осторожны – не скажем. Вполне допускаю, что он так устроил сознательно) нет чувства Судьбы с большой буквы. Чувство неотвратимого – да, есть, но неотвратимое – это ещё не Судьба с большой буквы: в нём нет высоких надличностных смыслов, нет вызова личности от их имени. Угроза, разумеется, есть, но нет вызова – апелляции к личности-сопернику: никакая личность, которая встанет лицом к лицу с событиями и даст на них свой личный ответ, не предполагается. Быковское Неотвратимое просто уничтожает – и всё.
Неотвратимое Когана – это высший Рок (какими ни называй его случайными, исторически преходящими именами). Встающему с ним лицом к лицу – уничтожая его – он даёт человеческую крупность.
Интересно, что у Когана (вообще-то вполне нововременного человека, со множеством романтических установок в мировосприятии, – было у кого наследовать: хоть у сочувственно прочитанного Гумилёва, хоть у внимательно читавшихся его поколением Багрицкого, Тихонова, Сельвинского…) там, где речь заходит о Большой Истории, нет бунта. («Я говорю: “Да здравствует история!” – и головою падаю под трактор», – читал Павел одноклассникам стихотворение, за которое его исключили из школы.) История у него (то, что предыдущие поколения знали под иными именами – Провидения, Судьбы, Рока – понятно, что все эти слова не из лексикона Когана, но от обозначаемых ими, выявляемых ими интуиций никуда не деться) – это в принципе не то, против чего бунтуют: оно слишком велико и ответственно; это – то, в свете чего персональная биография не только теряет значение (она, конечно, теряет его!), но и приобретает смысл несопоставимо более мощный, чем она сама. Приобретает, правда, только в том случае, если «лицом к лицу» принимает вызов.
И вот ведь что: в мире быковских героев не существует всерьёз категория долга.
Для Когана она – одна из важнейших, конституирующих. Это – то, ради чего стоит прикладывать все усилия.
Если соли не хватит –
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит –
портянкой замотай тухлой.
Быков о том, как людей сволакивает в войну. О том, как они приближают её каждым своим осознанным и, может быть, ещё более того – неосознанным движением. Ждут её, как очищения: «…если лучшие из них настолько ни на что не годились, – размышляет Миша Гвирцман, наблюдая однокурсников, – каков же должен быть катаклизм, из которого внезапно образовались бы новые, не гнилые люди?» Как они, будучи не в силах ей противостоять, в конце концов жаждут её, выпрашивают её сами уж не знают у кого – всё равно у кого и у чего, у всего, у самого воздуха. Как всё у них складывается так, что, кажется, только она, она может разрубить связавшееся. Она приходит чуть ли не как спасение – да, злокачественное, да, губительное, но тем не менее: в неё как будто можно наконец уйти от сложностей и неразрешимостей так называемой «мирной» жизни.
Герои Быкова индивидуалистичны (за пределами собственной индивидуальности для них в общем-то нет ничего особенно серьёзного и ценного). Коган – никоим образом. Индивидуальное, личное, единственное, нежное – при том, что оно не перестаёт быть дорогим, тем ещё более, что оно дорогим быть не перестаёт – это то, что следует преодолеть (даже с жестокостью: «затопчем это, как окурки») ради высоких целей – не факт, что таких уж ясных самому поэту.
Я вот тоже любил одну, сероглазницу,
Слишком взрослую, может быть слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутёвой такой, такой недотрогою.
Мы пройдём через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
Он оплакивает утраченное – всю жизнь, остающуюся за спиной. Расставаясь со всей прежней жизнью, он чувствует себя перед ней виноватым. Но он совершенно не чувствует предстоящей дороги ложной. В ней есть правда: страшная, горькая, жестокая, явно превосходящая человеческое разумение, но всё равно правда, которой можно только подчиниться, в подчинении которой – достоинство и мужество:
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.
Быков не мыслит и не чувствует большими общностями, для него они, в конечном счёте, фикции, да и губительные. Коган – да, изначально и принципиально да: ещё совсем молодой, он мыслит и чувствует сразу поколенчески, видит себя в большом контексте. Только этот большой контекст, большое «мы» – с которым он разделяет ответственность, принимая всю её полноту на себя – придаёт ему смысл в его собственных глазах, при том что этот смысл совершенно не утешителен. Но он и не ищет утешения.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел – на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!».
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх…
У Быкова война едва ли не прямо следует из повреждённости человеческой природы, из поражённости её грехом, ложью, слабостью, трусостью, мелкостью, двоедушием, готовностью к предательству. По существу, война прочитывается как наказание за эту мелкость, суетность, неправедность (она – «возмездие», по названию поэмы Блока, из которой до прямолинейности красноречиво взят к роману эпиграф), – хотя ни от чего из этого не избавляет.
У Когана она назревает сама, сгущается в воздухе, как гроза.
Насчёт людей своего века Павел ничуть не заблуждался и в оценках был совершенно беспощаден:
Честнейшие – мы были подлецами,
Смелейшие – мы были ренегаты.
Но у него – другое, сложнее. У него сложнее сам человек, не говоря уже об отношениях человека с судьбой. У него – именно трагедия, чувство истории как чего-то – да, чудовищного, но в первую очередь крупного, превосходящего человеческие намерения и совершающегося помимо них, хотя в конечном счёте вырастающего из них – и о них не заботящегося, не имеющего их в виду, шествующего путём своим железным. Боже мой, этот мальчик понимал (а если не вполне понимал – то чувствовал, а это почти одно и то же) такие вещи, ещё не достигнув восемнадцати лет (стихотворение, в котором «жестокий век идёт железным трактом», написано в мае 1936-го). Человек – не наказуемый виновник, не безвинная жертва, но именно трагический герой, вступает с веком в обречённую схватку-агон:
…И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Жизни героев Быкова близость войны не придаёт даже не ценности – масштаба.
Не сомневаюсь, что автор сделал это совершенно сознательно.
«Быков, – писала сразу по выходе романа одна из его первочитателей Галина Юзефович, – почти нигде не унижается до прямых и потому банальных аллюзий». 2 А ему и не надо было это делать (он достаточно сложен и искушён, чтобы не действовать настолько в лоб) – он поступил тоньше: он воплотил в своих героях то восприятие мира и самих себя, которое считает характерным для нашего времени. Всё получилось.
Ну конечно, быковские герои – конструкты, даже карикатуры – с огрублёнными, нарочито утрированными чертами (независимо, разумеется, от того, что у многих из них есть прототипы). Картонные фигуры, вырезанные, чтобы сыграть спектакль.
Но у этого спектакля есть вполне внятная идея.
«…Когда, ошалевший, выныриваешь» из быковского романа, – писала в прошлом году, когда «Июнь» был ещё новинкой, Наталья Ломыкина, – «понимаешь, что и за пределами романа дышать все так же тяжело». 3 Так об этом как раз и написано.
В точности об этом. Настолько, что, кажется, это не только главная, но и единственная мысль романа «Июнь».
Несмотря на разнообразие и сложную виртуозность вполне романных по внешним признакам средств (персонажи, диалоги, отношения, интриги…), – по существу, это вообще не роман. Это публицистика. А романными средствами – чтобы сильнее действовало. И действует.
Нет смысла спорить, «точно» (как говорили многие – в предвоенные времена, впрочем, явно не жившие) или неточно Быков реконструировал мировосприятие самого начала сороковых годов – как вполне очевидно, совсем не это было его целью. Но мироощущение нашего времени – которое его темой и целью было – он передал как нельзя лучше. Он поставил ему диагноз с жёсткостью моралиста. И если уж сравнивать – тут впору говорить о разнице антропологических оптик.
Быков – о том, как история пожирает людей (и не без того, честно сказать, подтекста, что туда им и дорога: сами виноваты). Коган – о том, как человек – даже уничтожаемый ею – становится ей равным, достойным её собеседником и противником. Лицом к лицу и не прося пощады.
1 Балла О. И не прося пощады // Новый мир. 2018. № 11. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2018_11/Content/Publication6_7057/Default.aspx.
2 Юзефович Г. Лучший роман Дмитрия Быкова – «Июнь» // Meduza. URL: meduza.io/feature/2017/09/02/luchshiy-roman-dmitriya-bykova-iyun/.
3 Ломыкина Н. «Июнь»: роман-эксперимент Дмитрия Быкова о предвоенном времени // РБК. URL:style.rbc.ru/impressions/599fcb749a79472cdfb1f866.
Опубликовано в Неистовый Виссарион 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!