Олеся Николаева. СТРАНА МОЯ ЛЮБИТ МЕТЕЛЬ

В ДЕТСКОЙ

Мальчик, усни…
Это – комната детская.
Это не ты, искушённый и опытный:
рядом облезлая кукла немецкая –
слушатель и утешитель безропотный.

Не для того ль ты, дурной, заблудившийся,
рыскал и плакал ночами ненастными,
чтобы проснуться от жизни приснившейся
в утренней комнате с окнами ясными?

СЛОЖНЫЙ ГЛАГОЛ «БЫТЬ»

Кошки горящий взгляд,
Птицы тревожный крик.
Ветер ночной сад
пробует на язык.
Рьяно ему в ответ
брешет приблудный пёс.
В зелени лунный свет
порист, как купорос.

Всё это – «жизнь проста»,
как говорится здесь:
тяжкая суета,
страх, шебуршенье, взвесь.
Писк средь травы густой,
возле кустов – возня.
Именно что простой
стать учили меня.

Попросту – выживать,
теснить с разных краёв,
выдавливать, выживать
всяких там воробьёв.

…Лучше уж петь, плыть,
разрывать у берега сеть,
сложный глагол «быть»
в тесной груди вертеть.

МЕТЕЛЬ

Меж землёй и небом моя постель,
и на воздух ступает нога.
Потому страна моя любит метель,
что она и сама – пурга.
Изо льда, и воды, и ветра. Того гляди –
укачает всех на весу,
прижимая жалость свою к груди,
как ребёнка, найденного в лесу.

Потому все линии смещены,
а огни расплывчаты. Близорук
каждый куст, и призраками луны
всякий недруг взят на испуг.
Меж землёй и небом колышется колыбель,
выставляет месяц рога,
потому страна моя любит метель,
что она и сама – пурга.

Из порывов и перехлёстов – сон,
на лету – любовь, на суку – ночлег,
а когда душа из тела выходит вон,
черноту убеляет снег.
Ничего очевидного – только звук:
то ли эпос, то ли Псалтирь,
и дитя больное берёт из рук,
словно грудь материнскую, – ширь.

Крутит-вертит сияющую канитель,
сшивающую берега,
потому страна моя любит метель,
что она и сама – пурга.
Из забвенья, трепета, слёз, могил
плетущая письмена.
А не так, то Кто её подхватил
на качающиеся рамена?

ЧУЖАЯ ДУША

Потёмки, ночь: душа чужая.
Мерцанье. Морок. Бездорожье.
Она идёт, опережая
Благую весть и Царство Божье.

Заденет, тронет – ан всё мимо
скользнула, ранив больно, страшно.
И вновь с ладоней серафима
рассеянно вкушает брашно.

А то – на свет, на звук и шорох
летит, мечтая взять с поличным,
мешая свой подмокший порох
с рассохшимся зерном горчичным.

То – в коме будто, чуть живая,
то – дерзко так, страшась, храбрится
и превозносит, унижая,
и, прибедняясь, богатится.

А то – вслепую, близоруко
прищурившись, берёт на мушку,
куму ночей бессонных – муку
догадок, топчущих подушку.

А то – сама в своём тумане,
как бы за плотной драпировкой,
играя спичками в кармане,
проходит с голубой спиртовкой…

И мне – судить её сложнее,
чем тьму выдёргивать по нитке,
чем ветер завязать на шее,
чем кольца разогнуть улитке.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Поначалу, конечно, роптала,
и к щеке прижимала ладонь,
и, чернея, рвала и метала,
и швыряла – подальше – в огонь!

Но мудрейший и многоочитый
демон сердца смешал с мишурой
твой умышленный, твой нарочитый,
твой подчёркнутый холод глухой.

Потому что туда, где убого
только трепет таился в крови,
ты привёл подозрительно много
доказательств своей нелюбви.

Опубликовано в Огни Кузбасса №3, 2020