* * *
Истеричный порыв сочинять в электричке,
свой глоточек свободы испить до конца,
внутривенно, по капле, ни йоты сырца
не пролить-проворонить, чатланские спички
не истратить бездарно. Побеги
по ошибке – а значит, для муки,
тянут почки, укрытые снегом,
как ребёнок – озябшие руки.
На замке подсознание, ключик утерян,
не дано удержать себя в рамках судьбы –
лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит
твой полёт и гордыню, смиренье и быт.
Я вдохну дым чужой сигареты.
Частью флоры – без ягод и листьев –
встрепенётся ушедшее лето –
опылится само, окрылится,
и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.
Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.
Но в узоры сплетаются бренность и вечность,
жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.
Этот калейдоскоп ирреален –
под изорванным в пух покрывалом –
вечно старые камни развалин,
вечно юные камни обвалов.
Это раньше поэтов манила бездомность,
а сегодня отвратно бездомны бомжи,
этот жалкий обмылок, гниющий обломок
богоданной бессмертной погибшей души.
Страшный след, необузданный, тёмный,
катастрофы, потери, протеста,
и в психушке с Иваном Бездомным
для него не находится места.
Не соткать ровной ткани самой Афродите –
чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.
Кудри рыжего дыма растают в зените,
на немытом стекле проступает delete.
Но в зигзаги невидимой нитью
мягко вписана кем-то кривая.
Поезд мчится. И музыка Шнитке
разрушает мне мозг, развивая.
* * *
Диктат языка начинается с табула расы
и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,
с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, –
стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,
лучом неподкупным и строгим ложится строка.
Симфония звуков, оттенков и запахов лета,
тебе одному предназначенный смайлик луны…
На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,
и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета
унылая правда твоей ницшеанской страны.
В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана
проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,
увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.
Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,
она не случайно доверена мне – и огню.
Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,
ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.
Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга
нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,
тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?
Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели, –
но слабенький звон несквозной переклички имён…
Со скрипом немазаным тронется жизни телега,
востребован стих некрещёным моим поколеньем,
как тонкая ниточка рвущейся связи времён…
Диктует язык – и уже раскрываются створки
моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,
и выпусти джинна пружину из тесной подкорки, –
я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!
…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.
Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?
Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.
Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,
всё тише пасутся стада на просторах России,
планета Саракш разместилась внутри головы.
Язычество многим даётся само, от природы,
а для христианства не вызрели свет да любовь.
Подняться над собственным опытом робкие пробы –
и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий
диктат языка, и что это случилось с тобой.
* * *
Проще пареной репы
и мыслей, распаренных зноем,
придорожной сурепки
и выбоин в рыхлом асфальте –
мы отравлены постмодернизмом
и новой войною,
но сегодня жара
ненадолго ослабила хватку.
Ночью падали звёзды –
к утру расцвели чернобривцы,
или бархатцы –
слуху имперца претит украинский,
а цветам всё равно,
им дождаться бы влажного бриза,
в них пульсирует капелькой ртути
субстанция истин.
Мушмула, кипарисы
и тёзки мои олеандры,
осторожно втекает рассвет
сквозь раскрытые шлюзы,
это – рай, без притворства,
мы – изгнаны.
Мыслей меандры
жалко мечутся
в призрак империи, в призрак Союза…
Ладно, справимся,
будем дышать через раз, чай не баре,
инфантильно смеяться,
сливать всё, что дорого было,
власть – от бога, мозги – от лукавого,
правду – гитаре,
ты и впрямь виноват,
раз корёжит тебя от обиды.
С агрессивным «пожалуйста»
путь пробивая локтями,
это мутное время проходишь,
боясь замараться,
в вязком воздухе
твой суперджет не дрожит плоскостями –
только свет и листва,
как в июне на кладбище братском.
* * *
Контрабасистка с рыжим контрабасом
и с огненным сияньем в волосах
мелькает – баттерфляем, кролем, брассом,
лучами, заплутавшими в лесах
непуганых, открывших ненапрасно,
что выше прочих благ – уметь и сметь,
портал из зала – в мир широкий, праздный –
щипковый твой смычковый инструмент.
Пока я в круге, Вий меня не видит –
но всё же слышит и внушает страх,
что я не сохранюсь в бумажном виде,
а только электронка и астрал,
не стоит путать автора с героем,
у автора геройского – на час,
вот только ветер инструмент настроит –
твою тоску замаскирует джаз,
отполирует, растворит, отпустит,
опустошит, потом распотрошит,
всё это вряд ли объяснит акустик,
но знают можжевельник и самшит,
седьмой планетой Маленького принца
окажется твой страх, твой бред и быт.
Ведь я не дятел. Я другая птица.
Мне нравится летать, а не долбить.
* * *
Лапкой куриной начертаны в мокром песке
шесть иероглифов – Сей Сёнагон отдыхает.
Где эта вздорная курица ныне порхает?
Вольного неба тебе и дыханья в строке!
Это не лестница вверх и не соты пчелы,
подвиг трёхмерный творящей с упорством завидным,
это попытка нащупать в пространстве узлы,
точки прорыва, каналы. Снаружи не видно
вечной готовности всем пренебречь и пролечь
вдоль по лучу, растворив анфиладу засовов,
словно стрела Одиссея – двенадцать колец
разом пройти и найти потрясённое слово,
волка с луною роднящее…
Главное – быть.
Нам не дожить до конца фельетонной эпохи,
но спасены навсегда от нелепой судьбы
жертвой безмолвной стоять на краю катастрофы.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №32